Исповедь мага

Он уснул, а ночью я, прикованный к этой стене, наблюдал, как они прогрызают его кожу, зарываются глубже, вытаскивая потроха. Он кричал, но, когда сюда зашла стража, было поздно. Десяток крыс уже во всю разрывал его тело. Надзиратели только вытащили труп, разметав по соломе его внутренности, и камера снова наполнилась мраком и тишиной. Тогда, я задумался, Маркус, а чем я лучше этих крыс? В моей голове проносились сотни мыслей, все они смешивались с завистью и непониманием – почему он, а не я?! Я желал, чтобы ночью они перегрызли моё гниющее горло, чтобы я навеки сомкнул свои глаза…

– Прошу, Язавед, хватит! Я не хочу больше ничего слышать от тебя… – парень чуть не расплакался, но тут же почувствовал резкую, безудержную боль! Соленые слезы жгли свежие кровавые раны, которые инквизиторы оставили Маркусу вместо глаз.

– Пусть так, но, все что я хочу добиться от тебя, Маркус, – это то, чтобы ты понял. Ты идешь на смерть не как мученик, а как царь! Ты жил, ел теплую пищу, носил одежду, спал на кроватях. Я могу перечислять до бесконечности все то, что было в твоей жизни! Ты чувствовал женщин, видел небо и солнце, слушал пение птиц! Маркус, не нужно бояться костра. У тебя было все, что и называется жизнью обычного человека.

– Я носил обмотки, жрал объедки и спал на соломе, расстеленной на полу! – закричал парень. – Моя семья – нищая, я не видел ни городов, ни тем более обнажённых женщин, Язавед! Я надеялся, что вырвусь из этого, буду путешествовать, а на деле…

– А наделе твоя мать сдала тебя инквизиторам – закончил Язавед, за паренька.

– Именно. Я боюсь, Язавед – тихо произнес Маркус.

– Боишься умереть. Ты маг, Маркус, маги не боятся смерти. Съеденный крысами Анвед рассказывал о том, что маги после смерти переносятся за завесу, где продолжают жизнь, церковь Арто – это иллюзия, лжепророки и лжесвидетели чудес возвели культ после Калантарийской малярии, объявив его богом. Но Анвед верил в богов, которые создали и этот мир, и людей, и самого Арто.

– Ты про еретиков, которые восхваляют Дневу и её братьев? – спросил Маркус.

– Да, так он называл их. Он говорил, что они берегут своих детей. А после гибели дают лучшую жизнь вне тленного тела.

– Удобное оправдание для того, кто ни черта, подобно мне, не смог сделать в жизни, а так желаешь умирать не куском никчемного дерьма в лапах инквизиторов.

– Может и так, а может он и прав. В любом случае осталось дождаться рассвета. и мы с тобой сами сможем все узнать, Маркус.

– До чего ты занудный ублюдок, Язавед! Ты десятилетия в темницах, неужели ты никогда не хотел жить нормально, сбежать? Вырваться из крючковатых пальцев режима?

– Нет, Маркус. Не хотел – старик тяжело вздохнул. – Не хотел, потому что и не представлял, что где-то и с кем-то может быть по-другому. С детства я чувствовал вкус собственной крови в горле, терпел избиения, слышал насмешки. Маленький человек быстро привыкает к такому отношению и считает это нормой. Когда становился старше, меня все чаще лишали обычной еды. В те моменты, когда нутро у тебя горит, а живот сводит, ты не думаешь о побеге, а мечтаешь о куске черствого, пахнущего плесенью хлеба, представляешь то, как он размокает у тебя на языке, как ты грызешь его своими болящими зубами, а потом он проваливается в бездонный желудок, Маркус. Никто никогда не думал о побеге. В моменты, когда после очередного истязания, тебя накачивают эликсирами и отводят еще юного в постель к надзирателю, где он глумится над тобой на пару со своей подружкой, ты не думаешь о побеге, Маркус. Когда во время опыта тебе опять ломают кости, накачивают эликсирами, что голова готова лопнуть от боли, а нутро выворачивает, и ты лежишь в этом по несколько дней, пока инквизиторские ученые мужи что-то пишут, вкалывают тебе, а их маги читают странные заклинания, ты не думаешь о побеге, Маркус. Все, о чем ты думаешь – это голод и смерть. Чем быстрее ты навечно сомкнешь глаза, тем быстрее ты обретешь счастье, тем быстрее сможешь почувствовать вкус хлеба или фасоли на том свете, но никогда, ни единожды, в твою голову не придет мысль сбежать из крючковатых лап режима!

– Мне жаль тебя, старик – неожиданно для самого себя выдал парень.

Жалость – такое интересное слово. Я читал в книге о жалости, но поверь мне, я не знаю, что такое жалость.

– Больше всего меня пугает в тебе, Язавед, не твой изувеченный вид, не скорая кончина на костре, а твои слова, каждый новый рассказ. Ты заставляешь сердце сжиматься сильнее, а по спине пробегают мурашки, жалость, и непонимание. Но среди всего твоего разговора я понимаю только одно – ты не можешь быть человеком. Ты монстр. Холодный монстр, замученный собственными создателями. Твой рассудок – вот что по истине интересно, ты умудрился сохранить его, не сойти с ума.

– Мой рассудок уже давно находится за пределами этого тела, этих стен. Нет, Маркус. Я не человек, я тот, кто вырос в агонии, боли и вечной сырой темноте подвальных клеток. – Монстр, еретик, неудавшийся эксперимент без права голоса, жизни и будущего…

Старик замолчал, он медленно закрыл глаза, и Маркус услышал, как тот плачет. Он ничего не хотел больше говорить Язаведу, так же как и не хотел его слышать. Спасти себя не было возможности, сердце продолжало трепыхаться обезумевшей птицей, загнанной в клетку, и слезы старика, добавили только ужас в сознание парня. Он безмолвно продолжал лежать на гниющей, холодной соломе, слушая всхлипывания и писк проголодавшихся крыс, которые продолжали рыться в соломе в поисках остатков некого Анведа. Он представлял то, как огонь заберет его. Пропалит тело, наполнив большей болью, чем есть сейчас. Пытался кричать, не взирая на разрывающую боль, в попытках отогнать от себя страх и пропитанные ядом мысли. Парень пытался вспомнить лицо отца, которого больше не было рядом с ним, но вдруг, когда старик затих, неожиданно для самого себя, он задал вопрос:

– Почему они казнят тебя?

Язавед медленно поднял голову и посмотрел в сторону трясущегося от страха, холода и боли Маркуса. Потом посмотрел на кривые обрубки вместо ног и тихо произнес:

– Я больше не нужен.

– В каком смысле ты больше не нужен?

– Вот так бывает. Маг сгорает, когда больше не нужен миру.

– Миру? Ты старик вообще никому с рождения не нужен, о каком мире ты говоришь? – злобно даже для самого себя усмехнулся парень.

– То, что я не нужен даже самому себе – это факт, но этот факт вытекает из того, что благодаря моим мучениям, пыткам, всей моей жизни, которая пронеслась во мраке и боли власть имущие меры справедливости смогли понять многое. Чем больше экспериментов проводят они над магами, тем лучше понимают сущность самого колдовства. Селекция человека – это сложный процесс. Именно поэтому, Маркус, я был нужен им. Пускай все знания направлены на укрепление вероломной машины войны, но они были получены. Получены с помощью моей агонии, криков ужаса и крови.

– Никогда, мне не понять тебя, Язавед. Никогда твои слова не смогут уложиться в моей голове так, чтобы я посчитал даже на мгновение все происходящее нормой! – в очередной раз сорвался Маркус.

Парень сам чувствовал, что его нервы на пределе. Боль от вырванных глаз и отбитых ребер, жуткий страх, поедающий словно хищный зверь, все доводили его до срыва, натягивали нервы, как струны.

– Я не требую понимания, Маркус, просто говорю тебе то, что ты никогда ни от кого не услышишь. Ты жил свою жизнь, даже не догадываясь о том, насколько может быть несправедлив весь мир. Может быть ты где-то это слышал от прохожего, от друзей, но не мог почувствовать, пока это не коснулось тебя. Теперь, парень, ты словно младенец, которого взяли за ногу и перевернули вверх тормашками. Я чувствую, как твои нервы накалены и готовы лопнуть. Все, что я пытаюсь до тебя донести, это то, что все было намного прекраснее в твоей короткой жизни, чем могло быть.

– Было… Ты постоянно повторяешь это, словно назойливая муха кружишь над ослабевшей, но еще не сдохшей лошадью! Ты раздражаешь, старик! – закричал парень, но тут же схватился грязными руками за рот, услышав шаги инквизиторов за дверью.

– Страх. Ты услышал своих мучителей. Ты сжался, притворившись, будто тебя нет. В этом и дело. Мои страдания служили науке, пускай и вероломной, а твои? Ты терпишь боль слишком мало, Маркус, и все, что инквизиторы смогли тебе показать – это то, что в этой камере никчемным и бесполезным дерьмом оказался ты. Ты даже не решился дать отпор палачам. Смиренно принял участь, слившись с гнилой соломой, и продолжил молить Арто о пощаде. Проклиная каждого, что тебе выпала такая участь.

– Может ты и прав… – тихо произнес парень, дрожа от страха.

– Прав, Маркус. Мы, маги, которые выросли здесь, в застенках инквизиции, отринутые церковью, моралью и здравым смыслом человечества в отличии от вас, молодых пленников, понимаем для чего это все было.

– И для чего?

– Мы – отдушина. Извращенцы, садисты и мучители выплескивают на нас весь тот грех, который разрушает и ломает стены мироздания, а зачастую и рассудка, тех, кто окружает их. Если бы не было нас, Дерландия заполнилась бы жестокими маньяками и убийцами, насильниками детей и женщин, а так есть мы и нет порока. Все мрачные потаенные желания этих бестий с человеческими лицами, вся бурлящая гноем грязь, что скрывается глубоко внутри выплескивается на нас каждый день, каждый час! А что мир получает взамен? Правильно, Маркус, спокойствие и мир. Эти маргиналы не рвут людей на площадях, не поедают плоть за углами в темных переулках. Нет, они пьют, веселятся, женятся. Находят любовь, растят детей и продолжают улыбаться.

– Ты не знаешь какого там, за пределами стен! Как ты вообще можешь так рассуждать? Люди живут в нищете, маги в бегах, постоянно прячутся и молятся.

– Ты только что сам все сказал, парень. Маги, дрожат и прячутся, но не люди. Народ почитает инквизиторов, считает их слугами божьими. Мечтают стать великими светлыми крестоносцами как и те, кого они видят. Что видит в инквизиторе обычный человек, Маркус?

– Героя… – неуверенно начал парень. – смелого воина, защищающего дома граждан от еретиков. Хранителя благочестия.

– Верно, Маркус. Пусть я и прожил всю жизнь среди крыс, но у меня было много сокамерников. История рода человеческого так устроена, что все поделено на светлое и черное. Природа общества исключает полутона. Мы с тобой для них плохие. Зло, которое не принимает бог Арто, а инквизиторы – храбрецы, которые жертвуют своим местом в раю ради блага всего человечества. Оскаленные волчьи морды под ликами святых, игра, словно в кукольном театре. Но именно эта игра, Маркус, и помогает обществу не сгореть в пороках, забурлив гнойной кровью.

– Герои! Ублюдки в плащах, вот кто они. Такими были, такими и останутся! Я проклинаю каждого, Язавед, абсолютно каждого, кто кричит во славу Арто и идет казнить детей и женщин! – Маркус начал снова кричать.

Старик видел, как у парня вздуваются вены на шее, а место, где были глазницы начинает святиться. Тогда Язавед понял, что на парне нет ни единой вещи из оприцина. Они не стали на несколько суток гасить его магические возможности.

– Но ты Маркус, к сожалению, кроме слов и проклятий не способен ни на что. Ты показал себя, как слабого и испуганного зайца, которого загнали волки. Хотя в твоих руках сосредоточена огромная сила, способная рушить горы и прорубать новые реки. Да, возможно, ты и прав, ты слишком рано попал сюда.

Парень не сказал ни слова, только опять зарыдал, сворачиваясь от боли и разъедающего грудь отчаяния.

***

–Что там происходит? – поинтересовался Ларил, охранник патрулирующий вход на этаж с казематами.

– Не знаю. Привезли молодого парнишку, утром его отправят на костер. Я уже несколько часов слушаю его стенания – устало ответил второй патрульный.

– Может ему рот сшить? Я сюда спускаюсь каждый час, и он постоянно орет – Ларил не на шутку злился.

– Да плевать. Арфан и Ереток ему глаза вырвали в конце смены. Наверно мучается – безразлично ответил Генри. – Пусть себе орет, ему от силы лет семнадцать, а утром его сожгут.

– Тебе не кажется, что жалеть богоподобную мразь – это неправильно по отношению к ордену? – строго спросил Ларил.

– Честно, мне наплевать.

– Тогда иди и пальцы ему сломай, чтобы он замолк наконец.