На моем зеленом лице все написано

– Ага, – говорим. – Если допрыгнет.

Вообще-то нам параллельно. Пробки на дорогах только бесят, а весь этот кипеш – мимо кассы.

На ужин я сварганил яичницу с луком. Это когда режешь толстыми кругами лук и жаришь с двух сторон в масле. А сверху выливаешь яйца, стараясь не разбить желтки. В этом смак – чтобы не разбить желтки. Накрываешь крышкой и следишь, чтобы они не загустели, а только подернулись нежными бельмами белка. Вкуснотень. Меня научил Руплин папа, дядя Коля, Николай Палыч.

К августу тридцатиградусная жара, наконец, спала, но мы продолжали жить нараспашку. В окна вливалось столько воздуха, что у меня башка ехала от предвкушения чего-то чудесного, какой-то связной взрослой жизни, содержательной и наверняка счастливой.

Я остался на ночь на первом этаже, заранее решив, что устрою себе нору на диване, со снеками и полторашкой колы прямо перед ноутом и погашу его ровно тогда, когда уже будет невмоготу пялиться.

Отец приедет завтра к вечеру, пропахший рыбой, копченым дымом, свежей травой. Ему наконец выходной дали. С него будет отколупываться подсохшая чешуя. Он будет пристраивать в духовку судака, а я буду возиться с картошкой и луком и подшучивать, что сколько его ни отмывай, а он все равно настоящая рыба, только научился это скрывать от окружающих. Да, все было бы именно так, но пошло по-другому.

Не знаю, когда я вырубился, но заснул крепко и без сновидений. Что могло разбудить меня в тот самый мертвый час, когда даже холодильник замирает, прислушиваясь к ночной жути?

Я спустил ноги с дивана. Пол был холодный как земля у реки. Коридор окутал белесый сумрак, в нем все стало пепельного цвета. Тишина давила на уши. Окно так и осталось открытым, но воздух с улицы как будто выкачали. Ни шевеления. Глухая ночь.