В ущелье

– Жуть…

– А ты – не дури-ко!..

Над моей головой раздался спокойный голосок старика-плотника:

– Я с тобой пойду, ничего…

Он натягивал на белую голову измятый картуз и брезгливо говорил, шаркая ногою о камень:

– Кровища-то до чего нехорошо пахнет! Ногой, видно, попал я в кровищу в эту…

Лысый, сощурившись, присматривался к нему; белый старик тоже озирал лысого неподвижными глазами, продолжая строго и холодно:

– Всё – водочка да табачок, сатанинское зелье…

Они оба были похожи друг на друга и на колдунов: оба маленькие, острые, как шилья, зеленоватые во тьме, как лишаи.

– Идём, брат, со духом святым…

Не спросив, кто убитый, не взглянув на него и даже не поклонясь покойнику, – как требует обычай, – старый плотник пошёл по течению реки, осторожно переступая с камня на камень; за ним, нерешительно качаясь, стал шагать длинный, серый человек, они уплывали во тьму беззвучно, как два облака.

Узкогрудый лысый пощупал меня острыми глазами, вынул папиросу из жестяной коробочки, звучно щёлкнул крышкой её, зажёг спичку и сначала осветил лицо убитого, потом уже закурил, тихонько говоря:

– Это вот шестого убивает на моих глазах…

– Как это: убивает? Убивают!..

Помолчав, он спросил:

– Чего ты сказал? Не пойму…

Я объяснил:

– Убивают люди друг друга…

– Ну, это всё равно! Люди ли, машина ли, молонья али так что-нибудь. Одного земляка машина прихватила около Бахмача, одного – вот эдак же – в драке прирезали. Бадьей, в шахте, пришибло тоже…

Считал он спокойно, но ошибся: насчитал только пятерых. Стал озабоченно вспоминать снова – получилось семеро.

– Ну, всё едино, – сказал он, вздохнув и затягиваясь так сильно, что всё лицо его облилось красным отблеском огня папиросы. – Всех – не сосчитать, которые вот так – по случаю – пропадают. Не будь я старенький, то и я бы где-нибудь пропал, ну – старость зависти не порождает. И – живу. Ничего, слава те, господи!

Кивнув головой на Силантьева, он продолжал:

– Родные его али жена будут теперь вестей, писем ждать от него. Не пишет. Тут они подумают: загулял, дескать… Забыл своих…

Около барака становилось всё тише, костры догорали, люди таяли во тьме. С гладкой, жёлтой стены пристально смотрели на реку тёмные, круглые глаза сучьев. Одно окошко без рамы мутно светилось, из него вылетали на волю отрывистые, сердитые возгласы:

– Сдавай скорей!

– Хлюст в трефях…

– А здесь – козырной с барданом!..

– Фу ты, дьявол! Вот – судьба…

– В картах – не судьба, а – ловкость, – сказал лысый, сдувая с папиросы пепел.

Неслышно перешёл реку усатый плотник, остановился около нас и тяжко вздохнул.

– Что, землячок? – спросил его лысый.

– Да вот, – негромко, смущённо сказал плотник, такой огромный, мягкий в темноте, дали бы вы мне курнуть разок.

– Можно! На папироску…

– Спаси Христос! А то – баба забыла табачку мне принесть, да и дедушка у нас насчёт курева строгий…

– Это – который ушёл?

– Ну да, он…

– Закурив, плотник спросил:

– До смерти убили?

– Помер…

И оба замолчали, покуривая.

Перевалило уже за полночь. Изорванная полоса неба над ущельем была похожа на синюю реку, течёт она тихонько над землёй, окутанной ночью, и плывут в её гладких волнах яркие звёзды.

Становится всё тише, ночнее…

И как будто не случилось ничего особенного…