Наша литература – влиятельнейшая литература в мире

Наша литература – влиятельнейшая литература в мире
Максим Горький

«Я думаю, товарищи, вы не потребуете от меня детального и подробного изложения всего, что здесь было сказано, ибо это совершенно невозможно. У меня было слишком мало времени для того, чтобы прочитать все эти очень обстоятельные речи, сделать из них определённые выводы и осветить сказанное на пленуме так, как оно того достойно. Я передам вкратце только впечатление, которое у меня получилось от чтения стенограмм…»

Максим Горький

Наша литература – влиятельнейшая литература в мире

[1 - Впервые напечатано одновременно в газетах «Правда», 1935, номер 67 от 9 марта, и «Известия ЦИК СССР и ВЦИК», 1935, номер 59 от 9 марта. // Включалось во второе и третье издания сборника статей М. Горького «О литературе». // Печатается с незначительным сокращением по тексту второго издания указанного сборника, сверенному со стенограммой речи, правившейся автором (Архив А. М. Горького).]

(Появление М. Горького делегаты приветствуют стоя продолжительной овацией)

Если сосчитать всё время, которое тратится на аплодисменты, то получится страшно много времени. (Смех.)

Я думаю, товарищи, вы не потребуете от меня детального и подробного изложения всего, что здесь было сказано, ибо это совершенно невозможно. У меня было слишком мало времени для того, чтобы прочитать все эти очень обстоятельные речи, сделать из них определённые выводы и осветить сказанное на пленуме так, как оно того достойно. Я передам вкратце только впечатление, которое у меня получилось от чтения стенограмм.

Впечатление таково, что, пожалуй, слишком преобладали вопросы профессионального характера над вопросами, так сказать, общего идеологического, социально-политического значения.

В вопросах профессионального характера, там, например, где речь шла о тематике, недостаточно ярко выступала необходимость расширения и углубления тематики.

Видите ли, в чём дело, товарищи? Вот у нас был и есть древний русский крестьянин, воспитанный веками в совершенно определённой обстановке, которая к XX столетию оставила его человеком XVI–XVII столетия. Этот крестьянин, тем не менее, в краткий срок, в семнадцать лет, сделал фантастический прыжок в XX столетие, к социализму. Естественно, что кулак, «мироед», ростовщик, лавочник должен был оказать всякое сопротивление в каких-то особенно сильных формах, формах трагических. Он и оказывал это сопротивление именно так.

У нас, в нашей литературе, это не проскользнуло. Не удалось нам отобразить людей этой кулацкой психики в одном типе, в крупном образе. Возьмите, например, их способы борьбы. Вы, конечно, знаете их, но, мне кажется, очень многое ускользнуло от вашего внимания.

Когда, например, кулаки зарывали в землю хлеб, то некоторые из них заметили, что от этого обильно разводятся мыши. Мышь – очень хороший вредитель. Мышь стоит любой стране очень много, а нашей стране – страшно много. Она истребляет хлеба на большие десятки миллионов рублей.

Аргументация врага сильнее нашей, писателей. Мы не отметили этого в драмах и рассказах с должной силой. Мы аргументируем идеями, а они аргументируют делом.

Машины, входя в обиход сельского хозяйства, пугают птиц. Кулак это очень хорошо учёл и говорит: «Чёрт с ними, с этими машинами, добра от них не будет. Птичек насекомоядных распугали – насекомых разведётся больше, – всё равно вред будет!»

Даже и эту мелочь сумели учесть!

Я всё время вращаюсь в сфере профессиональной, как оно и следует. И вот я должен сказать, что эта тема – «кулак» – не дана, не дан враг в его настоящем виде.

Затем, этот враг пережил некоторую эволюцию – от убийства своих собственных детей и внучат, от поджогов, от многочисленных убийств селькоров и т. д. до отравления хлеба гвоздями, стеклом и т. д., как это выявилось на последнем процессе Ошкина.

Эта «эволюция» не была прослежена, а она означает упадок силы сопротивления врага, то есть поражение его.

Осталась без внимания женщина в её росте.

Осталось без внимания очень многое. Как я не один раз говорил уже, остались совершенно без внимания дети. О детях мы почему-то не пишем, а ведь раньше буржуазные писатели писали, и не плохо.

Но если говорить на эту тему, пришлось бы очень многое говорить.

Перехожу к вопросам, непосредственно стоявшим на пленуме. Некоторые лица, возражавшие Беспалову, говорили, что наиболее деятельное участие в создании образа принадлежит бессознательной творческой работе.

Неверно это, товарищи! О бессознательной работе вообще, по моему мнению, нельзя говорить. Нет такой работы, если под термином бессознательной работы не понимать бессознательную мускульную, механическую работу. Человек привык известным образом двигать рукой и двигает ею, уже не следя за её работой, зная, что рука научена, не ошибётся.

У нас бессознательность смешивается с интуитивностью, то есть с тем человеческим качеством, которое именуется интуицией и возникает из запаса впечатлений, которые ещё не оформлены мыслью, не оформлены сознанием, не воплощены в мысль и образ.

Я думаю, что с очень многими, почти с каждым из вас, бывало так, что они сидят над страницей час, два и всё что-то не удаётся, но вдруг человек попадает туда, куда следует попасть, то есть завершает цепь познанных им фактов каким-то фактом, которого он не знает, но предполагает, что он, должно быть, таков, и даже не предполагает, а просто чутьём думает, что именно таков. И получается правильно.

Это внесение в опыт тех звеньев, которых не хватает писателю для того, чтобы дать совершенно законченный образ, – это и называется интуицией. Но называть это бессознательным – нельзя. Это ещё не включено в сознание, но в опыте уже есть.

Так это надо понимать. Может быть, я ошибаюсь. Тогда, ясное дело, будем оспаривать.

Титул «инженер человеческих душ» у нас относится к литератору. Я думаю, что критик не менее заслуживает этого титула в том случае, если он работает в согласии и сотрудничестве с литератором.

Чего нам нужно добиться в этом деле?

В той критике критиков, которая была здесь высказана, – в ней очень много дельного и серьёзного. Критика действительно помогает нам мало, главным образом занимается изысканиями недостатков в наших произведениях, очень плохо понимает, откуда идут эти недостатки, почему они появляются. Мало или почти совсем не занимается критика языком, не указывает нам на правильное или неправильное строение фразы, на архитектонику произведения, на логически правильное размещение материала и т. д.

Тем не менее, палку перегибать нельзя – она может дать по лбу. И всё-таки за критикой надо признать: кое-что сделано ею и делается.

Разноголосица большая. Она и выражена была на пленуме, и довольно-таки ярко, довольно основательно.

Критика должна чему-то научиться. Она идёт всё-таки не в ногу с литературой, а если мы отстаём от действительности, так критика тоже отстаёт от нас и главным образом бьёт нас по линии идеологической грамоты, что, конечно, правильно, но делается не всегда достаточно убедительно вследствие некоторой немощности самой критики.

Зато по линии литературной грамотности никакой помощи нет.

Я говорю в данном случае, не исключая себя, потому что я всё это испытал на себе. Мне тоже помогали мало, ругали много и плохо, хвалили ещё хуже, а помогали – никак.

Совершенно необходим в нашей стране для всесоюзной нашей литературы, которая если ещё не стала, то всё-таки уже становится учительницей литературы всего мира, – во всяком случае влиятельнейшей литературой мира, – для неё совершенно необходим глубокий и всесторонний контакт с критикой, конечно, грамотной критикой.

Но, видите ли, товарищи, мы не будем иметь грамотной критики до тех пор, покуда не настоим на том, чтобы созданы были грамотные критики и чтобы у нас была история литературы. Нам необходима история литературы, которой нет у нас. Точно так же нам необходима критика, которая не доспела потому, что плохо знает историю литературы и «не в курсе» той огромной ответственности, которая лежит на ней.

Беспалов отметил группу критиков, которые, по его мнению, могут активно участвовать, активно помочь нам двинуть вперёд работу литературы. Он назвал ряд имён. Я, само собой разумеется, не буду говорить, почему тот или другой не годится. Это вовсе не моё дело, и не в том дело, что тот или другой не годится. Не годится вся критика, которая не отвечает той огромной задаче, которая на ней лежит.

Я смотрю на дело так: природа дала человеку не больше, чем любому из других животных. Всё, что создано на земле, – вся культура создана и выработана трудом людей. Но это у нас не усваивается с достаточной широтой и глубиной, не усваивается философское, политическое, педагогическое значение этого факта. Отношение к истории культуры у нас таково же, как и у людей, которые веками привыкали жить чужим трудом и органически не понимают всепобеждающей силы, силы труда. Творческие, организующие качества и свойства человека организованы трудом. Вот это недостаточно усваивается и понимается. А в нашей стране, казалось бы, это должно быть понято особенно, потому что то, что делается человеческим трудом в нашей стране сейчас, – это же совершенно фантастично, сказочно. Мы не умеем охватить всей картины строительства. Мы не знаем, что делается где-то на Колыме, в Средней Азии, на островах Арктики – везде, где работает страшная созидающая сила, – страшная по своим размерам, по тем результатам, которые она даёт. Нас ненавидят. Нас ещё больше будут ненавидеть, потому что мы делаем страшное дело для тех, кому оно – гибель. (Аплодисменты.)

У нас какие-то нелады с действительностью. Надо её шире обнять, глубже понять! Надо глубже войти в неё.

Ведь как-никак, человек XVII века, русский крестьянин, соскочил со своего нищенского надела – это факт. А вот интеллектуальная часть народонаселения с нищенского надела ещё не соскочила. (Смех, аплодисменты.)

Это смешно, конечно, но я говорю не шутя, а серьёзно. Профессия в известной мере ограничивает человека. Правильно остроумное уподобление Кузьмы Пруткова: специалист подобен флюсу. Профессия – ограничивает. Профессионал ищет главным делом то, что может дополнить его собственное, расширить надел.

Нам, я думаю, следует наши наделы расширить. Наш советский писатель не может быть только писателем, не может быть только профессиональным литератором, это – живое лицо, живой, энергичный участник всего того, что творится в стране. (Аплодисменты.) Он работает буквально везде, это та самая пчела, которая собирает сок со всех цветов, создаёт мёд и воск. Он должен быть везде. Он должен быть вездесущим, всевидящим, ну и… всемогущим, но вот тут, пожалуй… (Смех.)

(Демьян Бедный: «всезнающим».)

Всепонимающим. Он должен быть эоловой арфой, которая всякое движение воспроизводит в хороших звуках.

В области так называемой умственной деятельности люди принуждены жить как-то единолично, работать также на маленьких наделах, нищенских наделах, и по закону конкуренции каждый, конечно, всемерно оберегает свой надел. Тут происходят разные неприятности.

Мне неоднократно приходилось указывать на ограниченность тематики дореволюционной русской литературы, дореволюционной буржуазной литературы, которая на самом деле ведь пропустила чрезвычайно много вне линии своей работы и вне своего понимания, – пропустила – хотя бы взять XIX век – пропустила то разбойничество как массовое явление, которое началось в стране после двенадцатого года, после Наполеоновских войн, и продолжалось почти до сороковых годов. Это явление у нас ещё не исследовано, мы не знаем старых архивов, мы не знаем вообще того, что делалось, – а судебные архивы того времени могли бы нам показать очень много. Например, разбойничьи шайки Верхнего Поволжья каким-то образом были знакомы с весьма отдалёнными от них идеями, которые когда-то проводили Болотников, Разин, Пугачев, в этом разбойничестве были элементы бунта социального. Разбойники соприкасались с сектантами поволжскими, уральскими, которые помогали им и наживались на них.

У нас упущен момент внедрения культуры путём всякого кнутобойства, штыка и т. д., например, картофельные бунты и целый ряд таких явлений, которые не должны были бы пройти мимо литературы, но прошли. Тут не условия цензуры царской мешали, а та тематическая ограниченность, которая была свойственна дореволюционной литературе.

Есть опасность, что и мы что-то пропустим, а этого нельзя пропускать. Нам предоставлены в распоряжение бесконечные возможности опыта. Критика должна особенно подчеркнуть этот факт, этот порок литературы. Но опять-таки для этого сами критики должны расширить свой житейский опыт, а это достигается, конечно, учёбой.