Macchiato для Джимми

Macchiato для Джимми
Манефа

Её неустроенная поначалу заграничная жизнь наконец озарилась спокойствием семейного очага, пока неожиданная встреча в кофейне не обожгла её душу, как глоток горячего кофе. Жизнь оказалась разованной на две половинки: вернуться к спокойному прошлому или ринуться с головой в неизвестное настоящее кажется одинаково невозможным. Сделать выбор помогает сама судьба.

Манефа

Macchiato для Джимми

Октябрьские листья сыпались с неба золотистой чешуёй. «Будто где-что на небесной кухне хозяйка-судьба безжалостно скоблит золотую рыбку и стряхивает чешуйки на землю, – подумала Неллочка, – какая же я всё-таки образная! Этого у меня не отнимешь!» Неллочка вылезла из машины и, не закрывая двери, посмотрела наверх. Листья-чешуйки появлялись ниоткуда, как дождевые капли, из сырого осеннего пространства, уходящего ввысь к разбухшим от влаги облакам. Чешуйки падали на Неллочкин плащ, на волосы, на сумочку и даже прошмыгнули через открытую дверь в салон машины. Самым неприятным было то, что чешуйки бесцеремонно налипали на Неллочкины чёрные остроносые туфельки, похожие на две крысиные мордочки («Такие деньги и было бы за что!»), и своим жёлтым цветом расстраивали весь наряд, который Неллочка так старательно продумала ещё с вечера. Утром она сорок минут воплощала свои задумки перед зеркалом, из-за чего в спешке не докрасила правый глаз и забыла зонтик. По вторникам Неллочка работала с обеда, но торопиться надо было в любом случае – к девяти утра на дороге образовывалась такая пробка, что в центр удавалось попасть только к полудню. Каждый вторник, еле-еле продвигаясь в длинной веренице машин, Неллочка представляла себе, как её драгоценные нерабочие часы рассыпаются на минутки и осенними листьями остаются лежать на мокром дорожном асфальте.

Но сегодня, ещё выбегая из дома под дождь с недокрашенным правым глазом и без зонтика, Неллочка решила сражаться за своё время и во что бы то ни стало отвоевать свои часы у этого сырого города с его скользкими дорогами, бесконечными пробками и промозглым дождём. Неллочка запрыгнула на сиденье машины и, не пристегиваясь (сэкономила две секунды – раз!) и не проверяя в водительское зеркальце, как накрашен левый глаз (сэкономила ещё несколько секунд – два!), лихо выехала из гаража и рванула по тихой улице в направлении автострады. Старушка-соседка, вернувшаяся в этот момент с ежеутренней прогулки, уже стояла на обочине и, приветливо улыбаясь, ждала, когда Неллочка притормозит. «Нет уж, бабушка, дудки! – сказала себе Неллочка, – сегодня вторник мой!» – и на недозволенной скорости пронеслась мимо шокированной бабульки, скользнула на повороте, прошмыгнула между двумя фургонами, проехала пару раз на красный свет, выскочила на автостраду I-95 и победительницей сразу встала в средний ряд, ещё неплотный, идущий прямо в центр. Надвигающаяся на город бесчисленная армия машин осталась позади, как раз на расстоянии нескольких минут, которые Неллочка выиграла на недокрашенном глазе, превышенной скорости, двух светофорах и оставленной на обочине старушки в ступоре. «Победила!» – с облегчением выдохнула Неллочка и, сровняв свою скорость с потоком машин, мягко покачиваясь, понеслась в город, в сторону набережной, к старой водонапорной станции…

Добравшись до места, Неллочка с радостью обнаружила, что её любимый пятачок на парковке под деревом был ещё не занят. Неллочка всегда ставила машину под этим деревом, большим и красивым, как самолёт. Это была её маленькая традиция – выйти из машины и сказать: «Ну, здравствуй, дружище!», а потом, независимо от погоды, посмотреть на небо – как там, на небесной кухне у хозяки-судьбы? Мда. Мокро и скучно. Несмотря на то, что дождь перестал, дождевые облака продолжали упрямо висеть над городом, не пропуская ни единого солнечного лучика. Неллочка представила себе, как солнце, словно слепой котёнок, тычется в облачную стену, пытаясь найти хоть какую-нибудь лазейку и выглянуть наружу.

Октябрю в здешних местах было совершенно нечем похвастаться перед другими собратьями-месяцами. Разве что листьями, сыпавшимися с неба золотистой чешуёй, которую хозяйка-судьба соскабливала с золотой рыбки… «Тьфу ты! – подумала Неллочка, – привязалось! Лучше пойду внутрь, а то совсем пожелтею, как курица!» И остроносые мордочки Неллочкиных туфелек заторопились к старой водонапорной станции.

Станция на самом деле была не станцией, а кофейней. Такие места здесь появились несколько лет назад, когда на город ливнем хлынул модный стиль урбанизации. Популярными стали кафешки и ресторанчики, которые предприимчивые владельцы пооткрывали в заброшенных, но ещё добротных, вышедших из бизнеса маленьких фабриках и заводиках, старых складах, ангарах и даже водонапорных станциях. За считанные дни рядом с такими постройками асфальтировалась парковка для машин, в зияющие проёмы окон вставлялись тонированные стёкла, а массивная дверь заменялась на лёгкую с удобной ручкой и навесом от солнца. Потом бригада шустрых рабочих тщательно, до последней крупицы, вычищала из будущего ресторанчика фабричный, заводской или складской мусор, выветривая гигантскими вентиляторами и высасывая огромными пылесосами все до единой пылинки прошлого. Когда, наконец, помещение становилось готовым к новой жизни, в него, как зверя в клетку, запускали Дух большого города – причудливый гибрид из домашнего уюта и промышленного колорита, который встречал посетителей миниатюрными столиками и огромными потолками, грубым кирпичом стен и гладкой белизной кофейных чашек, голым каменным полом и подушками на плетёных креслах, и воздухом, одновременно пахнувшим извёсткой и эспрессо.

Вот в такую кофейню, которая в прошлой жизни была водонапорной станцией, и направлялась Неллочка. Внутри её должна была ждать Капка, Неллочкина сумасшедшая приятельница, худосочка c намеком на бюст (бюста действительно было так мало, что когда Капка надевала обтягивающий топик, то казалось, что спереди у неё спина, а сзади в виде лопаток проклёвываются грудки), не женщиа, а судорога, которая спазматически действовала на всех окружающих. Капка была помешана на холестерине, астрологии и фитнесе, а больше всего, на конфликтах с примитивной свекровью и завистливой золовкой. От этих помешательств, едва появившись в какой-нибудь компании, Капка обрушивалась своими рассказами и жалобами на всёх знакомых и незнакомых людей. Забыться от Капкиных рассказов можно было, только укусив себя изо всей силы за мизинец, как при настоящей судороге.

Неллочка не любила Капку, но обожала традиции. Кофе по утрам в один и тот же день недели, с одним тем же круассаном, за одним и тем же столиком у стены, в одной и той же кофейне на месте бывшей водонапорной станции… А судорожная Капка, как ни странно, была единственной из Неллочкиных приятельниц, которая прилежно выкраивала лоскуток времени из своей взвихрённой жизни и с подкупающим постоянством приходила в кофейню каждый вторник.

Войдя в кофейню, Неллочка огляделась. Слава Богу, Капки ещё не было. Неллочка села за свой традиционный столик в левом углу у стены, откуда хорошо просматривалась входная дверь – Неллочке надо было вовремя перехватить Капку, прежде чем та помчится искать Неллочку в противоположный угол. Несмотря на бесчётное количество вторников, проведённых в кофейне, бестолковая Капка никак не могла усвоить, что у Неллочки традиция и что она всегда садится за один и тот же столик у стены. Каждый вторник, когда Капка футбольным мячом влетала в кофейню, она сначала роняла либо зонтик, либо шарф, либо очки от солнца, в зависимости от сезона, потом судорожно оглядывалась, будто соображая, куда её занесло, а потом в панике мчалась в противоположную от Неллочкиного столика сторону. На первых порах Неллочке хотелось одного – убить Капку прямо в кофейне, но потом она решила относиться к этим утренним «догоняжкам» тоже как к традиции и ей стало легче.

За столиком Неллочка достала тушь и зеркальце. Аккуратно подкрашивая правый глаз, который она не успела довести до совершенства дома, Неллочка не забывала осматривать традиционный набор утренних посетителей кофейни. На низеньком диванчике у батареи, клокоча открытым ртом, спал панк. За столиком ближе к двери, как высохшая на солнце ящерица, уже чахла над разложенными бумагами и чашкой кофе юристка. От том, что ящерица была юристкой, Неллочка узнала от Капки, которая раз в три месяца обращалась к специалистам за консультацией, чтобы развестись, но постоянно откладывала эту затею на будущее. Ящерица-юристка была немолода и по её лицу было видно, как она отчаянно сражается со старостью и как отчаянно проигрывает это сражение. От многочисленных омолаживающих процедур кожа у неё выглядела ухоженной и морщинистой, как у той дорогой кожаной сумки, которую Неллочка несколько лет назад купила на распродаже и часто протирала оливковым маслом в надежде продлить сумке жизнь.

С юристки Неллочка перевела взгляд на входную дверь, куда с хохотом уже вваливались три подруги, по всей видимости, молодые неработающие мамашки, которые только что спихнули своих чад на полдня в садик и теперь до обеда могли прятаться в кофейне от семейной жизни, притворяясь незамужними и бездетными, полными надежд и опьяняющих планов.

За стойкой, где вкусно пахло кофе и выпечкой, стояла дородная хозяйка кофейни, она же по соображениям бюджета и бариста, крупная и гладкая, как молодой кабачок. Бариста была приветливая, но очень невыспавшаяся (кофейня открывалась в шесть утра), и поэтому её лицо, блёклое, как луковица в супе, нарушало всю эстетическую яркость кофейни, исходящую от румяных круассанов, пронзительной белизны чашек и стального блеска кофеварок.

За столиком напротив неизменный утренний старичок шуршал свежей газетой. У него на голове под редким пушком волос просвечивалась бледно-розовая макушка, похожая на молодой картофель. Встретившись взглядом с Неллочким левым глазом (правый был не виден из-за зеркальца, которое Неллочка держала перед носом), старичок гармошкой растянул рот в дежурную улыбку.

– Доброе утро! Газету? – последовал ежеутренний вопрос.

– Спасибо, не надо, – традиционно ответила Неллочка. Гармошка обиженно сложилась. Как всегда, Неллочка почувствовала себя неловко, как будто старичок в очередной раз предложил ей руку и сердце, а она опять отказала. Старичок, конечно, раздражал своей тупой любезностью, но, тем не менее, каждый вторник Неллочка ждала его вопроса, на который у неё уже был готов ответ.

«Хоть бы не помер!» – думала Неллочка каждую неделю, дергая за ручку кофейни.

Имени старичка Неллочка не знала, как, впрочем, не знала имён юристки, панка, баристы, названия породы дерева, под которым каждый вторник ставила машину, и точного адреса кофейни. Но все эти люди и предметы были частью Неллочкиного ритуала, неизменными составляющими её кофейной традиции, которой Неллочка следовала так скрупулёзно, как будто вывязывала замысловатый узор у кофточки для особого случая. От постоянства людей и предметов у Неллочке на душе становилось привычно тепло, как от глотка утренного кофе-макиато с несколькими каплями ванильного экстракта, за который она каждый вторник аккуратно доплачивала 50 центов. Именно центов, потому что эта кофейня с её посетителями находилась в Америке.

Америку, в отличие от Капки, Неллочка любила. Во-первых, хотя бы уже за то, что Америке было всё равно, любишь ты её или нет. Главное, чтобы ты платил налоги, не опаздывал на работу и не ездил с превышением скорости. А за такую гражданскую добропорядочность Америка щедро платила тем, что забывала о тебе, оставляла в покое и не донимала вопросами типа, что ты сделал для Родины и готов ли отдать за неё жизнь. Главное, Джонни, платить налоги, а уж на эти денежки Родина сама о себе позаботится!

Во-вторых, любить Америку Неллочке приходилось из-за физической с нею близости. Когда ты несколько лет ходишь по американской земле, пьёшь американский кофе и каждый вторник ставишь машину у американской кофейни под деревом, с которого, как золотистые чешуйки, на тебя падают американские листья, то привязываешься к этой стране и волей-неволей начинаешь чувствовать, если уж не сильную любовь, то, по крайней мере, лёгкую влюблённость. Неллочка вспоминала, как давно в школе на уроке физики им объясняли, что если два отшлифованных куска металла плотно прижать друг к другу, то поздно или рано их молекулы начнут взаимодействовать и через какое-то время куски нельзя будет оторвать друг от друга. То же самое и с Америкой. За несколько лет Неллочка припаялась к ней так, что, глядя на развевающийся звёздно-полосатый флажок над входом в кофейню, она уже не думала «на кой … он здесь-то?», а, наоборот, мысленно здоровалась с ним, как с тем деревом. Неллочка приняла американский флажок в свою кофейную традицию и каждый вторник загадывала, каким он будет на этот раз: висящим понуро или радостно трепыхающимся на ветру. Как встретит флажок – так и сложится день. Погода в здешних местах была ветренная и поэтому вторники у Неллочки неизменно складывались удачно.

Кроме вторников, так же удачно складывались четверги и пятницы, понедельники и субботы… И сегодня, как всегда, всё было просто замечательно: Неллочка проскочила в город до образования пробки на дороге, успела поставить машину под своим любимым деревом и теперь сидела в своей любимой кофейне, за своим традиционным столиком у стены, в предвкушении своего любимого кофе-макиато с несколькими каплями ванильного экстракта. Неллочка уже ощущала его пряно-карамельный привкус во рту и готова была в любую минуту бежать за ним вприпрыжку к непроснувшейся баристе за стойкой. И только мысль об опаздывающей Капке удерживала Неллочку на месте. Было как-то неудобно начинать кофепитие без сумасшедшей, но всё-таки приятельницы, которую Неллочка сама приручила к кофейне и утренней традиции по вторникам. Втянув Капку в кофейную зависимость, Неллочка чувствовала себя отчасти виноватой в том, что Капка, которой при её вулканической энергии кофеин был просто противопоказан, именно из-за Неллочки подсела на макиато с ванильным экстрактом. В душе Неллочка оправдывалась, убеждая себя в том, что в Америке дружишь не с кем хочется, а с кем придётся и что выбираешь не ты, а иммиграционная служба, против которой, как против течения жизни, не пойдёшь. И если уж эта служба распорядилась так, что Капка и Неллочка встретились в одном городе, то бороться с этим раскладом свыше было бессмысленно. И поэтому Неллочке ничего не оставалось, кроме того, как каждый вторник терпеливо вылавливать Капку из противоположного угла кофейни и сознательно обрекать себя на выслушивание Капкиных рассказов про заловку и свекровь.

Конечно, Неллочка могла разбавить Капкину компанию приятельницами поуравновешеннее, но после кофепития с Ариадной решила больше не экспериментировать. Как при раздельном питании Капку следовало ни с кем не смешивать. Как, впрочем, и Ариадну, эту красавицу, умницу и москвичку, которая постоянно находилась на грани замужества, но никак не могла эту грань переступить. На том единственном кофепитии с Ариадной сумасшедшая Капка, даже не выяснив, за кого Ариадна собирается замуж на этот раз, тут же стала горячо советовать, что с американцами лучше не связываться. Как клялась Капка, это всё равно что устанавливать контакт с инопланетянами, то есть, сигнал есть, а расшифровать невозможно. Не дав Ариадне раскрыть рта, Капка перескочила на «наших» и сказала, что уж раз Ариадна так хочет бракосочетаться, то ей лучше всего выйти замуж за русского иммигранта, но только не за бывшего москвича (потому что все москвичи, как известно, большие сволочи!), а за порядочного провинциала. На этой фразе красавица, умница и москвичка Ариадна подняла на Капку свои томные глаза и сказала, что провинциал, это, конечно, хорошо, но «только учи его потом всю жизнь как правильно нож держать». На этой фразе томичка-Капка назвала Ариаднино отношение к провинциалам великомосковским шовинизмом, а самих москвичей снобами, которые убеждены, что цивилизация существует только в пределах МКАД, а за кольцевой вся страна живёт натуральным хозяйством и не расстаётся с деревянной ложкой. На этой фразе Ариадна вступилась за честь столицы и прошлась по периферии. Потом глубинке удалось отыграться и Первопрестольной влетело по первое число. Как всегда, досталось и Америке за то, что «хорошо себе устроилась и живёт богато», а напоследок влетело Неллочке за дурацкую идею с кофепитием в такую рань!

С последним Неллочка была абсолютно согласна: то, что идея с кофепитием была дурацкой, Неллочка поняла раньше всех, когда в тоске наблюдала за умирающей струкой пара над своей кофейной чашкой, остывающей под щипение Капки и Ариадны. В тот вторник вместо пряно-карамельного привкуса макиато у Неллочки остался кислый осадок обиды за неудавшееся кофепитие и тревога за традицию, которую Неллочка боялась потерять, как близкого человека.

После этого кофепития Неллочка перевела общение с Ариадной в телефонный режим, а вторники подарила Капке. И сделала это не потому, что уважала провинцию больше, чем столицу, а потому что любила традицию. В конце концов, Ариадна постоянно рисковала выйти замуж и неожиданно уехать, а Капка хоть и планировала свой развод, как стройку века, но всегда отвлекалась от намеченной линии и превращала разрушние ячейки капобщества в долгострой. И уже три отложенных Капкиных развода стали для Неллочки своеобразной гарантией того, что Капка никуда не денется и что Неллочкина кофейная традиция не исчезнет, как пар над остывающим макиато в то неудачное утро.

Капка, разумеется, всё истолковала по-своему и ликовала по поводу победы провинции: «Что, получила, фря московская?! Прискакала, понимаешь, в Америку из своей столицы! Да эти москвичи сюда табуном едут, будто Америка резиновая!» О себе Капка предпочитала говорить, что её в Америку «пригласили» (ну выслала же ей еврейская организация приглашение на выезд по линии мужа!) и она приехала культурно, а не нахрапом, как Ариадна, которая отправила пятьдесят шесть писем во всевозможные компании, пока её наконец не взяли простеньким программистом!

В знак благодарности Капка тоже пошла Неллочке навстречу и при всей своей непереносимости повторяющихся событий поклялась не пропускать ни одного вторника. От кофепития у Капки даже зародилась собственная традиция каждый вторник критиковать Неллочку за неизменный макиато, один и тот же круассан и традиционный столик у стены.

Других традиций Капка не признавала и каждый раз заболевала душевно и физически, когда в её жизни появлялся хоть какой-то намёк на постоянство: Капка устраивалась на одну работу и тут же начинала искать новую, собиралась покупать дом и уже прикидывала, как она будет его выгодно продавать, бегала к юристке за консультацией о разводе и мечтала поехать с мужем в Мексику следующей зимой. За каких-то несколько месяцев Капка уже успела купить в кредит новую квартиру (тип «евро-кондоминиум»!), сменить мебель, перекрасить кухню, а потом приложила все усилия, чтобы по крайней мере днём в этой квартире не появляться. Кроме йоги, массажа и фитнес-центра, которые Капка посещала с весны, постоянно бросая и снова записываясь, она решила заниматься латиноамериканскими танцами, пошла на курсы для желающих открыть свой собственный бизнес и вступила в грибной клуб.

Последняя организация была особенно примечательной. Благодаря ей и Капке, Неллочка узнала, что в Америке, оказывается, существуют грибы и, что ещё более удивительно, существуют желающие их собирать и даже есть. В отличие от американских рыбаков, которые, купив лицензию на ловлю и протомившись долгие месяцы в ожидании сезона, ловили рыбу, фотографировались с уловом и отпускали его обратно, грибники же уносили свой улов из лесу домой и хладнокровно пожирали его за ужином, предварительно сделав закладку в «Лесной энциклопедии» на случай вызова парамедиков из службы 911.

Кроме коллективных походов в лес, клуб устраивал ежемесячные банкеты, на которых все без исключения блюда, даже мороженое, были приготовлены с добавлением грибов. Накануне сегодняшней встречи Капка так восторженно рассказывала Неллочке по телефону о своём новом увлечении, что Неллочка чуть было тоже не захотела присоединиться к грибникам. Но наутро, которое, как известно, и в Америке мудренее, Неллочка всё-таки решила сначала выяснить у Капки, подаётся ли на клубных банкетах к грибному мороженому кофе и из чего именно его варят.

А добравшись до кофейни, Неллочка уже твёрно знала, что ни в какой клуб она вступать не будет. Во-первых, не было никакой гарантии, что очередной банкет не выпадет на вечер во вторник и что Неллочке придётся идти на работу с утра, чтобы вечером успеть на ужин к этим проклятым грибникам. Они ведь не понимают, что Неллочка не имела права жертвовать тем, что не принадлежало ей и что время по утрам во вторник было не её – оно принадлежало традиции!

А во-вторых… Неллочка вдруг вспомнила свою институтскую подругу, которая ненавидела грибников так же сильно, как заядлых туристов и прочих любителей дикого отдыха, и говорила, что, когда мужик рядом, она хочет, чтобы он за ней активно ухаживал, а не рассказывал о том, как он сплавлялся по реке Зырянке!

Итак, Капкина грибная провокация провалились. Неллочка облегчённо откинулась на плетёную спинку стула и мысленно похвалила себя за верность традиции. Неллочка, конечно, знала, что Капка обязательно будет уговаривать её пойти на собрание клуба грибников, оплатить одним чеком членские взносы за целый год, а на Неллочкины отказы начнёт её ругать за однообразие в жизни, за то, что все дни у Неллочки одинаковые, как кирпичи в кладке и что она вообще в своём “асфальте” скоро окончательно посереет. Неллочка и асфальт были любимой Капкиной мишенью, потому что Неллочка, если не сидела в кофейне, то работала в строительной компании, которая раз в два года проводила специализированную выставку под названием «Мир асфальта». На эту выставку со всех концов Америки съезжались профессионалы-строители, обсуждали новые смеси для покрытия дорог, заключали контракты с подрядчиками, любовались работой новых экскаваторов с увеличенным объемом ковша и посещали образовательный семинар под волнующим названием «Асфальт и его будущее». «Вот, – тыкала в рекламную брошюрку Капка, – даже у какого-то асфальта есть будущее, а у тебя?! Даже каким-то экскаваторам увеличивают объём ковша, а ты не можешь этого сделать с собственным бюстом!» («А ты со своим?!» – мысленно язвила Неллочка.) А Капку несло дальше, как на быстрой скорости по новому асфальту, про однообразие, про кирпичи в кладке и про Неллочкину активность дохлой кошки.

Понять, что Неллочка сознательно не хотела разнообразия, для Капки было так же трудно, как запомнить, за каким столиком они встречаются по вторникам. Капка отказывалась верить в то, что за происходящим вокруг можно просто наблюдать, а не принимать в нём участия. «Подумать только! – мысленно ужасалась Капка, – ходить в одно и то же кафе, превратиться в жалкого кофейного зомби, чьей судьбой распоряжается дородная бариста, наливая тебе очередную порцию дымящегося счастья в пустую чашку!»

Несмотря на то, что Капка смирилась с Неллочкиными странностями по вторникам, она страдала от кофейного постоянства, как от астматического удушья. Капка в ужасе сознавала, что незаметно для себя она перешла на времяисчисление кофейными чашками и каждый вторник невольно подсчитывала, что четыре чашки – это уже пройденный месяц, а двенадцать – пустой кофейник и конец времени года, и что не успеешь оглянуться, как сможешь сосчитать количество кофейников, оставшихся до климакса. Последнего Капка боялась больше, чем болезней, терроризма и безработицы (хотя сама и не работала!) вместе взятых. Чтобы не думать о грядущей катастрофе, от которой никому ещё не удалось спастись, Капка носилась по городу, залетая во все шумные и людные места и продлевая себе ощущение жизни до позднего вечера, когда уже нельзя было не возвращаться домой, в дорогую недавно купленную квартиру (тип «евро-кондоминиум»!), из которой Капка сегодня-завтра собиралась переезжать. В квартире Капка заземлялась до рассвета, а утром опять вылетала на улицу, как упрямый осенний лист, который веником вымели из прихожей. Капке казалось, что если она задержится дома на полчаса дольше обычного, то любой из квадратных футов в её евро-кондоминиуме, за который она ежемесячно выплачивала немалые деньги, будет вправе задать ей по-английски один и тот же вопрос: «Чё ж ты всё носишься?! Ведь тебе уже не двадцать пять!» Обидным было то, что на этот вопрос (пусть даже воображаемый) Капка не знала ответа, но знала, что у всяких там “евро-кондоминиумов” аргументы будут только прибавляться: «…тебе уже не тридцать пять, не тридцать шесть, не тридцать семь…»

Поэтому по утрам Капка катапультировалась из дома раньше, чем все полторы тысячи квадратных футов успевали заметить Капкино исчезновение в гулком полумраке непроснувшейся квартиры. Вторым по счёту, кто не успевал засечь момент, когда Капка рассеивалась в предрассветном тумане, был её муж-программист (вроде программист, Капка особо не расспрашивала!), который работал дома и рано не вставал, с которым Капка собиралась разводиться и у которого о разводе не было ни малейшего подозрения.

Из-за Капкиной насыщенной жизни программист уже пятнадцать лет не видел жену спящей в постели по утрами и был уверен, что у неё до сих пор, как в их студенческой молодости, при первом луче солнца начинают золотиться рыжеватые брови. Программист забывал, что времени, проведенного вместе, Капке вполне хватило, чтобы превратить эти брови сначала в тёмно-коричневые, потом в чёрные, а потом вообще ликвидировать с лица взамен на татуаж. Программист никогда не спрашивал, куда Капка уносилась в предрассветные часы: может, потому что не успевал спросить, а может, потому что понимал Капку с полуслова-полудвижения: на полный отчёт при Капкином расписании программисту расчитывать не приходилось. А Капка, убежав из дома утром, вечером чувствовала себя вернувшейся из двухнедельной командировки – так много всего уже произошло, а ещё нет и четверга, и впереди ещё столько несделанного, неувиденного, неуслышанного и надо бежать-бежать и не думать о грядущей катастрофе, о летящих годах и о выпитых за них кофейных чашках.

С программистом бездетная Капка прожила несусветное количество лет, по крайней мере, полжизни уже точно: первую – до отъезда, в которой она выходила замуж за близорукого, по-детски стеснительного и не по годам недотёпистого аспиранта-математика (вроде математика, Капка особо не интересовалась), и вторую половинку, текущую – уже в Америке, в которой бывший аспирант стал носить контактные линзы, осмелел, погрузнел и с годами поскушнел так, что Капка порой начинала верить в своё второе замужество. Ей казалось, что её первого мужа, того застенчивого математика, просто не выпустили заграницу и его пришлось бросить на таможне, как лишний чемодан. И если у Капки на новой родине появлялась хоть какая-то ностальгия, то была она не по березкам и баранкам, а по тихому математику, который по молодости поддерживал все Капкины начинания и, как послушный телок, ходил за Капкой то на танцы, то на спевки, а то и на лекции о лечебном голодании по Полю Бреггу.

За такую преданность Капка простила математику всё: и стеснительность, и близорукость, и даже раннюю проплешину; а однажды, после трехчасового пантомимического спектакля, который математик высидел до полуночи накануне ответственной конференции, Капка объявила ему, что выходит за него замуж (в конце концов, как порядочная женщина, она не могла не отдаться мужчине за такое средневековое постоянство и за беспримерную моральную выносливость – в отличие от математика, все остальные Капкины ухажеры не выдерживали ритма её жизни и отваливались, как сытые пиявки). Для деятельной Капки эта партия была идеальной, с чем совершенно не соглашалась Капкина мать. Ещё с начальной школы она проводила с дочерью

беседы о сильном плече, на которое, как мартышка, должна запрыгнуть каждая женщина, желательно до своих двадцати пяти. Внимательно слушая мать, Капка мысленно не забывала повторять себе, что от всякого сильного плеча начинается сильная рука, которая, уж если схватит и подведет к плите, то уже ни за что не отпустит ни на какие танцы, как это произошло в их семье. Капкина мать, с момента свадьбы ни разу никуда не сходившая с подружками, прожила всю свою семейную жизнь в стойке «на старт-внимание-марш», в любой момент готовая к рывку на кухню и к прыжку к стиральной машине по первому сигналу Капкиного отца. Поэтому, когда к концу институтской жизни каждая из Капкиных подруг решила для себя за какого мужика она хочет замуж, Капка точно определила для себя, за какого она не хочет – за такого, как отец, за сильное плечо, за каменную стену, за этот материализовавшийся призрак почти Синей Бороды, перед которым Капкина мать так и не разучилась трепетать.

Нужен был другой – податливый, нерешительный, безвольный, этакая тряпка –

не мужчина, а мечта, которого бы Капка лепила по образу и подобию своему до конца их дней. Аспирант-математик оказался именно таким. Он не шарахался от Капкиных идей, не возмущался и всегда безотказно шел туда, куда бы Капка его ни потащила. То ли ему было действительно интересно, то ли делал он это из-за большой любви, а может, как в цирке, послушно исполнял команды за лакомый кусочек. Кусочком был качественный секс, которым Капка добросовестно поощряла аспиранта после каждого культурного мероприятия. Понять математика было невозможно. Да и зачем? В данном случае был дорог не «пациент», а его «болезнь»… Для поддержания тонуса Капка поднимала математика в шесть утра и тащила на утреннюю пробежку, будила ночью и заставляла медитировать, увозила на сбор папоротника в лес и на другой конец города в молодежный театр, года за годом приучая мужа к непредсказуемости и ваяя из него, как из сырой глины, вторую сумасшедшую Капку.

Математик не перечил, Капка ликовала, так прошла её первая жизнь… Вторая началась тогда, когда родители аспиранта, к тому времени уже кандидата наук, вдруг вспомнили, что они в какой-то степени евреи и решили пожить в новом качестве: увлеклись сооветствующей литературой, выучили еврейские праздники и вычислили текущий год по иудейскому календарю. Позже родительские увлечения зашли ещё дальше и, как говорила сама же Капка, «стариков потянуло на три буквы», то есть, на ПМЖ, ближе к своим, в Америку. На отъезд старики решились ещё и ради любимой дочери, незамужней сестры математика, Капкиной завистливой золовки, в надежде, что в Америке, где по статистике мужчин больше, «таки найдётся ненормальный идиот, который женится на их дуре». Последняя фраза принадлежала, естественно, Капке. Старики же утверждали, что раз Зиночка с самого детства зачитывалсь Фолкнером и Драйзером, то ей сам Бог велел защититься в американском университете. На счёт Зинкиного увлечения Фолкнером у Капки тоже было собственное мнение, по которому эта дура вообще ничего не читала, а только круглые сутки парила морду над кастрюлей с календулой и удобряла кожу геркулесом.