Нестор

– Да, знаю я. – донесся сверху голос часового.

Через парадную Фома выходить не стал, там тоже стоял часовой, а вот черный ход никто не охранял. Еле сдерживая себя, чтобы не побежать, он вышел во двор, потом на улицу, и уж там, что было сил припустил к своему дому.

Путь, вроде не далекий, от Покровки до Красных Ворот, но по неосвещенным улицам бежать было трудно. Он мчался по узким переулкам, срезал через проходные дворы, рискуя на что-то напороться или нарваться на обитателей этих дворов, которые, как пауки поджидали неосторожную добычу. Дыхания не хватало, несколько раз пришлось перейти на шаг и остановиться, чтобы отдышаться и восстановить силы. Фома убил Фиму – стучало в голове – Фома убил Фиму. Наконец добравшись до своего дома, он осторожно выглянул из-за угла и вполголоса выругался – вот тебе прогресс и вот тебе рамочные пилы Кессера. Авто дружинников уже стояло у подъезда четырехэтажного дома. Большие фары и слегка изогнутый бампер придавал машине лукавый вид, как будто она насмехалась над ним – обогнала, обогнала! Высокие витрины, расположенного на первом этаже магазина Томаса Кюнау «Автоматические вязальные машины Виктория», уже давно были заложены ставнями, а рядом, у входа в подъезд, стоял часовой, так что сомнений не было, его опередили. В каморке найдут документы на его имя и конечно найдут тысячу пятьсот рублей золотом в тайнике. И доказывать ничего не надо. Фома убил Фиму. Ревишвили прислонился к стене. Пот высыхая холодил тело, но лицо все еще горело – от страха, от стыда, от безысходности. Он ощупал карманы брюк и пиджака – пачка керенских купюр, двадцать рублей серебром и студенческое удостоверение. Вот все его богатство. Из подъезда вышло несколько человек.

И Илья с ними, сволочь – подумал Фома.

Среднего роста подтянутый молодой мужчина в рабочем пиджаке отдавал распоряжения. Потом все забрались в автомобиль и уехали. Но двое остались. Оглядевшись, один перешел на другую сторону улицы и скрылся в подъезде, а второй вошел обратно в дом, где жил Ревишвили. Все было ясно, его поджидают, на него охотятся. Фома развернулся и пошел прочь, сам не зная куда, подальше отсюда.

Ранний рассвет застал его в закутке между угольным складом и магазином «Какао. Жоржа Бормана», тоже давно закрытого. Замерзший, невыспавшийся, голодный, с засохшей кровью на руках, полный отвратительных мыслей, он только сейчас стал трезво осмысливать создавшуюся ситуацию. И чем больше он думал, тем больше приходил к выводу, что дела его хуже некуда. Он потерял все деньги, у него нет жилья, нет документов, кроме студенческой бумажки. Он не может пойти к университетским друзьям, потому что его будут искать как раз в университете. Ведь теперь у них есть все его данные. И, о боже, у них есть даже его фото! Фома вспомнил фотографию на стене своей коморки, где он и его однокурсники сняты прошлой осенью в Нескучном саду. А уж Илья покажет, который из студентов Фома Ревишвили.

Он выбрал трактир потемней, спустился в полуподвал, в дурно пахнущем туалете ополоснул лицо и руки, и устроился в углу зала. Еще вчера бодрый, щеголевато одетый в недорогой, но качественный, серый в полоску костюм, студент экономического факультета, начинающий коммерсант, сегодня он ничем не отличался от публики собравшейся в трактире – мелких служащих, лавочников, приказчиков, также одетых в помятую одежду, угрюмых и злых. Полусонный, с расцарапанным ухом, мальчишка-подавальщик поставил перед ним похлебку, которую он назвал гуляшом и ломоть непропеченного хлеба. Все это показалось удивительно вкусным. Напоследок, согревшись, запивая кусочек сахара, чем-то вроде чая, он пришел к выводу, что трудности для того и существуют, чтоб их преодолевать. Все ночные страхи превращаются в прах при свете дня. Может он ошибся, выбрал не тот путь? Значит надо искать другой. Ведь еще когда, Бараташвили написал.

Отец небесный, снизойди ко мне,

Утихомирь мои земные страсти.

Нельзя отцу родному без участья

Смотреть на гибель сына в западне.

Не дай отчаяться и обнадежь,

Адам наказан был, огнем играя,

Но все-таки вкусил блаженство рая.

Дай верить мне, что помощь мне пошлешь.

Ободрив себя стихами безвременно ушедшего поэта, Фома стал рассуждать более здраво. Нет, на бога он особенно не рассчитывал, поэтому выкручиваться придется самому. Большевиков меньше всего интересует смерть Кренделя. Им нужно знать, как Крендель получал товар. И главное звено в этой цепи он – Фома Ревишвили. А нет звена, нет и цепи. И где они не смогут найти это звено? В Ткибули. Уж где-где, там его искать точно не будут. Не смогут. Одно обидно, что его считают убийцей, а ведь это наверняка Илья, очень уж любит деньги. Но как докажешь, когда самому прятаться надо?

Убедив себя, что надо возвращаться домой и искать новый путь для достижения задуманного, Фома пошел в сторону вокзала. По дороге не устоял, задержался перед витриной парикмахерской Лазара. Вывеска обещала, что Лазар «Причесывает. Андулирует, изготовляет локоны и парики. Моет голову шампунем», а также хвастливо добавляла «Бреем чисто, пахнем прелестно. Дамы не устоят».

Увидев потенциального клиента, из дверей выскочил молодой человек с тонкими щегольскими усиками, в белом фартуке и сделав широкий жест, чуть не под ручку завел Фому внутрь. Уже сидя в кресле он подумал, что не следует выделяться из толпы бритой и наодеколоненной физиономией. Да и деньги беречь надо. Но от горячей воды, приятного запаха одеколона Кристаль и монотонной болтовни парикмахера, откинув голову на подголовник кресла, Фома задремал. Кресло, кстати, тоже немецкое, с подъемником, успел подумать он, а когда через несколько минут очнулся, в зеркало смотрел опять уверенный в своих идеях Фома Ревишвили, хорошо побритый, причесанный, приятно пахнувший и с новой мыслью, что если не получится с лесопилкой, то можно открыть парикмахерскую на три или даже на четыре кресла. И денег меньше надо. А парикмахеров можно пригласить из Батуми или Тифлиса. Или еще лучше, взять парикмахерами женщин, это привлечет больше народа. Это будет прогрессивно.

Фома вышел на улицу и продолжил путь к вокзалу. Вот и площадь, люди, лошади, напряженный городской гул. Фома остановился. Он вспомнил, как три года назад впервые приехал сюда, вышел из этого самого здания Казанского вокзала, тогда его чаще называли Рязанским, полный надежд и уверенности в себе. А теперь бежит без вещей, без денег, опять под крыло родительского дома. Он разозлился. Нет, так не будет. Надо вернуться и проверить, а вдруг они не нашли тайник, тогда он не уедет отсюда побежденным.

– Извозчик! – звонко и уверенно крикнул он.– Красные Ворота. Я скажу где остановиться.

Не доезжая одного квартала до своего дома, он сошел. У мальчишки разносчика газет, больше похожего на беспризорника, за тридцать копеек купил первую попавшуюся газету (Ревишвили усмехнулся, когда прочитал ее название «Закон и правосудие»)и прикрываясь ей оставшийся путь прошел пешком. Шпиков видно не было, или прятались умело, а может уже сняли наблюдение и ушли. Но рисковать Фома не стал. Не торопясь свернул во двор соседнего дома и с черного хода поднялся на последний этаж. Оттуда залез на чердак и выбрался на крышу. Осторожно, чтоб не сорваться, цепляясь за печные трубы, добрался до крыши своего дома. Тот был ниже метра на два. Пришлось повиснуть на руках и так, как можно мягче, спрыгнуть. Но мягкого приземления не получилось. Фома не удержался на покатом боку крыши и его стало сносить к краю. Он упал на живот, раскинул руки и ноги, как будто хотел обхватить необъятный ствол дерева. Растопыренными пальцами он пытался ухватиться хоть за что-то, но ничего кроме гладкой коричнево крашенной жести не было. Край крыши притягивал, булыжники мостовой в предвкушении крови, ждали неминуемого полета.

Как глупо. – подумал Фома и его ноги уперлись в желоб водослива, проложенного по краю крыши. Не веря в удачу он скосил глаза к карнизу. Осторожно перебирая ногами, замирая после каждого движения, он наконец добрался до чердачного окна. Весь потный и грязный влез в него и там-же уселся в пыли и паутине. Медленно, чуть-ли не благоговейно, вынул из рубашки крестик черного камня и поцеловал его. Ноги еще дрожали, по спине струился пот. Он достал из кармана платок, подарок Елены Андреевны, вытер им лоб, шею, подмышки и стал пробираться к лестнице ведущей вниз. Осмотрел длинный коридор и не заметив ничего подозрительного, до своей комнатушки прошел не торопясь, не прячась за каждым дверным косяком. Вот и его дверь, но он к ней даже не подошел. Через три комнатки от него жил Кузей Климыч, мужик болтливый, но добрый и сильно пьющий. Зарабатывал он отловом бездомных собак, которых сдавал потом на живодерню. И пил он, по его словам, потому что жалел этих божьих тварей, которые человеку первые друзья. Ловил, сдавал, жалел и напивался. Фома постучал в дверь доброго живодера, в надежде, что тот еще не ушел. Кузей Климыч открыл, бородатое испитое лицо уставилось на студента. – Фома, дружок. – сказал сосед. – Случилось что? А то уходить мне пора. У собачек сейчас самый аппетит, у мясных рядов крутиться будут. – Уходите? – разочарованно произнес Фома. – А я тут посылку получил. Водки виноградной прислали из дома. Хотел с утра, для поднятия духа, принять, но компания видно не собралась, только я и истопник Рамис из котельной. Когда то голубые, а теперь бесцветные глаза Кузея Климыча округлились, рот обиженно скривился.

– Так что я вам, не компания? Как стопочку опрокинешь так и работается веселей. А вашу чачечку я очень уважаю, ты же знаешь. – заволновался он. – Знаю, потому и сразу к вам. – обрадовался Фома. – Вы зайдите ко мне, там на столе штофик, прихватите его и в котельную, к Рамису. А я закуски, огурчиков соленых на углу, в лавке, прихвачу и к вам. Только без меня не начинайте.

– Да что ты, Фомка, не пьяницы ведь. – успокоил его Кузей Климыч. – Я сейчас, на ноги одену только.

Фома развернулся и пошел к лестнице, но тут же свернул в боковой коридор, которых в этом запутанном доме было множество, и затаился между грязными шкафами и вывешенным для сушки бельем. Он прислушался. Вот Кузей Климыч вышел, закрыл дверь и торопливо направился к комнате Фомы. Было слышно, как Климыч вошел в нее, потом сразу какая то возня, невнятный разговор и властный громкий вопрос.

–Где? Фома услышал тяжелые быстрые шаги и вдогонку, удивленный до крайности, голос Кузея Климыча.

– Да в котельной-же! А вы кто будете?

Мимо закоулка, где прятался Фома, промчалась чья-то фигура. Выждав несколько секунд, из-за шкафов, как тень, бесшумно вынырнул Фома и бросился к своей комнате. В дверях, с разинутым ртом стоял Кузей Климыч. – Фомка, ни причем я. Забрался к тебе кто-то. Где штоф-то?

– Ворюга вылакал наверно. – сказал Фома и бросился к своей узкой кровати. Не обращая внимания на растерянного соседа он опрокинул ее и резко ударил ногой по угловой половице. Скрипнув, дощечка подскочила и открылась, как пасть щуки. Как пасть голодной щуки, потому что внутри открывшегося рта не было ничего. Фома схватился за голову. Они нашли тайник. Хоть он и ожидал этого, но все равно увидеть пустой подпол было обидно и больно. Столько труда, столько риска и опасностей, столько надежд и такой ужасный результат. Все, денег у него больше нет и времени тоже. Он окинул взглядом комнату, бедную и не уютную, но здесь он прожил три счастливых студенческих года и сюда он больше никогда не вернется. Из вещей пропали книги и фотография на стене. Одежда, которой и так было не много, осталась висеть на вбитых в стену гвоздях. Фома подхватил только пальто, крикнул – прощай, Климыч! – и побежал к приставной лестнице, ведущей на чердак. Через несколько минут он уже выходил из другого подъезда в соседний двор, а оттуда в другой, пока не оказался в двух кварталах от своего бывшего дома. Нанимать извозчика он уже не стал, надо экономить, а пешком добрался до Казанского вокзала. В билетной кассе еще сидел служащий, но билетов не продавал, только развел руками. – Какие сейчас билеты? Вон состав подали, говорят до Ростова.

Чтобы освободить руки, Фома одел пальто и ввинтился в толпу. Он отчаянно пихался локтями, как вдруг услышал.

– Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!

Фома застыл на месте, заколебался и … эх, Елена Андреевна, не быть мне у вас на будущей неделе – раздвигая людей заспешил на крик.

4

Иван Одиноков был из той категории людей, которых называют вечными студентами. Хотя в свои тридцать пять лет он еще числился студентом Московского университета, но от учебы был так же далек, как и от Северного полюса. Свою квартиру в Басманном переулке он давно превратил в пристанище людей, посвятивших себя азарту и удаче. С вечера и до утра неутомимые игроки в очко, буру, макао и железку всеми правдами и неправдами старались перекачать деньги из чужих карманов в свои. В этом маленьком, с затемненными окнами мирке, на каких-то тридцати квадратных метрах, кипели страсти ничуть не меньше, чем в окружаемом огромном мире. Но здесь они были сжаты невидимым прессом нервов и удерживались неимоверным усилием воли. За всеми всплесками агрессивной энергии зорко следил Одиноков. Правил у него было всего два. Победивший счастливчик оставлял десять процентов выигрыша хозяину квартиры и никаких разборок и выяснений отношений в радиусе квартала от его дома. В былые времена околоточный, а на Рождество, Пасху и Троицу, и надзиратель сыскной полиции получали свою мзду, а потому закрывали глаза на деятельность притона. Околоточный даже, по мере возможностей, присматривал за порядком на улице, чтобы удрученные проигрышем игроки не устроили поножовщины. Не здесь. На соседнем участке – ради бога. А сейчас стало даже лучше, ни околоточного, ни надзирателя нет и платить больше никому не надо. Но правила действовали по старому и для нарушителей, двери квартиры Одинокова закрывались навсегда. Сам вечный студент не играл никогда, чтоб не потерять значимости среди игроков.

Сегодняшняя игра, Одиноков знал наверняка, обещала быть особенной, одна из тех, что держит в напряжении до самого конца и исход которой неизвестен до последнего момента. За пятилетний срок, что Иван был занят этим промыслом, он познакомился со всеми игроками в своей округе, и с любителями, и с профессионалами, и шулерами, и перманентными везунчиками. Изучив их повадки и стиль игры, он зачастую мог наперед предугадать исход карточной схватки.

Состав, который собрался за столом на этот раз, был особенный и игра предвещала быть интересной. К двенадцати ночи за зеленой скатертью осталось четверо, двое из которых были профессионалами, не чурающихся грязной игры, один везунчик и один из, так называемых, непредсказуемых. К последней категории Одиноков относил игроков, которые не были новичками, но и не зарабатывали игрой на жизнь. Им не везло, как некоторым счастливчикам, но и больших сумм они не проигрывали никогда. Они были скорей любителями, изучившими все тонкости игры, никогда не впадали в иступленный азарт, иногда безумно рисковали, а иногда необъяснимо пасовали. Как егерь, знающий повадки зверей своего леса, так и они, подсознательно чувствовали игровой настрой своих партнеров. Именно такой был Федор Ожилаури, вечный балагур, с нескончаемым арсеналом историй на все случаи жизни, происшедших с ним, с его друзьями, родственниками, знакомыми и так до бесконечности. Рассказывал он медленно, с подробностями, смакуя детали. Одиноков предполагал, что это и есть его метод игры – одурманивать партнеров своими нескончаемыми байками. Но делал Ожилаури это так непринужденно, что трудно было заподозрить его в преднамеренном действии. Немного выше среднего роста, смуглый, с черными волнистыми волосами и такими же черными усами, он казался старше своих двадцати трех лет. Как и Одиноков он был студентом Московского университета, и точно также, будущий юрист, больше времени уделял игре и шумным компаниям, чем учебе и практике в судах. А вот Лешка Колпаков, приказчик в бакалейной лавке, был настоящим везунчиком. Игра его была довольно предсказуема, так как играл он только при наличии хороших карт. А с этим ему везло, нужные карты так и липли к нему. Рисковать он не любил, поэтому особенно никогда не выигрывал, но зато и не проигрывал. Однако он не терял надежды, что в конце концов ему повезет так, что он пошлет своего хозяина куда подальше и сам станет владельцем бакалейной торговли. Он пришел поздно, после закрытия лавки, поприветствовал играющих – Талан на майдан!, получил в ответ – Шайтан на гайтан! – и пристроился на свободном месте.

Двое остальных были профессионалы карточной игры. Жорж Стебельков, по прозвищу Жорик, и татарин, фамилии которого никто не знал, а потому так и называли – Татарин. Оба были жесткими игроками, Жорик часто жульничал, а Татарин не любил проигрывать. Его круглое безволосое лицо, не выдавало никаких эмоций. И так узкие глаза, во время игры совсем закрывались, можно было подумать, что он спит, и только нечаянный блеск среди припухших век, говорил, что он внимательно следит за игрой. Говорили, что не смирившись с проигрышем он может и убить. Поэтому Одиноков не очень-то радовался его присутствию, но приходил Татарин и раньше и вел себя вполне прилично.

Играли в секу, с одной шахой, игру быструю, основанную на блефе и конечно, удаче. Колпаков играл как всегда осторожно и пасовал при малейшей неуверенности. Лицо татарина, бесстрастное, как маска, продолжало дремать. Руки-же, жившие отдельно, ловко сдавали, вскрывали и к пяти часам утра дела его шли явно неплохо. Стебельков, который, кроме всего прочего, промышлял воровством, был сегодня при деньгах, поэтому играл уверенно, удваивал взятки, играл в темную. Но к утру начал нервничать, карта не шла, попытка передернуть, под дремлющим, но зорким оком Татарина и после замечания Ожилаури не прошла. За тяжелыми гардинами начинался ранний рассвет.

Колпаков поднялся, потянулся и обратившись к Одинокову сказал.

– Сегодня не мой день. Я при своих. – задержался было, но взял себя в руки.

– Да и открываться скоро. Пойду отдохну немного.

Одиноков окинул взглядом игроков. Ситуация прояснялась и явно шла к концу. Жорик проигрывал и из-за этого играл нервно, с напряжением. Его деньги большей частью осели у Татарина, хотя и Ожилаури перепало кое-что. – По последней и расходимся. – предложил Жорик, недовольный результатом ночного бдения.

– Ты раздавай, а там видно будет. – пробурчал Татарин.

Жорик раздал всем по три карты. Татарин не поднимая их со стола только отогнул уголки. Жорик перекрестил карты, потом прижал их к груди, слегка раздвинул и посмотрел. Ожилаури, как всегда бесшабашно, разложил свои веером, усмехнулся и начал было.

– Как-то раз, мой дядя Важа, брат отца, он в Тианети живет…

– Играю!– перебил его Татарин. – Пятьдесят и столько-же с верху.

Он кинул на кон сто рублей.

– Я тоже. – Ожилаури кинул бумажки в центр стола.

Жорик, ощущая недостачу наличности, вскрылся.

– Двадцать, бубновой, большевистской масти. – важно сказал он.