Романтик

Барышня торопливо воскликнула:

– Ах, что вы! Вы говорите так интересно. Я ведь только принялась за работу, мне очень важно знать психику людей, которые… людей вашего класса.

Фома снова расцвёл, ободрился и, взмахивая руками, запел, как птица на восходе солнца:

– Позвольте мне сказать, что мне подобные люди – вроде маленьких детей и – пугливы, знаете! Между собой, например, мы, ремесленники, мало говорим по душе. А каждому всё-таки хочется что-нибудь сказать о себе, – потому что – человек, знаете, он очень мало обласкан и… если вспомнить, что у каждого была мать… и есть привычка к ласке, то… получается очень плохо!

Он вместе со стулом подвинулся к маленькой хозяйке – что-то затрещало, упала на пол толстая книга.

– Извините, – сказал Фома, – у вас тесновато! – И, понизив голос, таинственно продолжал: – Я хочу вам сказать, что это замечательно верно: не добро человеку жить едину! Конечно, единство интересов всех рабочих – это я понимаю очень хорошо, да ведь интересы не всё ещё, за ними ещё в душе-то – сколько лежит! Человеку обязательно хочется выговорить свою душу, показать её в полном, праздничном облачении, всю, во весь рост… человек же молодое существо, как вы знаете! Не годами, конечно, а всей жизнью – давно ли живём? Верно? И вдруг – никто ничего не хочет слушать, и – одиночество души… немота и смерть мыслям! Я против этого возражаю: единение людей обязательно – так? Единство интересов хорошо-с… а откуда же одиночество и нестерпимая тоска, подчас? Вот…

– Не совсем понимаю, о чём вы говорите, – сказала Лиза, и снова голос её прозвучал строго, учительски.

Фома посмотрел на неё улыбаясь, она, нахмурив брови, ответила ему взглядом очень пристальным, снова охладившим его возбуждение. Приподняв плечи, перекинула косу на грудь и быстро шевелила пальцами, выплетая и вплетая чёрную ленточку, говоря неестественно густо:

– Это несколько странно слышать! Признавая единство интересов…

– Дело в том, видите ли, – возражал Фома, – что ежели один луч – тут, другой – там, то не будет тепла… необходимо слияние всех лучей воедино, так?

– Ну да, но что же вы называете лучом?..

– Душа моя и ваша, вот – лучи солнца, фигурно говоря…

Когда Фома уходил, ему показалось, что Лиза смотрела на него подозрительно, стараясь держаться в стороне, и когда он, прощаясь, сжал её руку, она сильно потянула её к себе.

И снова он почти всю ночь ходил по пустынным улицам сонного города, будя дремавших у ворот сторожей и возбуждая внимание городовых.

Вспоминал свои речи и недовольно морщился, видя, что говорил запутанно, не о том, что хотел сказать, и не так, как хотелось.

«Вот история! – думалось ему. – Когда я шёл к ней – всё так складно лежало в голове. В следующий раз – уж и я подготовлюсь…»

И остановился, вспомнив, что Лиза не сказала ему, когда ещё можно придти к ней.

«Забыла! Очень я говорил много!»

А потом он опять провожал её по ночам до дома и всю дорогу осыпал её своими восторженными речами, рассказывал, незаметно для себя, секреты проснувшейся души, не замечая, что она слушает его молча, отвечает на его вопросы односложно и – уже не приглашает его к себе, в маленькую тёплую комнатку.

– А ведь вы – романтик! – воскликнула она как-то раз с чувством, подобным сожалению, и, глядя в лицо ему, неодобрительно покачала головой.

Фому сконфузило слово, напоминавшее о романах и любви, он тихонько засмеялся, а Лиза продолжала:

– Как это странно! Вообще – я, конечно, понимаю романтизм, но…

Она говорила долго и поучительно, а Фома не понял её слов.

И постепенно для него стало необходимостью видеть Лизу – её глаза возбуждали в нём приятное опьянение и, подсказывая новые слова, зажигали какие-то пылкие, особенные мысли. Видя её, окружённую тесным кольцом рабочих, внимательно и вдумчиво слушающих негромкий, убеждающий голос, видя, как в полутьме комнаты мелькают, точно маленькие голуби, её белые руки, двигаются тёмные брови над голубыми глазами и непрерывно дрожат – цветут – розовые губы, Фома думал:

«Идея! Всем скорбящим радость…»

И ему представлялся ручей свежей воды, говорливо сбегающий с горы в долину, измученную засухой, – в долину, где стоят деревья, окутанные пылью, уныло опустив тяжёлые, завядшие листья, – а живой ручей пробивается к их корням.

Вспоминалась славная сказка о девочке, заплутавшейся в лесу, – вот она забрела в пещеру карликов и доверчиво сидит среди них, полная желания добра всему живому.

Иногда Лиза, возбуждённая тем, о чём говорила, волнуясь, заикалась, не находя слов, и глаза её тревожно бегали по лицам людей, – в эти минуты Фома напрягался, сдерживая дыхание, ему хотелось подкинуть, подсказать недостающие слова, и – это было почти мучительно для него – он даже потел от напряжения.

– Алёша! – говорил он Сомову, размахивая руками. – Какая это замечательная вещь, когда вот так приходит к людям чистый человек – почти дитя ведь, а? – и говорит: «Позвольте, всё это не так, всё неверно, от вас скрыто главное – идея объединения мира скрыта!» Чудесно! Положительно – сказка, а?

Алексей искоса смотрел на него и говорил насмешливо и едко:

– Смотри – растаешь, грязь будет!

– Ты полно, чудак! Ведь ты же и сам, ведь ты веришь, чувствуешь…

Сомов кривил губы и, словно отталкивая товарища, сердито поучал его:

– Ты бы слушал – больше, а болтал – меньше. Да не пускался бы объяснять людям то, чего не понимаешь. Гляди – на тебя не очень ласково смотрят: мешаешь ты разговором своим…

– Мешаю? – удивлялся Фома Вараксин.

Однажды у него заболел зуб, он усердно старался остановить боль, засовывая в дупло вату, смоченную спиртовым лаком, купил даже креозота, который считал вредным, но боль не поддалась, и он не мог пойти на чтение.

Поздно вечером Сомов, хмурый, недовольный, пришёл в мастерскую, отозвал Фому в угол и строго спросил:

– Ты о чём третьего дня говорил с Лизой?

– Я? Так, обо всём, а что?

Алексей, искривив губы, искоса посмотрел на него и, затянувшись дымом папиросы, опять спросил:

– На одиночество жаловался, что ли?

– Жаловался? Нисколько! Это просто вообще, к слову…

– Ты бы считал слова-то!

– Ты провожал её?

– Ну да!

– Что же она про меня говорила? – спросил Фома, поглаживая опухшую щёку.

– То же, что и я говорю: башка у тебя путаная…

– Нет, в самом деле?

Рассматривая дымящийся конец папиросы, Сомов насмешливо сказал:

– Уж поверь! Так и сказала.