Озорник

Гвоздев поравнялся с ним и сбоку любезно заглядывал ему в лицо, ожидая удобного момента, чтобы поздороваться, и в то же время ощущая острое желание знать, как отнесётся к нему редактор.

– Здравствуйте, Митрий Павлович!

Редактор обернулся к нему, одной рукой приподнял шляпу, другой поправил очки на носу, разглядел Гвоздева и нахмурился.

Это не обескуражило Николая Гвоздева, – напротив, он приятнейшим манером нагнулся к редактору и, обдав его запахом водки, спросил:

– Прогуливаетесь?

Редактор на секунду остановился; губы и ноздри его брезгливо дрогнули, и он сухо кинул Гвоздеву:

– Что вам угодно?

– Мне? Ничего! Так я это… хорошо сегодня! И очень желательно мне поговорить с вами насчёт происшествия.

– Я не желаю с вами ни о чём говорить! – заявил редактор, ускоряя шаг.

Гвоздев сделал то же.

– Не желаете? Понимаю… Вы в вашем праве, я это очень хорошо понимаю… Как я вас сконфузил, то, конечно, вы должны иметь против меня зуб…

– Вы, просто… вы пьяны… – снова остановился редактор. – И, если вы не оставите меня в покое, я полицию приглашу.

Гвоздев ласково засмеялся:

– Ну, зачем же?

Редактор искоса посмотрел на него тоскливым взглядом человека, попавшего в неприятное положение и не знающего, как из него выйти. Публика уже смотрела на них с любопытством.

Истомин бессильно оглядывался вокруг.

Гвоздев заметил это.

– Давайте свернём, – сказал он и, не дожидаясь согласия, ловко оттёр Истомина плечом в сторону с широкой аллеи на узкую тропу, спускавшуюся между кустарников вниз по горе.

Редактор не выразил протеста против этого маневра, – может быть, потому, что не успел, а может – потому, что вне публики, один на один, надеялся скорее и проще избавиться от своего собеседника. Он тихонько, осторожно упираясь палкой в землю, шёл вниз по тропинке, а Гвоздев следовал за ним и дышал ему на шляпу.

– Вот тут близко есть одно дерево упавшее, мы и сядем… Вы, Митрий Павлович, не сердитесь на меня за этот мой поступок. Извините! Я ведь это со зла… Нашего брата иногда такое зло разбирает, что и вином не зальёшь… Ну, в такую вот пору и созорничаешь над кем-нибудь: прохожему в рыло дашь или что другое… Я не каюсь – что сделано, то сделано, но, может, я даже очень хорошо понимаю, что сделал-то не совсем в меру… Перехватил.

Тронуло ли редактора это искреннее объяснение и личность Гвоздева возбудила в нём любопытство, или он понял, что ему не отделаться от этого человека, но он спросил Гвоздева:

– О чём же вы хотите говорить?

– А так… обо всём! Скорбит душа у меня, потому что обиду я чувствую себе… Вот тут сядемте.

– Мне некогда…

– Знаю я… газета! Уест она вам половину жизни, всё здоровье на неё просадите. Я ведь понимаю! Он, издатель-то, что? У него в газете деньги, а у вас – кровь! Глаза-то вы уж прописали себе… Садитесь!

Пред ними вдоль тропы лежал большой пень – полусгнивший остаток когда-то могучего дуба. Ветви орешника наклонились над деревом, образуя зелёный навес; сквозь ветви просвечивало небо, в красках заката; пряный запах свежей листвы наполнял воздух. Гвоздев сел и, обращаясь к редактору, который всё ещё стоял, нерешительно оглядываясь, заговорил:

– Выпил я сегодня немного… Скучно мне жить, Митрий Павлович! От своих товарищей рабочих отстал я как-то, совсем у меня другое направление мысли. Увидел я сегодня вас и вспомнил, что ведь и вы товарищем мне были…

Он засмеялся, потому что редактор смотрел на него с такой быстрой сменой выражений на лице, которая делала его действительно смешным.

– Товарищем? Когда?

– А давно уж, Митрий Павлович… Тогда мы ещё в Задней Мокрой существовали… помните? Через двор друг от друга. А против нас Мишка Сахарница – по нынешним временам Михаил Ефимович Хрулев, следователь судебный – изволили иметь место жительства при своём строгом батюшке… Помните Ефимыча? Часто он нас с вами за вихры тряс… Да вы сядьте!

Редактор утвердительно кивнул головой и сел рядом с Гвоздевым. Он смотрел на него напряжённым взглядом человека, вспоминающего нечто прочно забытое, и тёр себе лоб.

А Гвоздев увлекался воспоминаниями.

– Житьё было у нас тогда! И почему только человек на всю жизнь ребёнком не остаётся?

Растёт… зачем? Потом врастает в землю. Несёт всю свою жизнь несчастия разные… озлится, озвереет… чепуха! Живёт, живёт и – в конце всей жизни одни пустяки… А тогда мы, бывало, жили без всякой тёмной мысли, весело, – птички – и всё тут! Порхали через заборы по чужие плоды трудов… Помните, я вам однажды в огороде у Петровны на воровском деле в нос огурцом закатил? Вы крик подняли, а я – дра’ла… Вы с мамашей к моему отцу приходили с жалобой, и отец меня выпорол, как следует быть… А Мишка, Михаил Ефимович…

Редактор слушал и, помимо воли, улыбался. Ему хотелось бы сохранить серьёзность и достоинство пред этим человеком. Но в рассказах о ясных днях детства было что-то трогательное, и в тоне Гвоздева пока ещё не особенно резко звучали ноты, угрожавшие самолюбию Дмитрия Павловича. Да и кругом было хорошо. Где-то вверху шаркали по песку дорожки ноги гуляющей публики, чуть доносились голоса, иногда звучал смех; но вздыхал ветер – и все эти слабые звуки тонули в меланхоличном шорохе листвы. А когда шорох замирал, были моменты полной тишины, точно всё кругом чутко прислушивалось к словам Гвоздева, сбивчиво рассказывавшего повесть о юности…

– Помните Варьку, маляра Колокольцова дочь? Теперь она замужем за типографщиком Шапошниковым. Такая барыня – мимо идти страшно… Тогда она девчурочка хворая была…

Помните, пропала она однажды, и все мы – мальчишки со всей улицы – по полю да по оврагам искали её! В лагерях нашли и вели её полем домой… Шуму было – страсть! Колокольцов пряниками угостил, а Варька, увидавши мать свою, сказала: «А я была у барыни офицеровой, и она меня в дочки к себе зовёт!» Хе-хе!.. В дочки!.. Славная девчурка была…

С реки доносились какие-то звуки, словно тихо охала чья-то могучая, тоскующая грудь.

Пароход шёл, в воздухе плыл шум воды, разбиваемой его колёсами. Небо было розовое, а вокруг Гвоздева с редактором сгущался сумрак. Медленно наступала весенняя ночь. Тишина становилась полной, глубокой, и, как бы подчиняясь ей, Гвоздев понизил голос… Редактор молча слушал его, вызывая в своей памяти смутные картины давно минувшего… Всё это было…

– Так вот, Митрий Павлович, значит, оно и выходит, что птица я одного с вами гнезда… А полёты у нас разные… И, как вспомню я, что ведь вся разница между мной и моими товарищами бывшими – только в том, что не сидел я в гимназии за книгами, – горько мне и тошно бывает… Разве в этом человек? В душе он, в чувствах к ближнему своему, как сказано… Ну вот – вы мой ближний, а какую я цену имею для вас? Никакой – верно?

Редактор, увлечённый своими мыслями, не расслышал, должно быть, вопроса своего собеседника.

– Верно! – сказал он тоном искренним и рассеянным.

Но Гвоздев захохотал, и он спохватился:

– Позвольте? Что, собственно, верно?

– Верно, что я для вас – пустое место… Есть я или нет меня, вам всё равно – наплевать. Зачем вам душа моя? Живу я один на свете и всем людям, меня знающим, очень надоел. Потому – у меня характер злой и очень я люблю разные фокусы выкидывать. Однако у меня чувства тоже есть и ум есть… Я чувствую обиду в моём положении. Чем я хуже вас?

Только моим занятием…

– Д-да… это печально! – сказал редактор, наморщив лоб, сделал паузу и продолжал каким-то успокаивающим тоном: – Но, видите ли, тут нужно применить другую точку зрения…

– Митрий Павлович! Зачем точка зрения? Не с точки зрения человек человеку внимание должен оказывать, а по движению сердца. Что такое точка зрения? Я говорю про несправедливость жизни. Разве можно меня с какой-нибудь точки забраковать? А я забракован в жизни – нет мне в ней хода… Почему-с? Потому, что не учён? Так ведь ежели бы вы, учёные, не с точек зрения рассуждали, а как-нибудь иначе, – должны вы меня не забыть и извлечь вверх к вам снизу, где я гнию в невежестве и озлоблении моих чувств? Или – с точки зрения – не должны?

Гвоздев прищурил глаз и, торжествуя, посмотрел в лицо своего собеседника. Он чувствовал себя в ударе и выпускал из себя всю свою философию, придуманную в долгие годы своей трудовой, безалаберной и бесплодной жизни. Редактор был смущён натиском собеседника и старался определить – что это за человек и что ему возразить на его речь? А Гвоздев, в упоении самим собой, продолжал: Вы люди умные, сто ответов мне дадите, и всё будет – нет, не должны! А я говорю – должны! Почему? Потому что я и вы – люди из одной улицы и одного происхождения… Вы не настоящие господа жизни, не дворяне… С тех нашему брату взятки гладки. Те скажут: «пшёл к чёрту!» – и пойдёшь. Потому – они издревле аристократы, а вы потому аристократы, что грамматику знаете и прочее… Но вы – свой брат, и я могу требовать с вас указания пути моей жизни. Я мещанин, и Хрулев тоже, и вы – дьяконов сын…

– Но, позвольте… – просительно сказал редактор, – разве я отрицаю ваше право?