Средняя продолжительность жизни

Я слишком хорошо помнил лето двадцатилетней давности с его обеденной сеткой. Столовая была точно здесь, а мне, в свою очередь, захотелось срочно и в подробностях рассказать ей о себе и вписаться в родовую перспективу. Но сам факт дальнейшей клиентской притирки в этом фойе представился мне столь вымороченным, такое вокруг царило досвиданьице, что я взял талон и побежал на четвертый этаж своим ходом.

Окна в лестничных клетках были размалеваны витражами. В холле было пусто, я слышал стук сердца – он только усилился, когда я увидел те самые плюшевые кресла: если провести по ним рукой, они меняли структуру и цвет.

Я оказался в странных пазухах бытия – примерно так пульс прощупывается в неподходящих местах, в мизинце или надбровной дуге.

Телевизоры цветного изображения «Спектр», по которым двадцать с небольшим лет назад смотрели «Спрут» с лианоподобной Флориндой Болкан и адвокатом Терразини как предтечей Примакова – француз Перье еще тогда, поперек объявленной гласности, предупреждал, что делать из правды культ опасно, – бесследно исчезли. Взамен по углам выросли кулеры, переполненные стоячей водой, но почему-то без стаканчиков. У дальней стены холла по-прежнему были выставлены три пухлых кресла. Ковровая дорожка вела в никуда, по ней я и отправился.

Я без стука зашел в дверь к консьержке, то есть дежурной по этажу. Ее каптерка была похожа на купе дальнего следования, казалось, что все предметы неслышно содрогаются в такт движению – начатая в регистратуре тема железной дороги получила законное продолжение. В вазе стояли нахохленные рыжеватые розы, их лепестки будто сочились жиром, как ломтики заветренной семги в театральном буфете. Лежалая хозяйка купе улыбнулась мне несколько предубежденно, а впрочем, вполне артистично – сделала вид, что ожидала.

По дороге в комнату я обогнал ее, стараясь произвести впечатление завсегдатая, – я в самом деле повелся на этот знакомый с детства тускло-затхлый запах и порочную бархатистость коридора, которая делала тебя похожим на светлячка в конце тоннеля.

Прямо перед дверью она вручила мне ключ – в рамках обучающей практики. К маленькому штырю почти без резьбы прилагался огромный брелок-набалдашник, украшенный неряшливым абажуром.

Когда она нащупала выключатель, номер воссиял во всем фактурном убожестве – кровать, телевизор, два мутных стакана на столе, такая келья Савонаролы со всеми полагающимися залысинами.

– Я только на пару дней, – сообщил я, просто чтобы что-то сказать, сболтнуть лишнего.

– У нас многие на пару дней приезжают, – огорченно ответила она и поспешила бесшумно уйти.

В ванной обнаружилась дыра в потолке, оттуда торчал провод с лампой без плафона, похожий на микрофон, заждавшийся давно скончавшегося крунера. Душ висел над небольшим киногеничным корытцем, в таком хорошо, должно быть, картинно сидеть прижавшись спиной и, обхватив голову руками, рыдать под жалобными струями, к чему я был, в принципе, близок, хотя доселе не пробовал.

Стопка белья пахла пустотой, комковатая подушка с головой умещалась в бельевом саване – наволочка оказалась сильно больше, подушка проваливалась в нее стыдливо, как опять-таки отрубленная голова в мешок. Забытая краут-рок-группа вернулась спустя двадцать лет в оригинальном составе и с гнетущим новым альбомом, выпущенным на избыточном 180-граммовом виниле.

На небе нарисовался тонкий манерный месяц, похожий на выщипанную бровь.

Мне показалось, что я чувствую едкий запах звезд.

Я открыл ноутбук, но все предложения сетей выглядели как названия похоронных контор и были снабжены черными замками.

Я лег в сухую холодную постель и включил телевизор размером с коробок. Странные программы вещали словно из-под кровати. Откуда-то со стороны затылка прощально всплыла реутовская вывеска «Все для сна», я вжался в кровать на манер просроченной мизинчиковой батарейки и постарался побыстрее раскатать голову по подушке. Каждое такое движение выжимало новую напасть – забыл паспорт в регистратуре, забыл дома зарядку для телефона, почти забыл, зачем я здесь.

Память застопорилась на красном ведре с доски пропаж.

Глава третья

Забыться под русское телевещание бывает очень уютно, но просыпаться – себе дороже. Я очнулся от звероватого закадрового хохота – на небольшом экране демонстрировали людей, у которых взрывались в руках арбузы.

По идее, от токсичных трансляций электроприборы должны изнашиваться быстрее, как тинейджер от напитка «Ягуар», – вот и теперь казалось, что он работает на последнем пределе.

Вместо вчерашнего месяца в окне красовался белесый шрам от умчавшегося самолета. Царапина медленно расплылась и зажила, пока я силился оторвать голову от подушки. Кровать за ночь просела, как шезлонг на пустынном пляже. Ветер шепелявил в ветках, птица одиноко пищала в назойливой манере неплотно закрытого холодильника.

Вместо похмелья имелось легкое отупение от вчерашнего пивного избытка.

В санаторном синем небе промелькнула пара стрижей или, быть может, ласточек. Соседний корпус был густо обставлен еловыми кавычками. Я потянулся к тумбочке проведать прах и обнаружил в ящике потрепанный томик Иоанна Кронштадтского.

Дело явно не ограничивалось православными беседами по понедельникам – похоже, персонал всерьез встал на путь духовного обновления. Пора и мне было исполнить то предначертанное, что уже начинало казаться отчасти нелепым.

Я бесшумно прошел по безлюдному коридору, еле слышно пахнувшему мелиссой, и с преувеличенной бодростью скатился по лестнице вниз.

Регистратура была наглухо закрыта, и чайник с полусъеденным тортом исчезли. Казалось, что ночью наш Центр активного отдыха покинули скопом все обитатели – хотя с чего я взял, что сюда вообще кто-то приезжал, кроме меня? Вестибюль не подавал ни малейших признаков жизни, но в его тишине обжилась своя вкрадчивая неумолчность, как будто кто-то раздавленно дышал в трубку, вселяя страх пополам с раскаянием. Всякому, кто когда-либо обретался на позднесоветских базах отдыха, знакомо тусклое мерцание интерьера и это скольжение в восковой уют, когда уровень контраста и яркость выстроены не как у полноценного кино, но на манер телепостановки, отчего возникает эффект сонливой и не вполне существующей реальности – вроде бы все максимально приближено к жизни, но отчего тогда эта жизнь кажется такой непроницаемой?

На Доске почета висели старые объявления про поездки по Золотому кольцу, свежие отчеты о водных походах, а также небольшой фоторепортаж об успешном проведении новогоднего кадетского бала «Отчизны верные сыны!» – с грамотами. Чеканки на стенах провозглашали «Добро пожаловать!» «С Новым годом» – в последнем приветствии на восклицательный знак поскупились. Эта недостача была сигналом хронологической невесомости – тут жилось, мечталось, икалось, верилось, спалось, кучковалось, а мимо, скрипя, катился себе подвижной состав неслучившегося, и чьи-то жены кутались в шали, постанывая «ах, какой воздух». Все было одновременно важным и безликим, как названия чеховских рассказов.

Киоск, где в конце восьмидесятых приторговывали пузырящейся перестроечной прессой, теперь назывался «Лавкой сувенирных мелочей» и, судя по виду, фатально простаивал.

Когда-то тут велась активная продажа «Собеседника», «Недели», «Вечерки», если повезет, то и «Московских новостей». Доставкой занималась добродушная апоплексичная газетчица с белыми волосами, похожими на клубок полиэфирных ниток. Как-то раз она умерла.

Точно был четверг, я по привычке настраивался на «Собеседник», поэтому занял очередь первым.

Часы пробили к ужину, киоскерша упорно не появлялась, я играл с кем-то в холле в напольные шахматы. Подъехал кто-то еще, сразу ввел в курс дела, и холл наполнился шелестящей кутерьмой смерти.

В распавшейся очереди охали на разные лады, исполнившись жалости и жадного любопытства, которое слабо утолялось дезинфицирующим словечком «скоропостижно».

С тех пор, когда заводят разговор о смерти бумажной прессы, я всякий раз представляю, что женщина с клубком на голове, отмахнувшись от июльского комара, падает замертво и тиражи разлетаются по мостовой, как листовки с невыполненными обещаниями.

За переоборудованным киоском располагался небольшой зимний сад, он стоял более-менее нетронутым, а в нем, к моей первой за сегодняшнее утро радости, сохранились те самые напольные шахматы. Мне даже почудилось, что на доске осталась партия, которую я не доиграл в последний приезд. По крайней мере, я всегда любил фианкетто, а тут исполнялось что-то вроде староиндийской защиты, и ракетного вида белый слон застолбил за собой диагональ для итогового ускорения. Между кадками с лианами обосновался крошечный зоопарк с канарейками и прочей скромной живностью. В одной из клеток копошилась бесстрашная (давно замечено, что они не боятся пылесоса) шиншилла. Вот кто дышал и подзуживал в трубку.

Вид безразмерных шахматных сфинксов и мелкой живности придал мне сил. Вместо завтрака я выскочил из корпуса и рванул сразу к озеру. Почти почувствовал себя пятнадцатилетним, ненадолго впрочем – через пару минут уже был на месте.

Я уж и забыл, какое оно.

Но узнал, узнал.

По-хорошему, в эту секунду надлежало бы прокричать что-то вроде «таласса-таласса», если б еще я знал, как будет по-гречески «озеро». Меня ведь обучали древнегреческому – причем ровно на следующий год после того, как я окончательно распрощался с этим озерным краем. Но весь античный лексикон повылетал из памяти, высвободив место для чего-то другого – осталось только понять, для чего, разве для этого озера с его пронзительной палой водой? Я словно подавился однобоким воздухом прожитого и не мог ничего выговорить.

Я спустился поближе и потрепал воду по щеке. Вода оставалась чистой, как и многие годы назад. Сегодня мертвящая прозрачность показалась мне водяным тупиком, я словно отстоял длинную очередь, ведущую в бездонную ванную в самом конце коммунального коридора.

Что-то гнетущее и обстоятельное было в этой воронке-купели, и я уже не был стопроцентно уверен, что явился так уж по адресу.

Мелькнул каскад маленьких рыб. Здесь, сколько я помнил, никогда не клевала рыба. Она водилась, красовалась, но не ловилась ни в какую, и было радостно видеть незадачливо-постные физиономии промысловиков со спиннингами. Как церемонно выражались китайцы – но если волны серебристо-серы, то рыбки робко прячутся в пещеры.