На моем зеленом лице все написано

* * *

Задавал я маме только один вопрос: кто мой папа? А она отшучивалась. Отшучивалась, отмахивалась, отворачивалась, защекотывала, запутывала. Делала высокие бровки и скучные губки вперед:

– Ну-у-у, ну вот зачем тебе, ну смотри, как все же хорошо-о-о-о, ну не порти, Симка.

И если бы могла, еще кучу поцелуйчиков и смайликов в конце фразы воткнула. Но когда говоришь один на один, глаза в глаза – смайлики тут не выручат. Приходится дополнительно махать руками, корчить рожицы, тормошить. Чтобы в глазах зарябило. Чтобы ты забыл, о чем спрашивал.

Так что с детства у меня оставалось два главных неразрешимых вопроса.

1. Я никогда не узнаю, кто был мой отец.

2. Я никогда не узнаю, говорил ли Пушкин нехорошие слова.

И незнание того и другого бесило меня совершенно одинаково.

Мама вообще была такая: все летала, хохотала, назад не оглядывалась. А потом утонула. Так что кто я такой и откуда – не спрашивайте, не отвечу.

Когда мама назвала меня Симой, она еще не знала, что так называется газировка на Ваппу[16 - Ваппу – финский праздник, который отмечают 1 мая. Название восходит ко дню святой Вальбурги, но сейчас это праздник трудящихся и студентов.]. В мае вся страна тут пьет специальную газировку. На вкус… ну такое. С изюмчиком. Ничего особенного.

Сима – сокращенно. Вообще – Серафим. Меня так никто здесь не называет. Баба Ёга звала Серафимом. У мамы было такое кольцо, а на нем надпись «Святой Серафим, моли Бога о нас». Букв почти не разобрать, тем более они старинные, я бы сам не прочел. Это мама мне прочла. Она сказала, что назвала меня из-за кольца. Потому что я родился 1 августа[17 - 1 августа – день памяти святого Серафима Саровского.]. Честно говоря, не уловил связи.

К этому кольцу добавилось новое, золотое. Его подарил отец. На меня по такому случаю надели твердые блестящие ботинки. Уже через пять минут я стер себе ноги в кровь. В ботинках пришлось долго стоять, долго ходить. Вообще, свадьба – дело муторное, если ты на ней ребенок. Портить всем праздник я не осмеливался, поэтому терпел молча. Просто двигался, как будто у меня специальный скафандр с грузами на ногах для передвижения по Марсу.

Баба Ёга на прощанье поцеловала меня в лоб несколько раз. Пахло от нее густой сладкой выпивкой. Мне показалось, что в меня ткнулись сухофрукты с рынка, липкие, жесткие, которые приходилось долго размачивать в кипятке. Ими торговала толстая тетка Фатима с черными ногтями. Это мое последнее воспоминание о бабе Ёге.

* * *

Потом мы ехали. Они хотели отметить свадьбу зараз и там, и тут. Я до этого никогда так далеко в машине не ездил. Успел поспать и проснуться, захотеть есть и писать.

Мы вышли из машины на границе. Отец первый заметил, что со мной что-то не так. Показал мне снять ботинки. Я все-таки заплакал. Пятки были уделаны кровью. А носки-то белые. Он меня взял на руки. И показал, что я могу ходить без ботинок. Я посмотрел на маму. Новые носки-то.

– Ходи так, – разрешила она. – Эти все равно выкидывать. Другие купит.

Я почувствовал страшное облегчение. Я впервые сделал то, что было не принято! Но зато удобно. Впервые что-то запретное было разрешено специально для меня. Чтобы мне было хорошо. Границу я переходил без обуви.

Отец быстро вышел из узкого коридора и остался стоять, ожидая нас. Мама копалась в документах, роняла, перелистывала. Я начал канючить и хватать ее за платье. Ей не нравилось, что я пачкаю ей подол. Дядьки в будке не сдавались. Со мной было что-то не так. Во мне чего-то не хватало.

Из будки доносилось: «Мальчик должен, мальчик, мальчик, на мальчика…» Я вообразил, что маму пропустят, а меня оставят тут навсегда. И я не попаду за этот железный штырь к отцу, он больше не посадит меня на плечи, не разрешит мне стоять в грязных носках на земле. Я заревел.

Как-то все уладилось. Появились конфеты. Все друг друга утешали и поздравляли. Документы, что ли, нашли? Не пойму, как это произошло. Вряд ли сотрудники границы достали конфеты, чтобы поздравить жениха и невесту. Наверняка это мама припасла. Она любила, чтобы вокруг нее все превращалось в праздник.

Меня выпустили за штырь, я повис на отце, зареванное лицо воткнул ему в блестящую рубашку. Так мы и влезли обратно в машину – с ним в обнимку. Потом он меня аккуратно оторвал и пересел за руль.

Только я пристроился спать – новая граница. Оказалось, их две! Но ее мы без проблем прошли. Вот так Финляндия стала мне «землей отца»[18 - Буквально «земля отца» или «страна отца» (финск. is?nmaa) – родина, отчизна.], как здесь говорят. Ближе к вечеру отец, огромный и надежный как теплоход, взял меня на плечи, а маму на руки и внес к себе в дом. С той поры я тут живу. И называю его отец, хотя, как вы догадались, он мне отчим.

По этой «земле отца» я потом часто ходил в одних носках или просто босиком. Ни разу я больше не слышал «надень тапочки» – любимую присказку Ёгановны. Наверняка тапочки у меня были. Но не помню, чтобы я их носил.

* * *

Она однажды звонила бабе Ёге. Наверное, ей. Кому ж еще? Я тогда заболел ветрянкой. По телефону скрипучий голос сказал, что меня нужно зеленкой выкрасить. У меня поднялась мегавысокая температура, а отец был на происшествии. Я весь покрылся волдырями. Прям все усеяно, все лицо, тело – ну всюду. Так что мама велела не ерзать и выкрасила. Еще говорила, что я сегодня далматинец, а далматинцы молодцы, им надо терпеть и пятна не ковырять.

– Ты же помнишь мультик?

Все равно пришлось ехать к врачу. Как будто это не сразу ясно было. Лучше бы сначала съездили, а потом уже меня красили. А то все пялились.

Поход к врачу маму дико бесил.

– Что за идиотизм? Тащить больного ребенка по морозу!

– Мама, ноль на градуснике, – сипел я.

– В голове у них ноль!

Ехать пришлось на автобусе, потом сидеть в очереди. Опять все пялились на мои зеленые горошины. Только одна бабка подмигнула. Похожая на бабу Ёгу.

Докторша спросила адрес. Я сказал, что мы из России. Она кивнула: «На твоем зеленом лице все написано». Ей нужен был здешний адрес. Она велела объяснить маме, что передала данные в аптечную сеть и нам в любой аптеке все выдадут. И мазаться зеленкой не надо. Так здесь не делают.

Мама злилась.

– Я понимаю хорошо! Говорю нехорошо.

Мама, когда ей нужно было выйти в какую-нибудь контору, всегда начинала страшно злиться. И часто брала меня с собой. Если она чего-то не понимала, я был тут как тут.

Зеленка нас выручала не раз. Когда я всадил себе в ногу полтопора в гараже, и еще по мелочи. Здесь по зеленым лицам и ногам врачи сразу наших вычисляют. В зеленке – значит, русский. Почему-то ее тут не продают, а ведь она реально полезная. Вон у Руплы только так ее юзают, по любому поводу.

Когда мы остались без мамы, я не доставал зеленку. Пузырек просто стоял в душевом шкафчике.

* * *

Пушкина я выкопал в мамином шкафу. Это была единственная книжка на русском языке в нашем доме. А тряпку с маками нашли возле ее сумки, которая осталась лежать на берегу. Вместе с юбкой, тоже в красных маках. У нас в округе цветы попроще – ромашки, иван-чай. А она любила, чтобы большие и яркие. И пахучие. Там были еще какие-то вещи. Толстое махровое полотенце. Бутылка воды. Я слышал, что кошелька и документов в сумке не нашли. Спасатели переговаривались, может, взял кто с места происшествия. Но здесь мало кто ходит, тихий район.

Эта ее тяга к уединению. У нас давно было заведено: я ухожу гонять с Руплой, а она идет к реке загорать и купаться. От дома это два шага. Не два, конечно, но идти минут пятнадцать. Наш район упирается в лесок. Проходишь дальше по тропинкам – наткнешься на пляж. Речка, как специально, делает петлю, а может, первые поселенцы вырыли тут себе запруду. Но если не хочешь вместе со всеми сидеть на пляже, тоже не беда – речка длинная. Вдоль берега есть немало мест, где можно примоститься под кронами. Никто тебя не потревожит. Валяйся, купайся один, раз уж так тебе взбрело в голову. А можешь даже и рыбу поудить, таких любителей тоже хватает.

Река у нас довольно мелкая и холодная, с бурным течением. Спасатели прочесывали дно. Я слышал, что они говорили. Говорили, что утонуть тут сложно. Чтоб ни за что не зацепиться. Чтоб не прибило к берегу. Один спасатель думал, что я не понимаю, и делал намеки: мол, зря ищем, искать нужно вообще в других местах.

Я знал, к чему он клонит. И за эти намеки мне хотелось его убить.

Хорошее тогда выдалось лето, жаркое. Пару раз я видел, что к маме, в эту ее прятку под деревьями, подваливает один неприятный крендель. У кренделя выделялась надутая верхняя губа. От этого меня не покидало ощущение, что маленькие щекотные усики у него торчат не только наружу, но и внутрь.

Они болтали, а мама смеялась высоким голосом. Жмурилась, улыбалась одной стороной рта, показывала свой остренький клычок. Она всегда так делала, когда к нам заходил кто-то посторонний.

Крендель тоже жмурился, прятал в густых ресницах маленькие глазки, похожие от этого на репейники, что-то мурчал. Завидев меня, он ничуть не смутился. Легко коснулся виска пальцами, сложенными в конфигурацию «чурики». И выдал мне с ходу на ломаном русском: «Кадела?» И бочку бессвязной ругани, почти без акцента, чем очень насмешил маму. Мне за такое она влепила бы подзатыльник. Но крендель же взрослый, ему можно.

«Кадела». Вот упырь. Думает, это прикольно – сказать пару нехороших слов на русском. Придурок.

– Ну, где твой Рупла сегодня? Когда надо, его нет. Давай, прокатись с ним, чего же ты? Ты же хотел с ним сегодня прокатиться, – неожиданно сказала мама.

Ничего такого я ей не говорил. Но развернулся и поехал до Руплы. Он вскоре должен был уехать на месяц к родне в Россию. Мы решили сгонять до «Макдоналдса», взять по молочному коктейлю. Я поехал попросить у мамы денег.