Об умниках

Об умниках
Максим Горький

«Существует ли глупость как „дар природы“? Я уверен, что – не существует и что даже кретины, идиоты создаются не природой, а тою биологией, которая обусловлена „бытом“, социологией…»

Максим Горький

Об умниках

Существует ли глупость как «дар природы»?

Я уверен, что – не существует и что даже кретины, идиоты создаются не природой, а тою биологией, которая обусловлена «бытом», социологией.

Некоторые умники утверждают, что глупость – качество, которым природа одаряет человека со дня его рождения и на всю жизнь, – что она как бы сознательно стремится ограничить домыслы разума и работу воображения людей.

Фантазию эту выдумали в глубокой древности наши мохнатые предки, запуганные враждебным человеку буйством стихийных сил природы: землетрясениями, наводнениями, ураганами, сменами холода – зноем и прочими безобразиями слепого силача. В дальнейшем из этих страхов умники создали богов.

Глупость – уродство разума, воспитанное и воспитываемое искусственно посредством давления на разум религией, церковью – самым тяжёлым орудием из всех, которыми буржуазное государство вооружено для укрощения рабочих масс. Это – неопровержимо, и я нимало не сожалею о том, что по этому поводу никто из умников не в силах сказать «нового слова».

Глупый человек совершенно необходим для «красивой жизни» буржуазии. Он тем хорош, что крайне удобен для эксплуатации его физической силы. Именно на почве глупости рабочих масс коренится власть всемирного мещанства. Буржуазная система воспитания масс – система фабрикации дураков.

Нашим советским, грамотным людям эти неоспоримые истины – надеюсь – хорошо известны. Они знают, какими приемами буржуазные государства воспитывают, утверждают и охраняют глупость. Благодаря смелой инициативе В. И. Ленина и большевиков, авангарда рабочего класса, благодаря работе компартии и трудам рабоче-крестьянской власти в Союзе Советов древняя глупость довольно быстро исчезает. Пробуждённое этой работой, в трудовом народе растёт сознание своего значения, своего права на власть. Творческая энергия масс всё более резко и наглядно заявляет о себе как о силе, совершенно способной перестроить всю жизнь, начиная с её основ. Тринадцать лет этой мужественной и успешной работы поколебали и всё более явно колеблют древние устои мещанского благополучия, прочно цементированного кровью и потом трудового народа. Весь мир трудящихся, прислушиваясь к шуму строительства новой жизни в Союзе Советов, откликается грозным эхом и постепенно организуется для того, чтоб вступить в решительный бой за свою свободу.

Цель этого фельетона – побеседовать о глупости умников.

Умник – это прежде всего интеллектуалист. Основная его черта: у него, как у датского принца Гамлета, «румянец воли побледнел под гнётом размышлений». Так же, как принц Гамлет, он – сирота; мамаша его – история – живёт в связи с капиталистом, а вотчим, хотя и негодяй, но – поощряет искусства, эксплуатирует науки и притворяется культурным животным.

Умник считает себя мастером культуры, «духовным рычагом» её, «солью земли» и так далее в этом роде, вообще же он видит себя «неповторяемой индивидуальностью». Он не «просто человек», а воплощение мировой мудрости, так сказать – пуп мудрости мира. «В минуту жизни трудную», когда действительность выдавливает из него некоторое количество сиротской искренности, он именует себя «каторжником, прикованным к тачке истории», – как выразился один бывший «спартаковец».

А другой, бывший социал-демократ, сказал: «Буржуазия насилует рабочих, рабочие – насилуют нас, интеллигентов». Советские журналисты, вообще варвары, как и всё население Союза Советов, иногда называют умников – сводниками. Сводничество – позорное занятие, суть его в том, что сводник подкладывает на постели богатых старичков и старушек молодых девиц и парней. Конечно, деятельность вождей европейской социал-демократии весьма совпадает с этим родом занятий, но… Тут, наверное, умники нашли бы какое-нибудь «но», а у меня – нет охоты искать его. Да и мир, вся действительность, строится сурово логически на «да» и «нет», а «но», по закону логики, является «исключённым третьим».

Умник – человек, убеждённый, что самое лучшее кресло – то, в котором он привык сидеть. Поэтому он настаивает, чтобы все люди сидели в креслах любимой им формы. Рассматривая все события с точки зрения удобства своих ягодиц, умник, конечно, не может одобрить всё то, что сотрясает старую мебель, в которой покоятся его уважаемые ягодицы.

Например: русские помещики времён крепостного права любили сидеть в вольтеровских креслах, затем интеллигентам из дворян полюбилась мягкая мебель идеалиста Шеллинга, посидели на Фурье, на Молешотте и Фогте, пересели в нигилизм, понравился Спенсер, особенно потому, что он, между прочим, сказал: «Из свинцовых инстинктов не сделаешь золотого поведения», – прелестный этот афоризм разрешал не беспокоиться о некоторых социальных бессмыслицах, подлостях и трагедиях. Но и Спенсер оказался неудобным; пересаживаясь всё более часто, посидели на Марксе – жёстко! Попробовали подложить под Маркса Бернштейна – не вышло! Сели в Ницше, затем в Бергсона, я пропускаю целый ряд испробованной мебели, теперь умники сидят чёрт знает в чём, и многие – в эмиграции. Этот процесс всё более частых прыжков с места на место именуется «историей духовной жизни русской интеллигенции».

В эмиграции умники сочиняют «Эскизы научно-религиозного мировоззрения», «Евангелия божественной справедливости», «Жития святых», «О православном почитании предтечи» и вообще усердно занимаются столярно-философским ремеслом, изготовляя нечто для спокойного сидения.

В эмигрантской прессе можно читать такие умилительные рассуждения:

«Говорят, что абиссинские православные священники танцуют при совершении литургии. Очевидно, в душе эфиопов – тех эфиопов, которых так уважал Гомер, что всегда говорил о них: „достопочтенные эфиопские мужи“, – очевидно, в этой душе православие нашло другое отражение, чем в нашей русской душе.

Недавно знакомая русская девушка, получившая воспитание в католическом французском монастыре, жаловалась своей матери:

– У них ужасно неудобно купаться: ванну приходится брать всегда в рубашке.

– Почему?

– Вот и я спрашиваю – почему? Ведь в ванне я сижу одна, дверь заперта на ключ. А они говорят:

– Как одна? А ангел-хранитель? Ведь он всегда при тебе!

Эта детская очаровательная наивность католического монастыря мне ужасно понравилась. Но разве это похоже на наше представление об ангеле-хранителе?»

Это пишет бывший беллетрист, видный сотрудник эсеровской газеты в 1905 году. О, трагическая тяжесть ягодиц!

Оставим шутки, хотя это очень трудно. Я только что прочитал отличнейшую книгу т. С. Б. Урицкого «В развёрнутое социалистическое наступление», – прочитал, и – мне очень весело.

Встарину существовала группа людей – канцеляристы. Слово «канцеляристы» – составлено из слов: «кане ч'ел'ария» – собака на воздухе, то есть у дверей, у ворот дома. Канцеляриста называли «чернильная душа». Умник не совсем похож на канцеляриста, душа у него книжная. Но он живёт тоже как бы где-то за воротами действительности и смотрит на неё из подворотни.

Умник прочитал, вероятно, не менее 16 тысяч книг по разным вопросам, и этот полумеханический труд усвоения чужих мыслей развил в нём уродливо преувеличенное мнение о силе и широте своего разума. Разумеется, я не стану отрицать за мешком права гордиться количеством зерна, которое насыпано в него. Но часто замечаешь, что чем шире объём знаний умника, – тем судорожнее и длинней кривая его колебаний.

Известны случаи, когда умник, отыскивая под себя удобное сиденье и двигаясь задом наперёд, доходит от марксизма до православного мракобесия и попадает из большевиков в церковные старосты.

Некоторые умники полагают, что именно в частой смене верований наиболее полно выявляется свобода мысли. В конце концов книги как будто не просвещают, а ослепляют умника, и частное хозяйство его души редко бывает благоустроенным.

Книги для него – источник противоречий, которые волнуют и терзают его гораздо сильнее, чем грозы, бури и ураганы социальной действительности. Действительность требует, чтоб книги отражали её рост и ход, но, становясь более бурной, насыщаясь энергией нового класса, его творчеством, она не очень церемонно считается с книгами, в которых отражён её вчерашний день. А умник хочет, чтоб действительность слушалась книг. Недавно один – из Ленинграда – совершенно серьёзно написал мне:

«Мы живём сейчас одной только политикой, но ведь политика есть только тактика государственного управления, государственной деятельности, за что и ответили перед лицом Революции царские министры и все занимавшие командные высоты. Чего же нам не хватает? У нас нет „быта“. Отчего? Оттого, что быт есть следствие миросозерцания и этого миросозерцания у нас нет.»

«Оригинальность» этой мысли не исключительна; нет, это – весьма типическое «выявление» взгляда на жизнь из подворотни. Книгу умник ценит, книге он верит. Но если ему сказать, что в массах рабочих и крестьян Союза Советов спрос на книгу растёт с невероятной быстротой, что в 1927 году напечатано было 462 миллиона листов, а в 1930 уже 1365 миллионов – это не обрадует умника. Он скажет: «Издаются не те книги, они недостаточно объективны, и пишут их еретики, потому что материализм – учение еретическое и антикультурное».

Умник крепко убеждён, что без его мудрого участия в делах мира мир – погибнет, но участвовать он способен только посредством языкоблудия. Он вполне уверен, что всё знает и всё для него совершенно ясно. Книжность убила в нём чувство скромности и осторожность суждений, свойственную людям, которые, активно участвуя в строении жизни, относятся к ней внимательно и серьёзно: Он пишет откуда-нибудь, например, из Праги:

«Я хорошо знаю, что положение в России дошло до высшей точки неблагополучия.»

На самом деле он ничего не знает, потому что не хочет видеть того, что необходимо знать. Он совершенно не чувствует той высоты, до которой активизм рабочего класса и передового крестьянства поднял Союз Советов. О жизни 160 миллионов народа он судит как о жизни населения маленького уездного городка. С храбростью бесстыдника он утверждает: «непрерывка провалилась», не желая знать, что 66 процентов рабочих втянулись в непрерывную неделю и что это – факт огромнейшего политико-экономического значения и факт, революционизирующий быт.

«Пятилетка неосуществима», – каркает он, хотя должен бы знать, что по инициативе рабочих пятилетка сокращена до четырёх лет. Он вообще не хочет считаться с тем, что в Союзе Советов работает неведомая ему, умнику, энергия, которой он никогда, нигде не наблюдал, – свободная энергия рабочих и крестьян, которые всё более ясно сознают, что они – единственные правомочные хозяева своей страны, что они работают на себя и что работать надобно самозабвенно, мужественно, с полным напряжением сил.

Только силою этого сознания можно объяснить тот, казалось бы, невероятный факт, что нефтяная и торфяная промышленности выполнили уже 83 и 96 процентов того, что предполагалось выполнить в 1932/33 году, а это значит, что здесь пятилетний план осуществляется рабочими в два с половиной года. Выполнение пятилетнего плана по машиностроению достигло уже 70 процентов, а это значит, что план машиностроения будет выполнен не в пять, а в три года, так же как и план по электропромышленности.

О чём это говорит? О могучем запасе энергии рабочего класса. А о том, что крестьянин больше не хочет быть рабом земли, зависимым от капризов природы, говорит тот факт, что у нас 22 процента крестьянских хозяйств объединено в колхозы, а это объясняется только тем, что древний каторжник земли сознаёт необходимость борьбы с природой посредством машин, посредством помощи земле удобрениями – посредством новейших культурных и научных приёмов.

И не может быть сомнения в том, что колхозы будут расти, крестьянин умеет сопоставить факты и сделать из них выводы, а факты таковы: «Колхоз „Красный партизан“ подсчитал, что на хозяйство каждого колхозника приходится при распределении урожая не менее 700 рублей. Единоличник и мечтать не может о такой сумме».

Энергия рабочих и крестьян растёт с поразительной быстротою, чего не отрицают даже неглупые капиталисты, хотя рост этой энергии угрожает им некоторыми неприятностями. Но умник стоит на своём, так как его немножко обидели, – ему не хватает яиц, масла к завтраку, и сидеть ему неудобно. «Не могу же я представить, что малограмотный рабочий, алкоголик и лентяй, безграмотный, забитый мужик способен успешно состязаться с капиталистом. Мы знаем свою страну, знаем характер её живой силы и знаем, что П. П. Струве прав: рабочий класс, как творческая сила, может существовать только в условиях капиталистического государства».

Мудрость – ошеломляющая! Не знаю, где, когда писал Струве столь изумительно о рабочем классе, и писал ли он так или это его переврали мои корреспонденты – «Честные русские».

Осведомлённость «честных русских» умников по глубине её равна их мудрости. Мне кажется, в этой мудрости есть уже нечто психопатологическое. Очень странно, что, говоря о «живой силе», о рабочем и мужике, умники забыли о «бабе» – новой «живой силе», очень живой и тоже весьма энергичной.

Помутнение разума умников принимает самые разнообразные и курьёзные формы. Так, например, одному из них было сообщено о чрезвычайно успешном развитии субтропических культур в республиках Грузии и Абхазии, а также о том, что чайные плантации Черноморья – 250 десятин дореволюционного времени – ныне, в 1930 году, занимают 20 000 гектаров. Он ответил вопросом: «Что же вы – с Китаем конкурировать будете?» Только. А он – грамотный человек, учёный, спец, ботаник.

Умники любят хвастаться своей любовью к «народу», своими заботами о нём, любят вспоминать о том, как они страдали, когда «народ» страдал под тяжестью бездарной, беспощадной власти помещиков и капиталистов. Но вот рабочие и крестьяне уничтожили эту власть и, сами хозяева своей земли, строят в ней новую государственную систему, учат делу социалистического строительства весь мир трудящихся. Казалось бы, что теперь «печальники о горе народном» должны отказаться от бесплодного ремесла горюнов и печальников, могут сидеть спокойно, любуясь мощной самодеятельностью трудового народа, его свободным творчеством во всех областях физического и умственного труда. Казалось бы, что теперь умники могут хором спеть «Ныне отпущаеши раба твоего, владыка» и – для окончательного успокоения своего – позаботиться о могилках. Пора!

Однако культурные успехи и достижения «народа» невидимы для них. Они заняты иезуитски тщательным подсчётом всяческих недостатков, ошибок, «прорывов» – всем, что даёт им «самокритика» рабочих и крестьян и что, в существе своём, является не столько «драмой власти», как поощрением энергии, воспитанием самодеятельности масс, – воспитанием в трудовой массе сознания её государственной ответственности за все её недостатки, пороки, ошибки, за небрежность и за торопливость. Всё это им непонятно, чуждо, они интересуются другим.

Они пишут: «Арестован благороднейший Иван Иванович, которого мы знаем…»

Издали они смотрят в подворотню и щели ворот новой истории, которую создаёт власть, воля рабочих, крестьян, смотрят и всё знают. Я думаю, что они не плохо знают только одно – то, что родственные им по «духу» умники стремятся, в меру слабых сил своих, к реставрации мещанства, к восстановлению буржуазного строя. И, вероятно, они чувствуют, что чем решительнее рабоче-крестьянская власть переходит в социалистическое наступление, тем разнообразнее выявляет себя злоба погибающего мещанина. Эта злоба создаёт свою атмосферу: естественно, что некоторые умники отравляются ею, и тогда приходится, не считаясь с их благородством, лишать их возможности свободы действий словом и делом.