Озорник

Но Гвоздеву совсем неинтересно было знать, что отрицает и что признаёт редактор; ему нужно было высказаться, и он чувствовал себя в этот момент способным сказать всё, что когда-либо волновало его.

– Нет, вы позвольте! – уже каким-то таинственным шёпотом говорил он, близко склоняясь к редактору и блестя возбуждёнными глазами. – Как вы думаете, легко мне теперь работать на моих товарищей, которым я в старину носы расквашивал? Легко мне с господина судебного следователя Хрулева, у которого я с год тому назад ватерклозет установлял, сорок копеек на чай получить? Ведь он человек одного со мною ранга… и было его имя Мишка Сахарница… у него зубы гнилые и посейчас, как тогда были…

Редактор задумчиво смотрел на него сбоку и молча соображал – что же сказать этому парню? Нужно сказать что-нибудь хорошее, правдивое и искреннее. Но у Дмитрия Павловича Истомина ничего нужного в данный момент не нашлось ни в голове, ни в сердце. Давно уже всякие идейные и выспренние разговоры по «вопросам» вызывали в нём чувство скуки и утомления. Он вышел сегодня отдохнуть, нарочно избегал встреч с знакомыми – и вот этот человек со своими речами. Конечно, в его речах, как и во всём, что говорят люди, есть некоторая доля правды. Они – любопытны и могли бы послужить очень интересной темой для фельетона…

– Всё, что вы сказали, – не ново, знаете, – начал он. – О несправедливости отношений человека к человеку давно идёт речь… Но, пожалуй, эти ваши речи являются новостью – в том смысле, что раньше их говорили люди иного сорта… Вы несколько односторонне и неверно формулируете ваши думы… но…

– Опять ваша точка зрения! – усмехнулся Гвоздев. – Эхма, господа, господа! Умом-то вы награждены, а сердце-то, видно, померло… Вы мне скажите что-нибудь такое, чтобы сразу по недугу мне пришлось… вот!

Он, опустив голову, ждал ответа.

Истомин снова посмотрел на него, наморщив лоб, ощущая сильное желание уйти. Ему казалось, что Гвоздев пьянеет и оттого так раскис после своих возбуждённых речей. Он смотрел на белую фуражку, съехавшую на затылок, на рябую щёку и задорный вихор Гвоздева, смерил взглядом всю его сильную жилистую фигуру и подумал про него, что это очень типичный рабочий, и если б…

– Так что же? – спросил Гвоздев.

– Да что же я могу вам сказать? Откровенно говоря, я не совсем ясно представляю себе, что именно хотели бы вы…

– То-то вот и есть!.. Ничего вы мне не можете ответить, – усмехнулся Гвоздев.

Редактор облегчённо вздохнул, справедливо предполагая, что разговор окончен и Гвоздев уже не будет к нему приставать с вопросами… И вдруг он подумал:

«А что, как он побьёт меня? Он – такой злой».

Ему вспомнилось выражение лица Гвоздева там, в редакции, во время этой глупой сцены.

И он подозрительно покосился на него.

Было уже темно. Тишина прерывалась звуками песни, долетавшей издалека с реки. Пели хором, теноровые голоса слышались совсем ясно. Большие жуки, металлически звеня, носились в воздухе. Сквозь листву деревьев видны были звёзды… Иногда та или другая ветка над головами отчего-то вздрагивала и слышалось тихое трепетание листьев.

– А ведь роса будет, – сказал редактор осторожно.

Гвоздев вздрогнул и поворотился к нему.

– Что вы сказали?

– Роса будет, говорю, вредно это…

– А-а!

Помолчали. На реке раздался крик:

– Эй-й! На-а барже-е!..

– Я думаю идти. До свидания!..

– А не распить ли нам пару пива? – предложил вдруг Гвоздев и, усмехаясь, добавил: – Окажите честь!

– Нет, извините, я в это время не могу. И потом пора мне, знаете…

Гвоздев встал с дерева и угрюмо посмотрел на редактора.

Тот протягивал ему руку, тоже встав.

– Не желаете, значит, пить пиво со мной?! Ну и чёрт с вами! – отрубил Гвоздев, нахлобучивая свою фуражку резким жестом. – Аристократия! На грош пара! Я и один напьюсь…

Редактор храбро повернулся спиной к своему собеседнику и пошёл вверх по тропинке, странно втянув голову в плечи, точно боялся задеть ею за что-нибудь. Гвоздев крупными шагами пошёл вниз по горе.

С реки доносился надрывавшийся голос:

– На барже-е! Черти-и! Да-а-вай лодку-у-у!

И среди деревьев разносилось тихое эхо:

– О-у-у-у!..