Жиль

Художник, смотрел на Агафью, мысленно прорисовывая ее образ в голове. Измазанные в красках руки, приделанные к толстому не пропорциональному телу. Кисть вырисовывала неваляшку, с круглым скомканным лицом. Одной сплошной чертой были нарисованы глаза. Хватит.

– Все люди, как люди делами занимаются, но всегда найдется кучка уродов. Везде лезут, что-то пишут, – говорила она со злостью.

Слова у художника вырывались наружу, но тут же на выходе застревали в горле. Агафья шлепала по дорожке и ее ноги утопали в весенней грязи. Они остановились рядом с серым домом. Откуда сонные люди смотрели на Художника искоса и думая про себя, что он сумасшедшее их.

– Иди, – Агафья посмотрела на него, он в свою очередь на картину.

– Нет, твоя мазня поваляется на чердаке, соберет пыль. Сколько ты красок с бумагой извел, сейчас бы вмазать тебе за все!

Художник покорно склонил голову, вошел в палату и сел. Окно метр на метр, вытягивало его из серого дома, умоляя бежать. Через несколько минут, в его палате три на пять метров, произошел обыск. Сотрудник серого дома собрали все карандаши, бумагу, унесли даже ластик. Агафья смотрела на Художника глупой самодовольной улыбкой, скрестив свои толстые руки на героической груди. Вскоре они ушли, оставив молодого человека одного в его клетке. Он мог выйти прогуляться по коридору, полежать в кровати. Одеться потеплей и побродить по эвкалиптовой роще. Подышать воздухом и полежать на зеленой траве. При этом не иметь права рисовать.

Агафья права – картины не продавались. Они бесполезно висели в интернете. На выставках от него отмахивались. На всей планете так и не нашелся ни один человек, готовый купить его картину.

Люди говорили, что они слишком тусклы, мрачны. Они повторяли хором:

– Сейчас такое время надо рисовать – сочно, ярко. Люди хотят видеть просвет в тумане. Они должны верить, что их ждет безоблачное будущее. Вы им преподносите страшные картины, они это видят каждый день.

Художник лег на кровать. От лунного света появилась тень, что образовалась на стене. Ему показалось, что это Агафья пришла его опять мучить. Может она принесла ему краски.

– Я прошу, отдайте мне мои краски и полотно. – Он протянул руку.

Агафью до конца проглотил странный дом. Он не прощал слабости, а больше всего ненавидел отличия. Ты должен быть одинаковым и не выделяться.

Художник дотронулся до стены, и тень перебралась на его руку.

– Отдай краски, – он потребовал от тени. Та лишь колыхнулась и заново замерла, смеясь над художником.

– Делай, что хочешь. Все равно рука больше не слушается, а краски тускнеют. – Он повернулся на бок. Потом встал.

Художник сделал пару шагов к включателю, и яркий свет разбежался по комнате, распугав толстых, как чернослив тараканов, что забивались в свои щели и молча шевелили усами.

Голова кружилась от бесконечных нелепых событий. Наконец Художник уснул. Проснулся только утром под звон половников и тарелок. громких выкриков главной медсестры и стоящего в коридоре шума.

Наш художник – Петр Алексеевич, жил в палате один, она напоминала тюремную камеру для одиночек. Пять на три метра, с одним окном, что выходило в сад, на плотный строй деревьев. Кроме кровати и тумбочки, на стене висел крючок. На подоконнике стояла принесенная другом ваза. Прохаживаясь вокруг дома, он срывал полевые цветы и ставил в вазу, на подоконник. На окне висели облезлые ставни, что ужасно скрипели. В них бил черный ветер, просился внутрь. Облупленные стены с огромными дырами, как у сыра и горелая проводка довершали картину.

Редко в палату наведывался доктор, высушенный старик, с парой волосёнок на голове, на носу которого сидели толстые круглые очки. Он спрашивал, как у пациента здоровье и, не дождавшись ответа до конца, исчезал в полутемном коридоре.

После его прихода вползала она – медсестра, принося с собой желтые капсулы ненависти и ужасный холод.

– Художник, ты – лентяй! Только что не придумают, как только себя не назовут, лишь бы не работать. Художник! Обломов ты. Только лежать и в окно пялиться, чтобы не трогали.

– Тьфу, – она плюнула и растворилась в коридоре.

Потом возвратилась, придумав очередную гадость.

– Знаешь, я тут подумала, лучше бы ты пил. Хоть какой-то от тебя толк. В глаза людям можно сказать – алкаш. Все сразу стало ясно. То люди не понимают, здоровый крепкий парень и не пьет! Невдомек им кто такой художник.

– Хватит, – Петр не выдержал. Она не дрогнула, улыбнулась, вышла и закрыла дверь. Агафья еще долго бренчала в коридоре, видимо кто-то попался ей под горячую руку.

– Хорошо, что она отобрала краски. Не надо себя винить, – подумал Петр и сел напротив окна. Если бы было полотно с красками, обязательно довел себя до нервного срыва. За не постоянство линий, кривизну лиц. Сколько не выдавливай и не смешивай краски все бесполезно. Они бледнеют прямо на глазах.

Совсем недавно картины были яркими, живыми, а после начали тускнеть. Петр перепробовал множество вариантов, добавлял желтый, красный цвет, но картины блекли, прямо на глазах. Становясь еще мрачней страшней, грустней. Будто они заразились некой опасной болезнью. Средство их вылечить потеряно или еще не изобретено.

Вслед за красками тускнела жизнь. Становясь серой и однообразной. Петр лежал на кровати всматривался в потолок, вспоминая женщину, что украла краски. Именно она – виновница всех потерь. После того, как он перестал набирать ее номер телефона. Картины побледнели, линии разъехались, как шов на старой куртке, дар выскользнул из его рук.

Петр засмеялся, вспомнив, как Агафья, больная женщина, клялась изорвать его полотно в мелкие крошки. Она много чего обещала в порыве ярости, тем самым развлекая Петра. Ее душила злоба за невозможность понять искусство.

Грязные зеленые стены убивали, запах сырости впивался, держась до конца. Холод проникал через щели и как хозяин носился по комнате. Деревья плотным строем приближались к больнице, окружая ее со всех сторон. В эту ночь сильный дождь стучал по карнизам, и раздавались раскаты грома. По коридору неслось шептание, слышались отдельные голоса, что переходили в гул и замолкали. Полусонные люди толпились возле окон и потом пропадали в темноте. Сонный дом ложился спать. Лишь в глубине молчания слышалось тяжёлое дыхание Агафьи.

Ближе к часу мертвую тишину разорвали в клочья, дав понять, что никто сегодня не уснет.

– Я найду эту чучело и откручу ее дурную башку. Ух, обещаю, она дождется. Чучело-мяучило! – кричала Агафья, за ней следовала свора, которая все бурила глазами в поисках беглянки.

Они не давали спать всему дома. Жильцы палат приложили уши к дверям и слушали, что происходит. Петр не спал, ворочался в ожидание Морфея. Глаза слипались, рука хватала невидимую кисть, что просилась в руки. Встав ночью, он рассмотрел ночные деревья, освещённые тусклым светом луны. Капли дождя скользили по стеклу, обиженно скатывались вниз.

– Агафья! – раздавался голос из коридора, баба Нюра кричала, как сумасшедшая. Носясь с тазиком, собирая падающие капли и проклиная свою ночную смену.

Петр встал, прошелся по комнате, захотел включить свет, но вспомнил про запрет главной медсестры.

«Включать свет после десяти строго настрого запрещено».

Если писать слова черной краской, они бы въелись в бумагу и чернели. Как от злости тараканы, застрявшие в щелях. Глаза стали закрываться сами собой. Хотелось спать.

Не давая никому объяснения, тусклые краски ожили, сделав стены ярче и светлее. Деревья наполнились черно-зеленым светом.

Глаза слипались, Петр готов был спорить, что уже спит. Он лежал на кровати, укрывшись одеялом, как вдруг почувствовал дуновение ветра. Весенний запах и теплое дыхания нескольких холодных капель, что упали на лицо. Художник почувствовал прикосновения мокрых волос.

На секунду он открыл глаза и увидел голубую бездну в виде глаз, небольшой нос и пухлые губы. Большой палец, приставленный ко рту, просил тишины.

– Кто ты? – спросил испуганный художник, но женская рука прикрыла ему рот.

Глава вторая

– Не выдавай меня, – она моментально нырнула под кровать. Вовремя. Раздался скрип старых досок, что дрогнули под знакомой грузной походкой. Дверь распахнулась и на пороге появилась Агафья, включив свет.

– Где она?

В этот момент лучше притвориться спящим. Художник повернулся к стене и попытался немного похрапеть. Получилось хрипло, неестественно и Петр замолчал. Зажмурил глаза от света. Голос у Агафьи сорвался на истеричный:

– Где она!

Ему хотелось провалиться. Агафья требовала ответа, притоптывая ногами, заглушая вырывающийся гнев. Ее глаза шерстили по полу, кровати, тумбочке, подоконнику и окну. Они не могли поймать бунтарку.

Беглянку спасала простыня, которая тянулась до пола, и надежно укрывала, давая убежище.

– Проснись тунеядец! – кричала сумасшедшая. Петр раскрыл глаза и осмотрел раздвоенную фигуру. Перед ним было треугольное сморщенное лицо, с пылающими глазами. Небольшой ротик, пошевелившись, произнес:

– Девка где?