Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов

Вряд ли подобному бездумию способствовало глухое ущелье в районе озера Сагдиункур, где никого не было на десятки километров вокруг. Или – вялотекущий горный ручей, который можно было просто перепрыгнуть (какая там может быть форель?).

Я думал, как мы будем ночевать в одной палатке посреди этой глуши, потому что решения, в силу того, что я мужчина, все равно нужно было принимать мне.

Но я, видимо, до того момента просто плохо знал Шурку.

Вечером, не говоря ни слова, она просто сняла с меня рубашку – точно так же, когда я выкупался в речке Куршаб. И – брюки.

Мы некоторое время просто простояли друг против друга настолько близко, что я, кажется, слышал стук ее сердца. Со стороны это, должно быть, выглядело комично – парнишка в трусах и – по-походному одетая женщина рядом.

И все же хорошо, что Шурка начала первой: а то ведь я мог подумать, что она, как заботливая мама, просто хочет уложить меня спать…

(Что-то я расстроился, дорогие друзья. Закончу на этом. Не забудьте готовую рыбку перед подачей взбрызнуть коньяком)

(В заголовке использована цитата из романсеро Федерико Гарсиа Лорки "Неверная жена")

Марихуана

В 16 лет я впервые попробовал марихуану. С другом моим Валеркой мы выбили из беломорины табак, смешали его с растолченным кусочком «дури», скрутили папироску вновь и пустили ее по «кругу».

Кроме меня и Валерки в «круг» входили его девица Лариска, с которой он не расставался последний год, и его же троюродная сестра Нинка – женщина тридцати двух лет.

Конечно, на беломорину налегали в основном мы с Валеркой. Но поначалу должного эффекта не почувствовали. Поэтому Лариска и Нинка были отправлены с трехлитровым баллоном за пивом к Саре – в будку у летнего кинотеатра. Когда они вернулись, то застали такую картину. Два идиота корчатся от смеха в креслах друг против друга, не в силах вымолвить ни слова, а появление дам с пивом вызывает у них более затяжной приступ гогота.

Пиво (кислое, как обычно разбавленное Сарой водой и чайной содой) подействовало на меня отрезвляюще. Доселе мое нормальное и горестно созерцающее весь этот бедлам «я» вернулось в свою же оболочку и попросило одурманенный шишками мозг на время встряхнуться. С трудом преодолев раздвоение личности, одна половинка которой безумно хотела есть, а вторая требовала «продолжения банкета», я отправился пошарить что-нибудь на кухню. Вернувшись, обнаружил, что Валерка взасос целуется с Лариской, а Нинка сидит, потупив взор, и лицо у нее просто пылает от стыда, словно она пару раз не была замужем и вообще не знает, откуда берутся дети.

Помахивая двумя полукольцами краковской колбасы, я тут же пнул Валерку по ноге, заметив, что негоже заниматься интимными делами на виду людей, которые не могут проделать то же самое. На что Валерка, оторвавшись от Лариски, вдруг предложил:

– А давайте поиграем в семью.

– Это как?

– Очень просто. Мы с Лариской будем мужем и женой, а ты то же самое – с Нинкой.

Нинка, которой я протянул вторую половинку колбасы, так и замерла с этой колбасой в руках, а схлынувший было румянец на щеках заалел пуще прежнего.

– Брось это, – скомандовал ей Валерка, показывая на колбасу, – подойди к нему и обними. Да так, как бы обняла горячо любимого мужа.

Мы все рассмеялись, но Нинка так и сделала: подошла, положила мне руки на плечи, но прижиматься, как того требует процедура, не стала. И я (про себя, тихонечко) вздохнул с облегчением – откуда-то снизу, по ногам внезапно пошла теплая волна, схожая с той, что возникала при разглядывании картинок с голыми девицами. Наверное, я почувствовал бы себя неловко, если б Нинка поняла, что я возбужден.

Таким началом игры в «семью» Валерка остался недоволен.

– Обними, как следует, – настаивал он. И уже ко мне: – Ты тоже не стой, как истукан. «Жена» она тебе или кто?

Я привлек Нинку к себе, стоя к ней вполоборота, как бы прикрывая бедром собственную рвущуюся наружу плоть, но, пожалуй, поплыл еще сильней, ощутив сквозь тонкое ее платьице и такие же тонкие трусики что-то горячее и пульсирующее в самом низу живота.

Наверное, мы с ней выглядели довольно забавно. Валерка с Лариской давились от хохота, я тоже делал вид, что смеюсь, хотя меня уже пробирала дрожь, а Нинка, вся пунцовая, молча прижималась к моему плечу в неудобной, неестественной позе, боясь шевельнуться.

–Теперь целуйтесь! – продолжал командовать Валерка, – Долго! Страстно! Как молодожены!

Нинка, наконец, поменяла позу, как бы обойдя мое бедро, и теперь ее лицо было совсем близко – я рассмотрел мелкие морщинки в уголках ее прикрытых глаз, колечки волос над выщипанными бровями и совершенно влажные губы.

Делать нечего, я предпринял жалкую попытку поцелуя. Как умел. Хотя до этого, кроме как в щечку, никого еще не целовал.

– Не так делаешь, – прошептала Нинка, не открывая глаз, и осторожненько так цапнула губами мою нижнюю губу, чуть ее потянула, а еще через мгновенье я словно куда-то провалился. Или взлетел? Или стал растворяться – то ли в Нинке, то ли в самом себе, то ли в стенах Валеркиной комнаты?..

– Ну, вы уж совсем заигрались, – чуть позже бурчал Валерка, пока мы с Нинкой медленно приходили в себя. Никто не смеялся. А я с тех пор больше не делал попыток курить шишки, поняв, что есть на свете более головокружительные вещи.

***

…Однако в тот день мы мирно разошлись по домам, где мне здорово досталось от матери за «запах пива». Но перспектива тяжелого разговора с отцом, которому мать обещала пожаловаться, выглядела уже не столь пугающей. Я думал о Нинке.

Она была в незавидном положении разведенки, когда считается за благо помалкивать и не мелькать перед глазами приютивших ее родственников. Я разглядел-то ее толком, только когда мы пускали по кругу беломорину. Маленькая, симпатичная, с немного вздернутым носиком, отчего казалось, что смотреть она привыкла снизу вверх. И эта забавная «вздернутость» как бы вычеркивала ее из табели взрослых, до которых нам не было дела. Одно лишь взрослое в Нинке «обстоятельство» вызывало у меня время от времени холодок,  перетекающий от солнечного сплетения куда-то за барабанные перепонки. В отличие от наших не сформировавшихся еще подруг-однолеток, она обладала безупречной фигурой, в которой природа все уже расставила по местам.

Вновь увидеть мне ее не удалось: Нинка исчезла. На все мои вопросы, которые я старательно камуфлировал, чтобы скрыть личную заинтересованность, Валерка отвечал уклончиво: «Не знаю». Прошло два года, и меня забрали в армию. А когда до дембеля оставалось всего ничего, я вдруг получил телеграмму. Писала Нинка: «Привет, «муж»! Валерик сказал, что ты меня разыскивал. 27-го я буду в городе, где ты служишь. Можем встретиться…».

До 27-го оставалось целых четыре дня. Неимоверными усилиями я выторговал у ротного увольнительную и стал прикидывать, где бы эта встреча могла состояться, ощущая спонтанную внутреннюю дрожь. Если Нинка готова была со мной встретиться, приехав сюда, за тридевять земель, – не для того же она это делала, чтобы просто посмотреть на мальчишку, который был младше ее на 16 лет? И чем ближе был день нашей встречи, тем больше мысль, что мной интересуется зрелая женщина и с этим фактом нужно что-то делать, будоражила мое воображение и забрасывала бренное тело куда-то на небеса.

Все это, наверное, и сыграло со мной злую шутку. 26-го я шел от солдатского магазина к казарме, витая в облаках и за каким-то чертом машинально перебирал в руках колоду игральных карт. Меня остановил полковой замполит, с которым отношения перед дембелем, скажем так, были сложными. Я получил трое суток ареста и тут же караульным нарядом был препровожден на гарнизонную губу – отсиживать от звонка до звонка.

Еще через шесть лет, когда я заканчивал учебу в Москве, мне позвонил Валерка: «Мать с Нинкой, – сообщил он, – будут проездом в Днепропетровск. Очень прошу, встреть их на Казанском вокзале и перевези на Курский». Я полетел буквально на крыльях. С трудом дождался поезда, ворвался в вагон. Ни Нинки, ни Валеркиной матери там не было. Я оббежал весь состав, сделал через справочную Казанского объявление. Но и на этот раз увидеть Нинку было не суждено.

И все-таки мы встретились. В поселке под Днепропетровском. Узнав друг друга сразу, словно виделись вчера.

Нинка жила одиноко в отдельном доме с маленьким двориком, засаженным старыми вишнями, между которыми стоял дощатый топчан с навесом. Он одной стороной упирался в глухой соседский забор, а другой, под углом, нависал над топчаном, и с него время от времени скатывались свернутые от зноя листочки.

Мы проговорили до позднего вечера, вспоминая свои жизни по отдельности, поскольку в них, конечно, почти не было пересечений, если не считать злосчастные шишки в юности и двух несостоявшихся встреч. А когда воспоминания оказались исчерпанными, я, сам не зная почему, еще раз пристально всмотрелся в Нинкины глаза, в которых сохранилась характерная «вздернутость», и расстегнул верхние пуговицы ее халата.

Она улыбнулась, совсем как тогда, когда я пытался неумело ее поцеловать, но сопротивляться не стала. Я положил ее на топчан, продолжая методично расстегивать пуговицы, бретельки, зажимы на чулках, и даже отметил попутно, увидев ее обнаженное тело, что оно не подчинилось времени. И только когда полупьяный от нахлынувших чувств я нашел губами ее губы, все еще пахнущие нашим первым поцелуем, до меня донесся спокойный Нинкин голос:

– Не поздно ли ты это делаешь?

– Нет, – не сразу ответил я.

Мне шел шестьдесят восьмой год, Нинке, стало быть, – восемьдесят четвертый. Но что-то настойчиво мне внушало, что вся жизнь еще впереди.

Мясо и овощи в собственном соку по-ёзгечуйски на фоне отвергнутой любви и спонтанной песни в духе романсеро

Любовь и лето, дорогие друзья, вещи хоть и разные, но в чем-то все же схожие. В первую очередь тем, наверное, что их уход не может не вызвать легкую грусть и легкое сожаление. Жизнь продолжается, конечно, но куда деться от едва различимого щелчка, когда в очередной раз поворачивается колесико ее счетчика?..

Много лет назад, после двухдневного перехода на лошадях, занесла меня нелегкая в богом забытый киргизский аул Ёзгечу (позже я узнал перевод этого слова: «Летняя переправа», что соответствовало сути, поскольку даже на лошадях туда можно было пройти только летом). Что я там делал и сколько был – не суть важно. Важно, что я влюбился в местную девчушку по имени Суусар, которая ходила в кирзовых сапогах. Без всякой задней мысли (пацаном был) я признался в этом Суусар. И она сказала: «Нет».

Было это в день моего отъезда из Ёзгечу. Накануне гостеприимные киргизы зарезали барашка, что-то уже варилось в котлах, а хозяйский мальчишка деловито взбивал в бурдюке свежезабродивший кумыс. Суусар же предстояло в честь гостя приготовить коронное блюдо ёзгечуйцев, чем-то похожее на андижанскую дамламу.

– Мы очень разные, – сказала мне Суусар в ответ на мое признание. И, тонко нарезав несколько кусочков курдючного сала, выстлала им дно стоящего перед ней казана.

– Ты европеец, – продолжила она, указывая на белоснежные кусочки, – а я (указывая на цвет казана) – азиатка.

– Ну и что? – попытался возразить я, – все люди сделаны из одной плоти.