Последний день

– Успею одеться…

– Он, вероятно, скоро.

Женщина, отложив книгу на кривоногий столик, говорит, обиженно и в нос, звуками кларнета:

– То вы говорите, что кутаюсь, то почему не одета? Вам нравится, то есть, Помпадур?

– Мне ты нравишься, – со свистом шепчет Паморхов, склоняясь к ней, а она деловито упрекает:

– Вот видите, а говорили – почему не одета? Не для доктора же…

Паморхов хрипит:

– Доктор умный человек, но – свинья! Это даже сказано кем-то про него…

Он хохочет, всхлипывая, но вдруг, посинев, выпрямляется и, закрыв глаза, мычит:

– Мне… мне – худо…

Капитолина судорожно тычет пальцем в кнопку звонка, топая ногою, вскрикивая:

– Чирков, зовите доктора…

Теперь, стоя в распахнутом капоте, она похожа на старинное бюро, рядом с нею, – оно такое же низенькое, широкое, ящики его так же выпуклы, как живот и грудь Капитолины.

– Ничего, прошло, – рычит Паморхов, растирая грудь. – Ты не волнуйся…

А через несколько минут он, сидя рядом с женщиной на кушетке и обняв её, говорит, усмехаясь:

– Это всё от неподвижности, от спокойной жизни… Распустился я очень…

– Вы очень много пьёте.

– Э-с, так ли пьют!

– Но не в ваши годы…

Опрокинув её на колени себе, он просит хриплым голосом, облизывая губы:

– Ну, расскажи мне – за что ты меня полюбила?

– Ах, господи, опять! – капризно восклицает женщина, а он тянет, точно ребёнок:

– Расскажи-и…

И женщина, не торопясь, спокойно, как бы отвечая хорошо знакомый урок, говорит, прижмурив глаза:

– Первый раз я была поражена вами, когда в городе стали говорить, что только один подполковник Паморхов не был в соборе на молебне, когда читали манифест. Я подумала: «Какой храбрый человек! Вот настоящий человек, – подумала я. – Если он может один против всех – это герой…»

Её кукольное лицо не оживляется, но цвет глаз стал гуще, она смотрит в потолок и словно читает написанное там и произносит слова медленно, всё тем же скучным тоном кларнета. В окно стучит дождь, на воле взвизгивает ветер.

– Потом я увидала вас, когда разгоняли с площади революционеров. Было очень страшно, когда на них поскакали наши и вы впереди всех, а они закричали и бросились в разные стороны.

– Точно грязь потекла, – с гордостью вставил Паморхов.

– Да. А вы – за ними. Это было самое лучшее, что я видела в настоящей жизни, самое…

Не находя слова, она молчит, потягивается и поднимает вверх руки, сжав маленькие, пухлые кулачки. Паморхов целует руку её в сгибе локтя.

– Щёкотно! Мы с тётей тогда говорили: «Вот, кто спасает нас». А она сказала: «Помолимся за него, а потом ты напиши ему письмо…»

– Разве ты не сама придумала написать мне? – спрашивает Паморхов, откашливаясь.

– Господи, вы спрашивали меня об этом десять раз! Не могу же я сочинять, чего не было…

– Ну, да… хорошо! Дальше.

– Потом вас стали ругать в газетах, и я плакала, когда тётя сказала, что ругают. Подруги в институте тоже ругали, некоторые, даже – только две: Яхонтова и Сикорская. А я – злилась: как это несправедливо. Один против всех, а его – ругают. Тогда уж я сама написала вам, что понимаю вас и что вы – спасли Россию…

Она озабоченно разглядывает заусеницу на указательном пальце, лижет палец языком и всё говорит, скучно, как дождь, а Паморхов, покачивая её на руках, как ребёнка, смотрит в пол, через неё, и бормочет:

– Ах ты, искорка моя золотая…

– Слышите – звонок! Это доктор…

Соскочив на пол, она уходит мелкими шагами, большой старый человек смотрит вслед ей, сморщив брови, мигая, и ворчит:

– Она не меня любит… разумеется! Чёрт её знает, кого это она любит… Ну что ж? Я – всё знаю, но – ничего не вижу…

Он встаёт и, грозно сдвинув брови, глядя в зал, рычит:

В час, когда ночные тени…
Тихо лягут на поля…

– Бон суар, доктёр![1 - Добрый вечер, доктор – Ред.]

Доктор Рушников – мужчина высокий, тонкий, с подстриженными усами и тёмной бородкой клинышком; виски у него седые, в бороде под губою тоже серебряный язычок. Лоб выпуклый, а нижняя челюсть коротка, от этого кажется, что доктор понурил голову, хотя он держит её прямо и весь напряжённо, как бы вызывающе прям. Его узкие, глубоко посаженные глаза скошены, он смотрит на всё недоверчиво и словно из-за угла.

– В чём дело? – спрашивает он сухоньким баском, грея руку у камина, где яростно трещат дрова, брызгая искрами.

– Задыхаюсь, брат…

– На то и астма. А печень?

– Ничего, но вот сердце…

Доктор притиснул бородку ладонью, загнул её к носу и внимательно рассматривает, а Паморхов, сидя в кресле, рассказывая о себе, смотрит на него жалобно вытаращенными глазами и улыбается, эта улыбка ещё более расширяет его отёкшее лицо.