Средняя продолжительность жизни

У электрички свой грязный запах, он выносим как собственный, и его ни с чем не спутаешь. Например, плацкартное зловоние поездов дальнего следования отличается в худшую сторону. Электричка же – мимолетная домашняя история, не зря ее называли собакой, на ней далеко не убежишь. Поезд пахнет людьми, а электричка – собой, это нельзя было ни выветрить, ни прокурить. Но я бы, пожалуй, сделал мужской парфюм с запахом тамбура советской электрички – мне нравились тамбуры с детства, с их помойной конфиденциальностью, что-то чужое и волнующее было в них, нечто такое, что никогда не станет твоим и понятным – я, собственно говоря, так и не закурил.

Кроме того, электричка казалась живой игрушкой – выныривала из подмосковного леса как китайский дракон, причем у тех, что поновее, было совсем злое красное лицо.

Девица напротив везла в сумке большого породистого (собственно, это его толщина мне казалась породой) кота – зверь высовывался из сумки молча и недоуменно. Сосед справа нацепил наушники, оттуда донеслись отголоски русского рэпа, скучного как устный счет. За окном тоже царил какой-то безраздельный офсетный хип-хоп; жизнь, данная нам исключительно в перечислительных интонациях, средоточие жлобства и жалоб, бубнеж, зафиксированный опытом: домики-кубики, подсобки, странные курганы из досок и щебня, отчего-то затянутые оградительной красно-белой лентой.

Электричка катилась плавно и сладко, будто под откос, а я со своим распахнувшимся пивом еще уселся против движения, так что мне, как ветхозаветному Элиезеру, земля скакала навстречу.

Она была по-своему прекрасна, эта электричка. Люди входили обреченными, но уже через станцию-другую становились блаженными – не они ехали, а их куда-то везли, именно везли, не подвозили, и не сойти уже абы где, на дальней станции. Вид у всех был такой, словно в свое время их забыли спросить о чем-то важном и теперь они ждут, что, может быть, на них снова обратят внимание. Все словно мчались на конгресс по вопросам помилования. Через несколько минут по вагону пошли одни за другим торговцы подручной и поразительно разнообразной ерундой – тамбовские пятновыводители за сто рублей, приспособления для удаления сердцевины болгарского перца («А если лечо? Если лечо?» – провоцировал публику продавец), губки для стирания маркеров, мизинчиковые батарейки, мочалки, пемза, клей.

При подъезде к Реутову в окне мелькнула неплохая торговая вывеска «Все для сна». Там же на заборе было намалевано присловие «шлюхе – шлюшье».

Пока я любовался граффити, электричку тряхнуло, и я пролил на себя японскую банку «Саппоро». Ничего отвратительнее пролитого на руки пива не бывает. Это как порезаться листом бумаги формата А4 – цепкая бесцельная боль.

Я пошел в туалет смыть сусло с рук, но он, как выяснилось, начинал работать только по достижении составом отметки «Фрязево». До нее оставалось еще сколько-то станций. Пока я вдыхал любимый тамбурный аромат, из соседнего вагона, лязгая дверью, привалили долгорукие бесперспективные подростки.

Один из них сунул ногу в дверь и поехал дальше с защемленной лодыжкой – похоже, ему становилось все лучше, в этом было что-то почти эротическое, вроде аутоасфиксии.

Я отвернулся, задумавшись о своем дошкольном возрасте, когда разнообразный трейнспоттинг отнимал у реальности массу пустого времени и наполнял его передвижным смыслом. Летом снималась дача, там шум и запах окрестных электричек казался таким же полновесным природным явлением, как гроза или муравейник, а железнодорожная промышленность была одной из форм небесного промысла. Во внедачные же времена в квартире можно было прямо с утра разложить слегка обжигающий током рельсовый хворост – это напоминало своеобразное заклинание пространства. Дорога была совсем как настоящая, точнее сказать – она была подлинной. В самом деле, составы на нашем Казанском направлении выглядели какими-то неотесанными бревнами по сравнению с моими желтыми цистернами, хрупкими платформами, болотного цвета вагонами-ресторанами и тяжелым ультрамариновым электропоездом. Тогда я, видимо, впервые и поверил в то, что правильно выстроенная модель реальности теоретически может (а то и должна) быть лучше реальности. Не лучше даже, а наравне. Играя с вагонами, я постигал не меньше, нежели когда ехал в них.

Когда я подрос и прочел у Платонова да Гастева о том, как надлежит влюбляться в паровозы, то подумал о мельчайших совпадениях внутри одной условно коммунистической мысли. Платоновская вагонная антропотехника призвана была преобразовать мир до состояния коммунизма – а я любил строить свою железнодорожную микроутопию на игрушечном материале из страны соцлагеря. Ни в том ни в другом случае ничего не вышло.

За окном совсем поредело. Тревожные тамбурные парни с защемленными скакательными суставами высвободились и исчезли, а поезд мягко остановился на заросшем травой полустанке. Я благополучно пропустил нужную остановку и оказался в точке, где кончаются рельсы – ровно как и в детской железной дороге производства PIKO Modellbahn.

Предпоследнее пиво нагрелось до состояния черной патоки. На горлышке образовался пузырь и держался так долго, что я стал чувствовать себя баварским стеклодувом под гипнозом.

Несколько человек в вагоне, похоже, испытывали нечто схожее. Они остались на местах, как подсадные утки, изображающие интерес к внутренней сути происходящего, или как просто утки, не желающие лететь дальше, вроде тех, что жались зимой к земле у метро «Аэропорт».

В полуоткрытое окно проникла маленькая, как росчерк пера, стрекоза, немного выведя меня из стеклянного оцепенения.

На перроне сидела сумеречная собака, немного похожая на мою утреннюю гостью, и навыворот зевала. Через дорогу стоял одинокий вагон с надписью ДЕФЕКТОСКОП. Вокруг растеклась скучная зряшная явь. Стало похоже на улавливающие тупики по дороге из Ялты в Симферополь – там когда едешь на троллейбусе через перевал, то на случай, если откажут тормоза, всегда можно было нырнуть по дороге как бы вправо и вверх, с надеждой на то, что Бог не фраер, но вратарь. Мы по умолчанию закатились в похожий тупик, будто слеза обратно в глаз, и теоретически могли рассчитывать на подобие откровения, которое как минимум заставит забыть о надуманных делах и маршрутах. Но если таковое и снисходило, то никто ничего не заметил и, соответственно, не забыл.

Минут через двадцать электричка столь же незаметно покатилась вспять, и вскоре мы прибыли на место. Я прошел через маленький, больше похожий на разросшийся турникет, вокзал и внедрился в бесхитростный город Н.

Город действительно назывался Н. – в честь одного революционера. Памятник ему так и остался стоять напротив автовокзала, похожего на прокуренный коренной зуб, забытый врачами и языком. Сама же память об Н. непоправимо стерлась. Строго говоря, я и в пионерском детстве не сумел бы объяснить, чем он славен, а теперь и подавно никто не спросит.

Кроме того, в городе был установлен первый в мире памятник Ленину – чуть ли не прижизненный, но где он располагался, я тоже позабыл – в конце концов, последний раз меня занесло сюда летом 91 года. Тогда светило тускло-аскорбиновое солнце, вокруг торговали остатками интересных газет и не менее зажигательным «Советским экраном», бугристой клубникой и самодельными футболками с надписью «Куй железо, пока Горбачев» и ничто не предвещало ничего.

Городок с той поры изрядно разъелся и пожалуй что опустился. Ретивое захолустье обросло двойными подбородками коммерческих структур, характерными для насытившейся бедности.

В целом здесь хорошо сохранился тот эпохальный шлак победившей, но незаканчивающейся перестройки.

На этой широте всегда будет вокзальная площадь, и кафе на ней назовут непременно «Альбатрос», и оттуда грянут кооперативные песни Владимира Асмолова, мешающиеся с треском липучек для обуви, а где-то рядом когда-нибудь возникнет контора «Дельта-принт».

Но было и что-то новенькое – например, бывший магазин мороженого превратился в «Музей мировой эротики».

Стало определенно больше рекламы – над дорогой в область висела растяжка «КОЛОНОСКОПИЯ в каждый дом» и еще анонсы подешевевших окороков и решаемых квартирных вопросов, а также прочая пропаганда, которую по здравом размышлении следовало бы называть не наружкой, но изнанкой.

Я шел по городку, как по интим-салону, прикидывая, как неизмеримо сладка должна быть связь между запущенностью и распущенностью, когда все такое однокоренное, одномоментное, из одного гнезда, вихляющее и волнующее. Любовь, как и было предсказано на руке, побеждает смерть.

В знак очередной такой победы из салона красоты под названием «Сахар» вышла длинноногая девушка в коротком буром платье, она постоянно одергивала его вниз – подобно тому, как русский деревенский мужик, наоборот, подтягивает штаны, но все они в конечном итоге шли к единой цели. Приблудная ворона каркнула ей вслед и полетела низко, как вспорхнувшая крыса. Рядом с «Сахаром» была приемная ЛДПР и еще висела доска почета для пропавших без вести.

Пропавших было чересчур – большинство нормального телосложения и без малейших памятных черт, как же их, спрашивается, теперь найти? Под стендами-поисковиками паслись исключительно пегие голуби и пахло свежим асфальтом. Меня заинтересовала судьба одной исчезнувшей – в разделе «Особые приметы» было указано, что последний раз ее видели несущей куда-то красное ведро. Тут же на столбе висело странное объявление – «меняем кур на петухов».

Два клопа-солдатика в забытую красную крапинку медленно ползли по тротуару. Ни малейших шансов перебраться живыми через дорогу в сторону леса у них не было.

На этом я завершил ревизию знакомых площадей и двинулся к стоянке. Таксисты кучно, как регбисты, кинулись ко мне, но я в итоге выбрал наиболее мизерабельную из представительниц автопарка цвета редиски и с оторванной фарой. Скорее бричка, чем тачка. Стекло с моей стороны мгновенно запотело после вчерашнего, и я машинально нарисовал на нем небольшой пацифик.

Мы ехали что-то около часа. Дороги я не узнавал, да и не слишком присматривался. Мелькали разные услужливые надписи – профнастил или мировой суд; потом мимо пронеслась почти прерафаэлитская электростанция под названием «Россети» и многоярусное здание, подписанное «Вертолеты России». Пространство вокруг состояло сплошь из каких-то приступочек да крылечек, тебя вроде как встречают, но никогда никуда не пустят, максимум обменяют кур на петухов.

Девка в соседней машине истово подпевала беззвучной песне, мы шли на одной скорости, и я засмотрелся сквозь тающий пацифик на то, как жадно она хватает воздух ртом. Тут нас подрезали, и молчаливый доселе шофер рассвирепел – суки, ездят как в цирке, вот прям все вокруг бессмертные стали, да?

Я кивал и помалкивал. Мне всю дорогу мерещились раздавленные звери, но, к счастью, это были не они – пакеты, куски резины, всякая неживая ненужность и великое количество лишних подробностей. Напоследок мы обогнали красивый апельсинового цвета КамАЗ без номеров, он злобно загудел нам вслед, и тут я наконец стал что-то распознавать.

Начинались хорошо мне знакомые, можно сказать, родственные места, и чем ближе мы подъезжали, тем сильнее мне хотелось развернуться. Так в детстве темнота пугала только в своей собственной комнате – ночевки в гостях или в тех же пионерских лагерях предлагали куда более безопасные сорта ночного мрака, а дьявол являлся строго по месту прописки. Примерно на тот участок голосования, куда я теперь выруливал.

На этот раз обошлось без «ага» и «выскочу», поскольку пропускной пункт говорил сам за себя. Мы остановились перед шлагбаумом, и я, привстав, потащил из кармана непослушные сторублевки, неловко виляя бедром, как дзюдоист-однодневка. В кармане протерлась дыра, и пятирублевая монетка прохладно скользнула по ноге, чуть задержавшись у кромки носка, и долго потом не могла угомониться под креслом в своем ненужном дребезжащем жребии. Прощаясь, я записал в телефон номер водителя. Его звали Дмитрий Такси.

У пропускной будки лежал могучий собачий старик с непомерно длинным языком, свисающим из пасти, как галстук хорошо отужинавшего чиновника. Это был маламут-исполин, огромный и заросший, будто тибетский як, лапы толще моих рук, и шевелить ими было явно выше его сил. Я показал женщине на входе паспорт и поспешил пройти через ограждение, так как понятия не имел, как звери могут реагировать на запах человеческого пепла. Оказалось, никак.

Дмитрий Такси с лихим разворотом умчался к себе в Н.

Теперь передо мной простиралось одно только бывшее, полный назад.

Ранее в сериале посреди деревьев, как филин на дубовых ветвях, висел Ленин. Теперь предводителя не стало, Ленин с дуба рухнул. Вместо него была прикреплена странная эмблема Министерства обороны, похожая на знак мартинизма. Исчезло и само слово «турбаза», теперь все называлось «Центр активного отдыха». Центральная развилка по-прежнему выглядела как вход в средневековый город. Некоторые советские объекты – типа водонапорных башен – действительно напоминают романскую архитектуру, по крайней мере издалека. Впрочем, водонапорная башня сама по себе не такая вещь, чтоб подходить к ней вплотную.

Зайдя на объект, я привычно свернул налево, по аллее вдоль теннисных кортов. Убрали не только Ленина, но и старые каменные столы для пинг-понга. Это была настоящая спортивная рулетка – дело в том, что их покрывало странное голубое вещество, похожее на кондитерскую крошку, при столкновении с которой шарик улетал в самом непредсказуемом направлении и приходилось до хрипоты спорить насчет переподачи. Вечер сгущался, и мне становилось не по себе, как тому шарику, улетевшему по негаданной траектории. Не отказался бы от переподачи, но было поздно – впереди маячил родной шестиэтажный корпус с балконами, похожими на вывернутые карманы.

Его бледный кирпич в духе Центра подготовки космонавтов остался неизменным. Вообще мало что изменилось. Казалось, я поднимусь на этаж и там в холле по общественному телевизору пойдет серия первого «Спрута». На главной дороге я заметил пару не столь исполинских, но все же крупных собак промежуточных пород, шатавшихся без всякого присмотра, а впрочем, и интереса к людям. Они глядели в траву, словно ожидая, что из-под лап рано или поздно выпорхнет кто-то вроде сонливой куропатки. Они имели довольно бутафорский вид – если бывают ряженые звери, то это были они.

Регистратура все так же напоминала железнодорожную кассу и соответственно намекала на то, что в случае чего можно всегда укатить, и даже без помощи Дмитрия Такси.

Внутри висела размашистая карта России, и весь отсек походил скорее на вычислительный центр с рано разошедшимися сотрудниками. Внутри куковали две женщины. Та, что подальше, возилась в углу с потасканным электрическим чайником, я разговорился с ближайшей, сунув в стеклянную прорезь паспорт в изумрудной обложке. Пошел обмен любезностями с преобладанием слова «так». Так вы бронировали? Так у вас же нет сайта! Так я звонил, так вы сказали просто приезжать. Так вы у нас на две ночи? Именно так. Так-так.

В процессе общения она смотрела на меня так, как будто за спиной у меня висел телевизор, где показывали меня же. Я, в свою очередь, смотрел на столик за ее спиной, где стоял недоеденный торт. Сладкого не хотелось, а вот поесть бы не помешало.

Она уткнулась в свой журнал наблюдений, а я взамен взялся изучать интерьеры. Все как везде и всегда – бурые кушетки, чернушные стулья, напольные покрытия, похожие на сгустки старческой локтевой кожи. Вы, товарищ, сядьте на пол, вам, товарищ, все равно. Мне было в самом деле все равно.

Пока она изучала мои метрики, выяснилось, что в библиотеке по четвергам проходят православные беседы, а употреблять наркотические и психотропные средства на территории строго воспрещено, по крайней мере, так было прописано на доске объявлений. Про алкоголь, что характерно, правила умалчивали.

Ниже висел листок с надписью «Азы рукопашного боя – уверенность в своих силах – сохранность православного понимания. Научись постоять за себя и за Веру». Телефон прилагался и состоял из каких-то почти не встречающихся в жизни комбинаций цифр. Надо сказать, что четверть века назад нравы были посвободнее по крайней мере, никто не проводил тут коммунистических бесед и не упоминал психотропные средства.

Часы под потолком остановились и показывали притворное время, которого в жизни, как и телефона призрачного рукопашника, почти никогда не бывает, – десять минут одиннадцатого.

Но эта позиция скорее успокаивала – все-таки аналоговые часы приятнее электронных, те как бы экранизируют каждую упущенную секунду, а стрелки поправимее и добрее, в них есть спокойная грация затупившихся ножниц.

– Ключ возьмете у дежурной на этаже, а это отдадите в столовой. – Женщина протянула серый квиток, не прекращая введения в курс: – Ужин уже кончился, а завтрак в том крыле. – Она небрежно указала рукой куда-то мне за спину. Я принялся ей поддакивать, уверил, что бывал тут двадцать лет назад и превосходно все помню. Еще мгновение, и я спросил бы, помнит ли она меня. Она возразила: «Двадцать лет назад столовая была в другом корпусе».

К чему бы эта ложь?