Три дня

– Идём-ка, – сказал он тётке, – нехорошо с ним!

Потом, точно сквозь сон, он видел, как тётка со знахаркой усадили отца в постели, прислонив его к стене, – он сидел, свесив голову набок и на грудь, как бы разглядывая что-то в ногах у себя одним вытаращенным глазом, досадливо прищурив другой и тихонько мыча.

Это серое тряпичное лицо, искажённое хитрой, насмешливой улыбкой, словно дразнившее кого-то, показалось Николаю чужим и испугало его.

«Пожалуй – зря говорил я», – думал он, покачиваясь на ногах.

– Ты бы пошёл, поспал немного, – сказала Рогачиха, дотрагиваясь до его локтя. – Лица нет на тебе!

– А он как?

– Что ж – он? Его дело – не в наших руках… В случае – разбудим…

Николай вышел во двор, прошёл под поветь[3 - Помещение под навесом на крестьянском дворе – Ред.], лёг там в телегу, полную сеном, и тотчас заснул.

V

Разбудила его Дарья. Стоя на ступице колеса, она трясла его за плечо и громко шептала:

– Николай жа – отходит! Встань, говорят тебе – экой!

Потный, разморённый сном, он вышел из-под навеса, протирая глаза, приглаживая волосы, – перед крыльцом собрались девки, блеснули карие глаза Христины, на ступенях стояла, что-то тихонько и торопливо рассказывая, старуха Рогачёва. Оправив рубаху, он быстро прошёл сквозь толпу девок и всё-таки слышал, как Анна Сорокина сиповатым голосом сказала:

– Отец – помирает, а сынок – почивает!

Николай мысленно обругал её, вошёл в сени и заглянул в комнату: у постели, закрыв отца, держа его руку в своей, стоял доктор в белом пиджаке. Штаны на коленях у него вздулись, это делало его кривоногим, он выгнул спину колесом и смотрел на часы, держа их левой рукою; за столом сидел широкорожий, краснощёкий поп Афанасий, неуклюжий и большой, точно копна, постукивал пальцами по тарелке с водой и следил, как тонут в ней мухи.

– Николушка-а! – заныла тётка Татьяна. Николай отступил в сени, а отец Афанасий тяжело поднялся на ноги, топая, вышел к нему, положил на плечо его тяжёлую руку и, поталкивая в тёмный угол сеней, сказал негромко, внушительно:

– Как же это ты, а? Экой ты, братец мой, а? Надо было раньше позвать меня – что же это ты, а? И доктора…

– Не верил он докторам, – глухо сказал Назаров. – Я говорил ему, а он – не надо!

– Как же вот тётка иное говорит?

– Врёт она.

– Татьяна! – позвал священник. – Подь-ка сюда!

И, когда она вышла, отирая передником мокрое лицо, ласково, тихо спросил её:

– Звал доктора Фаддей-то, велел звать, а?

Всхлипывая и кося глазом на Николая, она ответила:

– Бредил он всё, всю-ю ноченьку…

– А доктора-то звал?

– Разве поймёшь? Бредил…

– Да – погоди! Ты же сказала, что он утром вчера звал ещё…

– Не помню я, батюшка, ничегошеньки не помню. Ведь горе-то нам какое!

Священник покачал головою и сожалительно проговорил:

– Эх вы, людие! Экий вы дикий народ! Нехорошо, брат, Николай. Невнимателен ты к родителю! Вот, – по вине твоей помирает он без покаяния, видишь, а?

«Оправдался матушкин зарок!» – подумал Николай.

– Глухая исповедь-то была, а ты – дрых, да, брат! Вольнодумец ты! Нехорошо.

В сени вышел доктор. Священник спросил его:

– Финик?

Доктор утвердительно кивнул головой, вынул папироску, вставил её в рот и пошёл на двор, а поп за ним, кратко бросив Николаю:

– Вот видишь, а? То-то!

Назаров смотрел через дверь, как сопит и дёргается на сбитой постели расслабленное, неприятно пахучее тело отца, шевелятся серые усы на неузнаваемом лице. Тучей вились мухи, ползали по клейкому лбу, путались в бороде, лезли в чёрный рот, – он сурово сказал тётке:

– Отгоняй мух-то!

Со двора в сени наползал тихий говор девичьих голосов – Дарья торопливо, как сорока, рассказывала что-то, а её перебивали жадные восклицания:

– Неужто?

– Не был?

«Это она про меня, пожалуй, плёха», – сообразил Николай и, отворив дверь в клеть, крикнул:

– Дашка!

Она вбежала в сени на цыпочках, остановилась, заглядывая в избу, откуда истекал густой храп и беспокойное гудение встревоженных мух, вытерла рукавом рубахи потное лицо, и оно стало испуганным.

– Ты чего там врёшь девкам?

– Я? Ничего не вру, – шёпотом ответила она.

– Слышал я! Про меня!

– Вот те крест…

– Погоди!

Николай задумался на минуту – как лучше говорить с ней? Потом спросил тихонько: