Обратный билет

– Дак, мы звонка ждали. Чего не звонили?

– Звонил! С ТПУ. Вчера вечером, как только в Моздок прибыл.

– Блин! – Иван глянул на коменданта, на прапорщика, на меня – Эту дежурную службу надо порвать, как Тузик грелку! Ну, ничего, они еще свое получат.

Вопрос о моем койко-месте решился молниеносно. У наших парней как раз одно место освободилось, позавчера выпроводили одного офицера «на дембель» – так в здешних краях называлось окончание служебной командировки. Понятное дело, что комендант был не против моего вселения на это место.

– Не забудьте, сегодня банный день! – на прощанье напомнил комендант – И за пропуском вечером кто-нибудь зайдите, а то завтра на работу не попадешь!

– Зайдем, зайдем! – пообещал Иван и потянул меня на выход.

Наш жилой модуль, под номером четыре, изначально строился, как рабочий. Тогда, пару лет назад, когда все компьютеры и прочая аппаратура стояли в палатках, было сыро и холодно, в первую очередь хотели решить проблему с работой – машины не выдерживали перепадов температур и скачков влажности. Люди, соскочив со своих коек, уже были на своих рабочих местах. Теснота была невероятная, жили и работали практически на головах друг у друга в буквальном смысле этого слова. Кто-то топил печь-буржуйку, кто-то пил утренний чай, кто-то «набивал» на компьютере боевое распоряжение, а двое-трое за его спиной уже ждали своей очереди поработать на этой же машине. Потом появились бараки нашего типа, для работы, а затем и жилые модули – с умывальниками, унитазами и душевыми. Нам не повезло. В нашем модуле не было душа, был один общий туалет и общий же умывальник. И масса комнат, некогда бывших рабочими кабинетами. Но меня это никак не волновало. Прожившего всю жизнь «по углам» да в общежитиях, меня нисколько не стесняли такие условия, тем более что на войне мы постоянно жили в палатках, в земле, а эти условия можно считать царскими.

Внутри барак был отделан гипсокартоновыми плитами, выкрашенными в странный желтоватый колер, имевший не менее странное название – «слоновая кость». Выражение «Желтый дом» имело некогда для всех вполне понятный смысл. Непонятно только, почему вся армия вдруг стала казармы красить в этот самый «колер»… Пол, устланный старым латанным зеленым линолеумом, жалко поскрипывал и прогибался под моей тяжестью. Наши шаги гулко отдавались по всему коридору, и я мог поклясться, что последний спящий, в самой дальней комнате, слышит наши шаги.

– Ключ до конца не запихивайте, миллиметра два оставляете, аккуратно поворачиваете против часовой, вот та-ак… – Иван хорошенько поддал коленом в дверь за номером «7» – Ключ один, поэтому мы его оставляем дневальному, на входе который стоит. Занимайте вон ту койку, возле окна.

Я бросил свою сумку возле указанной койки, повернулся к Ивану.

– Если ты меня всерьез будешь называть на «вы», то я тебя ударю.

– Понял. Ужин в семь, в баню еще успеваем.

Я устало бухнулся на свою койку. Ноги гудели, пыль скрипела на зубах. Иван покопался в шкафу, бросил мне комплект постельного белья:

– Вот вам босяцкий подгон. Сегодня как раз банька, помоетесь с дороги.

Я сверкнул снизу глазами.

– Виноват… Я имел в виду – баня сегодня, как по заказу. И бельишко свеженькое.

Я снял берцы, с наслаждением переобулся в тапочки. Достал из сумки летний комплект формы с коротким рукавом, повесил на стену на «плечики». Затем принялся застилать свою койку. Теперь ближайшее обозримое будущее я проведу здесь, в этой не запертой тюрьме под названием ОГВС*. Настроение было прескверное. А этот Иван наверняка и есть тот «перворазник», за которым Багратион просил меня присмотреть.

– В Чечне в первый раз? – между делом спросил я.

– В первый. Жалко, конечно.

– Чего жалко?

– Да заканчивается все. Вот и жалко, что не поучаствовал нигде. Глупо, да?

Да, он, конечно, совсем еще младенец. Глупыш. Но что-то до боли знакомое угадывалось в нем. Я качнул головой:

– Знаешь, мне однажды, лет двадцать назад, один умный человек, ветеран Великой Отечественной войны, старый партизан, сказал как-то – войны на наш век еще хватит. Нахлебаемся. Досыта… Я тогда глупый был, молодой. Как ты сейчас. В Афган все рвался. Письма все в военкомат писал, с просьбой «отправить меня в ДРА* для выполнения интернационального долга»…

– И что?

– А то. Запомни: на твой век еще хватит, навоюешься… Досыта! Попомни мое слово.

– А вы… Ты здесь не впервой, как я погляжу?

– Тебе лучше не знать.

– Понятно. А этот, ветеран Великой Отечественной, он кто? Уж не твой ли дед, случайно?

– Нет. Он был нашим классным руководителем.

– В школе?

– Да. Сейчас, наверное, уже совсем старый. Я дома восемь лет не был. А когда мы в школе учились, он даже пенсионером не был еще. Как и все, он попал в оккупацию, ушел в лес, воевал с фрицами. Ему тогда пятнадцать лет исполнилось. Поэтому и был самым молодым среди ветеранов. И крепкий от природы, как гора. О войне много рассказывал.

– А-а… – понимающе покачал Иван головой.

– А ты это чего интересуешься? – вдруг спохватился я.

– Да есть в тебе что-то врожденное, я бы сказал – офицерское…

– Да? А ты что, внук Мессинга?

– Нет…

Я снова принялся копаться в своей сумке. Видя, что Иван по-прежнему ожидает продолжения разговора, нерешительно переминаясь с ноги на ногу возле шкафа, буркнул между делом:

– Из рабочих я. Мой отец вообще в армии не служил, по состоянию здоровья. А по поводу офицерства – так я и сам себе иногда удивляюсь.

Я, конечно, не сказал, что по своему отцу я происхожу из старого богатого рода, из зажиточных казаков. По матери дед мой был старшим офицером РККА. Моя мать помнит, что они жили в Крыму, у самого моря. За ее отцом всегда приезжала служебная машина, «эмка». Потом, однажды ночью, в доме были какие-то чужие люди, очень грубые. Отца своего она больше не видела. Шел тогда 1939 год. Но зачем это надо кому-то знать? Сейчас модно такие истории рассказывать. Спроси – каждый встречный поведает подобную историю. Но где правда, где вымысел? А мать мне рассказывала об этом еще в 1979 году, когда на подобные темы даже на унитазе остерегались рассуждать.

Желая «сменить пластинку», я спросил:

– Сам-то где тут устроился?

– У Верещагина я, «на направлении».

– Ага, Пиночет этот – прирожденный партайгеноссе.

– Пиночет? Это кто?

– Да Верещагин ваш!

– Почему Пиночет?

– А он сам так представился, – я принял осанку и, подражая полковнику, с наслаждением процитировал: – «У меня жестокая дисциплина, как у Пиночета!». Он что, поклонник чилийской хунты?

– Похоже на то, – пожал плечами Иван – Вообще, Верещагин – мужик толковый, зря не наседает, «самодурством» не занимается. Когда надо – защитит, заступится. Когда надо – ускорение придаст. Мужики его уважают. Ему, главное, с этим не дай Бог попасться, – Иван характерным жестом щелкнул себя под кадык – Иначе…

– Ага, снимут с довольствия на хоздворе, – поспешил я сообщить – Эту кухню я уже знаю.

– Ну вот, а разведчики тут такое бывает, вытворяют, скоро сам все увидишь. Короче, не любят здесь нашего брата. Кроме сбитых летчиков.