Три дня

«Это она нарочно показывается, – вяло и бессильно думал он, – она хитрая, знает! И верно, что ей всего лучше за прилавком стоять, это вот – верно! Торговка».

Мысль наткнулась на новую тропу – что, если и в самом деле продать тут всё и уехать с деньгами в город, а там исподволь приглядеть тихую девицу, жениться и открыть торговлю? Здесь – жить не дадут, будут дразнить отцовыми делами, будут напоминать, как он ездил за доктором, а Христина в этом поможет людям, в случае если дело с нею не сойдётся, – она не зря говорит, что без неё – затравят! Он долго путался в этих противоречивых мыслях, ставя себя так и эдак и нигде не видя твёрдой почвы.

Сквозь неприкрытую дверь был виден кусок синего неба и скучный узор ветвей ветлы на нём, в огороде работали девки, Анна с Натальей звонко перекликались, а Христинин сочный низкий голос был слышен редко, звучал сердито и неохотно.

– Николая – не видали? – спросила издали тётка.

Христина ответила:

– В предбаннике сидит.

– Чего он там?

– Поди да спроси.

– Ой, девка, какая ты неуважительная!

Николай слышал, как Христина проворчала:

– Работай на вас, да ещё уважай!

Анютка сипло и ласково сказала:

– От жары хоронится.

Пахло пареными вениками, гнилью и мылом. Николай стал думать об Анютке: гулящая, а – приятная! Попроси её приласкать, не просто, как она привыкла, а по-хорошему, душевно – она бы, наверно, сумела и это. Он пользовался ею не один раз, а она виду не подаёт, что было у неё с ним. Распутница, а – скромная. Вот позвать её назло Христине и посидеть с нею, поговорить. Если бы не такой день, он бы сделал это.

«Как трудно одному, – господи!»

Прошла мимо Христина с граблями в руке, покосилась на дверь, исчезла, снова явилась, загородив щель, сунула в предбанник голову и сказала деловито:

– Там мужики пришли, гроб надо делать!..

– Ну?

– Шёл бы туда.

– Сейчас. Рассердилась ты?

Она отступила, бросив небрежно:

– Чего сердиться? Я тебе ни жена, ни что.

«Врешь», – устало подумал Назаров, встал и пошёл в дом, а впереди его шла с корзиной огурцов на плече Анна, круглая и мягкая, – он смотрел, как изгибается её стан, вздрагивают, напрягаясь, бёдра, и думал:

«Встану я на ноги – давить вас всех буду, как вшей», – и закончил это обещание крепкой, едкой матерщиной.

В проходе из огорода в сарай Анна задела его корзиной, он грубо крикнул:

– Тише!

– Ой, не видала я, Николай Фаддеич, прости!

Назаров тотчас смягчился.

– Не больно.

– А – кричишь?

Он заглянул в лицо ей – Анна ласково улыбалась.

– Так уж это, – смущённо сказал он, – душа кричит!

– Ещё бы те молчала! – согласилась Анна.

«Ведь вот, – думал он, идя по двору, – много ль надобно человеку? Отвечай ему согласно, вот и всё, вот он и доволен бы!»

На дворе толклись мужики в синих вытертых портках, в розовых и красных рубахах, босоногие, растрёпанные, и, хотя одёжа на них была цветная, все они казались серыми, точно долго лежали в земле, только что вылезли из неё и ещё не отряхнулись. Молча дёргали его за руку, щупали хитрыми глазами, некоторые мычали что-то, а дурашливый Никита Проезжев, плотник, спросил тенорком:

– Чать, ты, Никола Фадев, поласкове будешь к нам, чем отец был, – ай нет?

– Не время, Никита, этим разговорам! – степенно сказал кто-то.

Николай смотрел на них, как сквозь сон, и не понимал – чего им надо, зачем пришли? Проезжев хвастался:

– Навек домовину сгоношу, вплоть до второго пришествия!

Кто-то сказал угрюмо:

– До страшного суда…

– Панафида будет? – приставал к Назарову высокий старик с большим распухшим носом и царапиной на щеке.

– Тётку спроси, – сказал Николай, входя в сени, и слышал сзади себя пониженные голоса:

– Убило всё-таки ж!

– Отец, как-никак…

А в избе однозвучный голос лениво и устало выпевал:

– «Да постыдятся вси кланяющиеся истуканам, хвалящиеся о идолех свои-их…»

Тётка Татьяна, согнувшись, расстилала по полу полотно, над головой её торчали ноги отца, большие, тяжёлые, с кривыми пальцами. Дрожал синий огонь лампады, а жёлтые огоньки трёх свеч напоминали о лютиках в поле, под ветром.

Дверь в клеть была открыта, и там в сумраке возилась Анна, огребая в угол огурцы, – он вошёл к ней и сказал:

– Тяжело у меня на душе, Анна!