Ералаш

– А может, ты возьмешься, пристукнешь его? Слушай-ко: чего тебе бояться? Сегодня ты здесь, а завтра – никто не знает где. А я бы тебя уж так-то ли поблагодарила! И он тоже, – он, гляди, богатый! А?

Смотрю в ее милое лицо, размалеванное природой самыми яркими красками, смотрю в синие глаза, большие, выпуклые, точно у куклы. Такая лубочная, но чистая красота, сильная и спокойная, как весенняя земля, нагретая солнцем…

– Я этакими делами не занимаюсь.

– Да ведь – один раз! – мягко убеждает она. – Стукнул да ушел, только и всего!

– Не подходит это дело для меня, нет!

– Ой, господи! Да ты – подумай…

– Мар-рь! – визжит Устин Сутырин, качаясь в сумраке впереди нас, смачно шлепая по грязи и размахивая руками.

– Это кто? Прохожий? А-а… Ты – чего? Ну – ладно! Я тебе, нижегороцкой, верю. Ха! А посему и – кончено! Дави их!

Он хорошо пьян, как раз в меру, – удали много, а на ногах крепок.

– Сейчас Коська Бичугин в ухо мне закатил: «Не жалуйся, кричит. Ты нас грабишь, мы не жалимся». Ты меня, прохожий, на нехорошее дело подбил, да! Это, брат, тебе даром не пройдет. Они тебе покажут – Коська с Петром, они тебя угостят тяжелым по мягкому.

– Стой-ка, – говорю я, – да ведь – ты сам же просил меня жалобу написать. Просил али нет?

– Мало ли чего я, по глупости, прошу! А ты – не поддавайся, У тебя плачут, просят, а ты – реви, да не давай! Марь, – так ли?

Он обнял ее за плечи и, увлекая в грязь, на средину дороги, просит:

– Давай запоем, ну!

Закрыл глаза, закинул голову и тоненько начал пронзительным тенором:

Эх да и ой… и вот – а-а…

Марья, положив руку на плечо ему, выгнула кадык, уверенно подхватив хорошим альтом:

Да вот и по дороге – эх…

Верно!

Эй, скрозь высо-окие хлеба…

– Поддерживай, нижегороцкой. Я татарам не верю!

Шла молодка-а

– поет Марья.

Он-на в синем шушуне – а-э!

У ворот постоялого двора стоит Марфа, упираясь руками в крутые бока, похожая на огромный самовар.

– Эх, – кричит она, – загуляли наши!

На селе визжат, свистят, задорится гармоника, кто-то большой тяжко бьет землю, – гул идет через черную дорогу реки.

За плечом Марфы смущенно улыбается рыжебородый Ясан.

– Родные мои, – растроганно кричит Устин Сутырин, – люблю я вас до конца жизни! Марь, – действуй!

По-над полем, ох…
Золот месяц гуляе-э

– поет Марья, – хорошо поет, душевно!

В поле над туманами сверкают звезды, луна коснулась краем до черной степи и замерла, стоит недвижимо, точно слушая праздничный шум милой грешной земли.

Сутырин, захлебываясь воодушевлением, выводит:

Ай да молодка
Путь-дорогу не знае – э-эй!