Три дня

А он, большой и тяжёлый, развалясь на лавке под окном, отвечает лениво и без злобы:

– Али я тебе мешаю? Издыхай…

Мать трясётся вся, растирает руками больное горло, смотрит в угол на иконы, и снова шелестят сухие жуткие слова:

– Пресвятая богородица – накажи его! Порази его в сердце, матушка! Без покаяния бы ему…

Отец вскочил на ноги.

– Вон, ведьма!..

Она выбегает согнувшись, точно маленькая собачка, а вечером, лёжа в телеге на дворе, шепчет Николаю:

– Измаял он меня, боров распутный, ославил, душеньку мне истерзал, Николушка, милый, – тошнёхонько мне, ой…

Это было шесть лет тому назад.

Цветным камнем мелькнул над водою зимородок, по реке скользнула голубая стрела; с берега, из кустов, негромко крикнули:

– Эй – куда? Здесь я…

Не взглянув на берег, не отвечая, он глубоко вогнал лодку в заросль камыша, выпрыгнул на берег и, попав ногами в грязь, сердито заворчал:

– Нашла место, нет лучше-то?..

Перед ним стояла дородная, высокая девица в зелёной юбке с жёлтыми разводами, в жёлтой кофте и белом платке на голове.

– Не всё равно? – сказала она густым голосом.

– Вон, гляди, как сапоги замарал!

– Эка важность!

Отошли в кусты, и на маленькой полянке, среди молодых сосен, Николай устало бросился в тень, под деревья, а она, бережно разостлав по траве верхнюю юбку, села рядом с ним, нахмурив густые тёмные брови и пытливо глядя в лицо его небольшими карими глазами.

– Опять не в духах?

Николай отвернулся от неё и, сплюнув сквозь зубы, пробормотал:

– Чёртов китаец этот не хочет ждать, продаёт землю-то саяновским!

Она вздохнула, не торопясь достала из-за пояса платок, заботливо вытерла потное лицо Николая, потом, перекинув на грудь себе толстую косу, молча стала играть розовой лентой, вплетённой в конец её. Брови её сошлись в одну линию, она плотно поджала красные губы и пытливо уставилась глазами в сердитое, хмурое лицо Назарова.

– Что теперь делать? – сказал он, щурясь от солнца, и положил голову на колени ей.

– Не скоро, видно, поживёшь, как хорошие-то люди, – медленно проговорила она.

Николай чмокнул, закрыл глаза и сморщил лицо.

– Ну вот! Чем бы ласковое что сказать…

– Лаской дела не подвинешь, милый…

– Эх ты! – тихонько и уныло воскликнул Назаров.

– Что я?

– Так. Мало ты меня, Христина, любишь, вот что.

Она подвела руку под шею ему и, легко приподняв голову парня, прижала её ко груди.

– А ты полно-ка! Не любила бы, так гуляла бы со Степаном.

– С нищим-то?

– И ты не богат…

– Я – буду!

– Улита-то едет…

– Погоди, отец помрёт…

– Кабы это от тебя было зависимо…

Николай открыл глаза, быстро приподнялся, сел рядом с нею и строго, глухо спросил:

– Ты что говоришь?

– Я?

Христина удивлённо отшатнулась от него, приподняв плечи и словно желая спрятать голову.

– Что я говорю?

– То-то! – сказал Николай. Сорвал горсть травы и резким движением отбросил её прочь от себя.

– Ты мне этих мыслей не внушай!

– Каких?

Они посмотрели в глаза друг другу, и первый отвернулся Николай, а Христина, улыбаясь широкой улыбкой, обняла его за шею и, раскачивая, шептала в ухо:

– А ты – полно-ка! Милёнок! Ты – не думай…

– О чём? – подозрительно спросил он.

– Ни о чём не думай, кроме дела, как его лучше исделать…