Однокомнатное небо

…смотри случайно

    Вс. Некрасов

Тогда был странный вечер: летний, но с осенью, тёплый, но с порывами свежести. Кто нёс эту свежесть? Точно не ветер, точно не закатное солнце. Мы шли уже долго, шли степью, один раз переправились через реку. Нас было мало, трое: я, профессор и его помощник. Большую часть пути молчали. Не хотелось говорить. Сказать слово тут – значит оказаться под подозрением природы. Зачем покой нарушаешь, суетишься? – может спросить она. Отвечать ей будет неловко, у нас нет оправданий.

Дошли до низкого холма. Этот холм – рубеж. Посмотрели друг на друга и всё-таки решили рискнуть, и одновременно как-то заговорили. Я предложил остановку. Остальные согласились. Поставили рюкзаки на сухую землю, стали доставать постилки и провизию. Приятен был такой отдых. Хотя даже не отдых – труд. Просто труд не своими силами, а силами земли. На этой земле почти ничего не растёт – короткая травка песчаных оттенков, колкие кустарники с серо-лиловыми листьями и бирюзовыми бутонами, которые отдают силу, набранную за весь день, ароматами дикого розмарина и каменной влаги. Откуда здесь такое разнообразие? Море, любые водоёмы далеко, высокогорная местность – тоже. Тогда был странный вечер…

Походного костра у нас не было. Казалось, закат затянулся. Долго розовело небо, долго солнце стояло над степью. Стали говорить об археологических раскопках. Затем профессор обратил внимание на облака и начал свой рассказ. Рассказ был связан с облаками. В молодости профессор не раз оказывался на юге. Он имел там друга – хорошего друга, но грешного. Друг звал профессора к себе в небольшой домик у моря, но всегда оказывался пьян, когда приходил профессор. Пьян не напитками – южным угаром. Желанием петь, говорить и радоваться без ликования. Плоха такая радость, знал профессор. Они часто сидели на балконе и смотрели в бинокль на прохожих, на лодки, на пейзажи. Но один раз друг предложил профессору поднять бинокль на небо и посмотреть, как исчезают облака. Как исчезают? Неужели облака зависят от нашего взгляда, от того, что мы за ними наблюдаем? Оказалось – да. Бинокль оказался ружьём, от выстрелов которого небо теряет своих белых воинов. Человек – прекрасный стрелок, если умеет сосредоточенно смотреть.

Я не поверил рассказу профессора. Слишком романтично и мистично. Не могут облака исчезать от нашего взгляда. Почему, если смотреть на них долго, они растворяются, расплываются, распадаются? Что с ними происходит? Этого профессор не стал объяснять, но предложил мне самому проверить и убедиться в правдивости его истории. У нас не было с собой бинокля. Помощник профессора сказал:

– А я и так верю.

Не помню теперь, чем закончился тот странный вечер, но через шесть лет, после праздника в моём доме, я заметил, что кто-то из гостей забыл бинокль. Зачем было его приносить? Плато воспоминаний надвинулось на меня – не только наш поход с профессором и его помощником, но и многие события того времени – времени ясной юности и матовых перемен. К чему привели те перемены? Я поторопился взять оставленный бинокль, надел пальто и вышел на участок. Никого не было – пустая беседка, клумбы и облака. Я стал всматриваться. В объектив попала небольшая белёсая горка, которая никуда не двигалась. Даже не плыла, как бывает обычно. Через минуту – исчезла. Я убрал бинокль, без дополнительной помощи посмотрел на то место в небе. Я повторил действие. То же самое произошло ещё с несколькими облаками – они пропадали из-за моего взгляда. Но куда? Меня постигло ликование; не радость – ликование. Рассказать об этом – вновь не поверят, как я сам когда-то. Что же это? Наверное, на людей тоже так смотрят, только наоборот – с неба, и они исчезают. И никто этому не верит, пока сам не посмотрит в бинокль. Человек – прекрасный стрелок, если умеет сосредоточенно смотреть.

Три слова влево

Если он действительно мудр,

он не пригласит вас в дом своей мудрости, а лишь подведёт вас к порогу вашего собственного ума.

    Халиль Джебран

Когда начался бунт, он не решился его подавлять. Он понимал, что имеет власть, но не видел смысла использовать свои полномочия. К тому же и бунт был внутренним. В голове переворачивались детали жизни, отрывки идей и идеологий, куски изречений и краткие афоризмы. Истинно, истинно говорю вам: государство – это я. Откуда это взялось? Это точно было следствием начала бунта. Потом появилось что-то про рукописи и братское отношение к жизни. Очень не хотелось продолжать лежать на оттоманке, но и встать – не было сил. Тело тоже бунтует? На столе ожидали стопки книг и непроверенных тетрадей. Ещё нужно было готовить конспекты. На улице ветер разносил пух и порывами стучался в окно, напоминая порывы, которые во время штиля временами тревожат флюгер, предсказывая скорую бурю. Николай Петрович подумал, что ближе к вечеру пойдёт дождь. От дождя ему всегда становилось хуже, и поэтому нужно было сделать все дела до вечера. Но как? Всё суета планет и томление пуха, подумал он. Вперёд, вперёд, революционный народ – было следующей мыслью. Хотя бы что-то точное… Всё-таки надо записаться к врачу, решил Николай Петрович. Это решение дало ему немного силы, и он сел на краю оттоманки. Голова закружилась. Момент заинтересовал Николая Петровича – не явятся ли во время головокружения какие-нибудь визуальные образы? Но нет, пронесло. Он дотянулся до телефона. Сей номер навевает много дум, мне прошлого невольно стало жалко – там, где сидел когда-то русский ум, сидит теперь табличка и флюгарка. Николай Петрович произнёс это вслух и ещё больше удивился своей памяти. Где-то она его обманывала, изменяла ему. Вот номера своего врача он уже не мог вспомнить. Пришлось открыть ящики прикроватной тумбы. Среди вырванных листов одиноко синел небольшой блокнот. Там Николай Петрович хранил номера, ленясь переносить их в телефон. Нерационально это было. Врача звали Пётр Николаевич – легко запомнить. Пётр Николаевич оказался недоволен новостями – он назначил срочную встречу своему пациенту на завтрашнее утро. Николай Петрович смог подойти к столу.

Позавтракав, Николай Петрович надел твидовое пальто и торопливо вышел на улицу. Вчера погода действительно испортилась, и теперь повсюду серебрились лужи. Город предвкушал тепло – это были дни воробьиных холодков, когда все ожидают прихода мая, поддаются объятьям солнца и душистому воздуху, смешанному с песчаной пылью, но в итоге заболевают из-за морозного и колкого ветра. Николай Петрович вновь забыл об этой опасности и шёл нараспашку и без шарфа, и без шапки. Он в лакированных туфлях вступал в лужи, брызги пачкали брюки – он не замечал. Николай Петрович смотрел вперёд и иногда, как ему казалось, оглядывался назад. Точнее, не назад, а будто в себя – будто заглядывая в свой внутренний мир. Что там? Там фраза – не поворачивайте голову, иначе гугеноты решат, что вас убил диавол. Именно так – на старый манер. С длинными «и» и «а». То же самое, что и маниак. Что за слова такие, подумал Николай Петрович. Он решил отвлечься на архитектуру. Впереди золотился шпиль, слева были четыре трубы – четыре ноги слона, как Николаю Петровичу говорили в детстве. А вот и река. От слова «фонтан»? Он остановился на мосту и посмотрел на воду. В черноте был лик, похожий на Русь и поцелуй на морозе. Николай Петрович действительно почувствовал холод и всё-таки решил застегнуться. Я хочу счастливо жить, почти вслух сказал он и направился к больнице. Настроение у него было хорошим, сил много. Может быть, всего лишь недомогание из-за погоды? Зря сегодня он не пошёл на работу, тему сегодня должен был интереснейшую рассказывать – про Алексея Михайловича – а замена, как всегда, плохой будет. Бедные дети… Крестовый поход детей, приём, приём, бойня, план Шлиффена – до Вифлеема. Неужели опять, напугался Николай Петрович. Он постарался, чтобы подумать о том, о чём хочет думать он сам и подумал о махаонах. Это помогло. Размышлять о махаонах было всегда приятно и самое главное – как-то эстетично. И, возможно, этично – ведь этика исходит от эстетики? Николай Петрович так и не вспомнил – он уже подошёл к входу в больницу.

Пётр Николаевич Смуров принимал на втором этаже – в просторном белом кабинете с окнами на двор и садик. Он приехал из Новгорода, но почему-то пытался это тщательно скрыть. Возможно, ему вредило воспоминание о метафизиках из Нижнего Новгорода. Сам он был из Великого. Николай Петрович стучался без очереди. Была у него такая прерогатива. Смуров, увидев знакомого, заулыбался. Он оставил записи, встал и пожал руку давнему пациенту. Они несколько раз встречались вне стен белого кабинета. Николай Петрович сразу объявил, что здоров.

– Как это? – удивился Смуров. – Зачем тогда пришли?

Николай Петрович объяснил ситуацию, рассказал про бунт. Он понял, что его рассказ носит странные оттенки, но Смуров все симптомы записал в тетрадь. Через шесть минут он сказал:

– Ну… Увы, всё подтвердилось. Всё сходится с вашими прошлыми данными на томографе. Это – афазия. Одно неясно – откуда и почему? У вас нет родственников с такой проблемой?

Николай Петрович был неприятно удивлён новым словом, но всё-таки скомканно рассказал свою родословную. Предположения разошлись. Смуров решил отпустить пациента и назначил ещё одно обследование на завтра. Уходя, Николай Петрович спросил:

– Школа… Могу преподавать? – ответ был утвердительным.

На следующий день Николай Петрович пришёл на работу за час до начала занятий. Ему очень хотелось вернуть упущенные уроки. Ещё прошлым вечером он составил масштабные планы, перечитал конспекты и нужные книги. Несмотря на бунтующие мысли, он интенсивно готовился. Зелёная лампа горела до двух часов ночи. В начале третьего явилась полноценная рекомендация: «В час, когда солнце войдёт в благоприятное созвездие, следует пригласить в чистое место брахмана, который знает эти церемонии и имеет благоприятные знаки». Сознание Николая Петровича досконально воспроизвело то, что он читал двадцать лет назад. После этих слов он решился лечь спать. Сон надо заслужить, в последний миг перед забвением подумал он. Кто плохо работал, тот плохо спит…

Дети пришли в девять. Никто не опоздал. Николай Петрович попросил всех встать и поздоровался с классом. Спросил, что задали на прошлом уроке, и был очень удивлён ответом. Оказалось, что дети перескочили уже на Петра Великого.

– Как? А Алексей? А Михаил? А век и бунт?

Дети не поняли. Сам Николай Петрович удивился своим словам – они не ладились, не поддавались желаемой обработке.

– Я сказать – про шестнадцать веков, век шестнадцать.

Николай Петрович испугался. Что это? Ещё вчера такого не было. Или он просто не говорил, а думал? В голове всё звучало правильно, созвучно. Мысль изречённая есть ложь, но не настолько. Интересно, что обычно шумные дети в этот раз молчали. Будто чувствовали внутренние процессы Николая Петровича и с удивлением ждали, что будет дальше. Последняя попытка:

– Говорить про царя, тишина, тишина.

Неудача. Некоторые дети что-то записали в тетрадь. Николай Петрович крикнул:

– Нет!

Он знал, что это не безумие, просто некая другая, нестрашная болезнь. Но глаза предали Николая Петровича, забегали дико и рьяно. Он сел за свой стол и стал что-то искать в ящиках, в бумагах. В голове звучало: чело к решётке хладной прилегло. Николай Петрович наконец нашёл пустой лист. Он решил записать фразы, которые ему нужно будет сказать. Записал: медный всадник. Ударил себя ладонью по лбу, зачеркнул написанное. Записал: медный бунт. Рядом поставил дату. В классе начались тихие разговоры. Николай Петрович, как предводитель восстания, поднял левую руку высоко в воздух. Он почти дописал нужную фразу, готовился её зачитать. Класс затих. Николай Петрович встал, подошёл к доске и медленно произнёс:

– Доброе утро, сегодня будем говорить про бунташный век, я очень удивлён, что вы уже начали без меня Петра, поэтому нам придётся вернуться назад.

Он говорил, точнее, читал очень медленно, слитно – будто играл с легато на каком-нибудь инструменте. Дальше последовала самостоятельная работа. Николай Петрович раздал всем листы с заданиями – это был единственный выход, который очень тяготил Николая Петровича: он хотел сегодня рассказать новую тему.

На перемене он сделал больше заготовок – листов – с фразами. Пришли новые дети – старшеклассники. Он прочёл им заготовки, побоялся что-то добавить от себя и тоже раздал работы. Так прошли и все остальные уроки. После рабочего дня Николай Петрович заспешил домой, ни слова не сказал коллегам. Страшно было говорить. Вдруг опять – век и бунт. На улице была хорошая погода. Виват богу Ра, подумал Николай Петрович и ускорил шаг. Ему – уже самому, без бунта мыслей – захотелось почитать стихи. Он вспомнил странный отрывок: то Бог меня снегом занёс, то вьюга меня целовала. Вьюга всегда страшила Николая Петровича. Из тёмных переулков он вышел на светлую набережную. Солнце приятно слепило глаза Николаю Петровичу. Он подошёл к ограде и опять, как вчера днём, посмотрел на чернеющую воду.

Встреча

Оригинальность – война мысли

с мыслями о повторе прошлого.

– Мальчик, тебе плохо? Это твоя остановка.

Миша удивился, откуда спрашивающий знает, где ему выходить. Он ещё раз осмотрел его – это был точно не знакомый, не друг. Мужчина в тёплой одежде – в округлой куртке, в толстых штанах, с тяжёлым рюкзаком, вытягивающим его назад. В тёплой одежде и без шапки. На улице, как помнил Миша, было очень морозно – гулял кусающийся ветер, дороги и дорожки, тротуары и переходы были покрыты злым льдом. Злой лёд – он так и хочет тебя уронить. Миша придумал это ещё до школы, когда все требовали от него оригинальности. Лицо мужчины показалось генеральским, с элементами птичьего – острый нос, но храбрые глаза. Такие лица Миша видел на картинах в известном музее. Он посмотрел в окно – правда, дощатый забор сменился серым газоном, и автобус медленно подъезжал к небольшому дому в три окна. Это означало – финиш. Миша поторопился встать. После долгого дорожного сна у него закружилась голова, и показалось, что мужчина куда-то пропал. На самом деле он уже стоял у дверей – он вышел вместе с Мишей.

Они вместе пошли по узкой дорожке, отделённой от шоссе тонкой стенкой снега. Миша шёл впереди и долго сдерживал себя, чтобы не оглянуться – рассматривал деревья, аккуратно и декоративно заваленные густым снегом, смотрел вперёд – впереди задымленное солнце приближалось к горизонту. Что-то восточное было в этом вечере… Нет – мужчина был по-прежнему за ним. Когда Миша оглянулся на него, он по-доброму улыбнулся и на мгновенье остановился. Видимо, он подумал, что Миша хочет что-то сказать.

Так дошли они до булочной. Мише нужно было купить хлеб – он торопливо скрылся за тяжёлой дверью, а мужчина остался на улице. Выбор был небольшой, но Миша долго рассматривал и сравнивал цены, слушал разговоры других покупателей. Совершив покупку, он долго вглядывался в часы – было почти пять. Ещё пять минут, и можно выходить – вдруг повезёт. Мишу спросили, кого он ждёт – здесь его хорошо знали. Миша ответил, что греется. Он ведь действительно заодно и грелся – дорога была длинной, неуступчивый мороз уже успел сделать его пальцы красными камушками, а на ресницах развесить свои липкие венки. Дома знали, что в четверг он приходит поздно, он не торопился.

Миша попробовал подойти к окну – напрасно. Окна были завешены продуктовыми плакатами. Он храбро вышел на улицу – вокруг того мужчины столпились люди, многих из которых Миша знал. Мужчина поставил тяжёлый рюкзак на ступень, закурил сигарету и теперь что-то оживлённо рассказывал.

– Вот представьте – и даже свой не узнал. Родной, он маленький был.

Миша понял, что свой – это он. Он попытался достроить логическую цепь, но его позвали:

– Да вот же он, смотрите. Мишка, иди сюда!

Толпа расступилась. Мужчина радостно подошёл к Мише и обнял его. Потом поднял Мишу вместе с рюкзачком и хлебом в воздух и спросил:

– Узнал?

Миша тоже стал улыбаться. Когда его вернули на землю, он гордо пожал мужчине руку, и домой они пошли уже не друг за другом, а рядом, вместе.

Дома папа рассказывал истории. Его приходу все сначала обрадовались, а потом стали удивляться. Не ждали… Как такой путь большой совершил? Как сумел? Пускай теперь всё рассказывает. Миша слушал и старался не упускать слов. В историях было много оригинальностей, и он понял, откуда в нём самом эта черта – стремление к необычным выражениям и фразам. Когда почти все разошлись после чаепития, Миша тихо спросил у папы, что такое война.

– Не люби, Миша, войну. И не играй в неё даже. Война, Миша, – это как под лёд провалиться, когда течение бурное – раз, и смотришь на звёзды, если снега на льду нету.

Пожар