Машина снов

Марко встал, переменил бельё на расшитый халат, двинулся к двери и вдруг вспомнил про свой драгоценный меч. Оружие покоилось на месте, на стойке у кровати. Марко полувынул лезвие, полировка затуманилась, но клинок вроде бы казался чистым. Марко положил меч обратно и вышел из опочивальни. Во дворе по-прежнему лежал снег. Хрупчатый, колкий, изъеденный водой и ясными солнечными лучами, но всё ещё довольно далёкий от состояния весенней жижи. Марко хмыкнул и пошёл к отцу.

Отец сдал за это время. Видимо, долгие странствия и жёсткий катайский климат с удушливым летом и пронзительной зимой подкосили его некогда могучее здоровье. Он стоял у окна, в столбе падающего предзакатного света, и подрезал сухие ветви комнатного деревца, что-то бормоча под нос, и в этих неторопливых движениях Марко не увидел ничего от бесстрашного купца, в поисках поживы избороздившего сотни морей и прошедшего многие тысячи ли. Перед ним стоял почти совер-шенно седой старик, только в бороде ещё кое-где поблёскивало вороное пёрышко. Николай не услышал, как сын вошёл. Он с нежностью проводил рукой по меленьким розовым цветочкам, мушками облепившим кривые веточки, и покой на его лице, даже не покой, а покорность перед лицом старости, незаметно для Марка обнявшей этого когда-то такого родного человека, растрогала юношу, одновременно возбудив в нём горечь. Как мало они виделись за это время!

– Отец, – позвал Марко, выходя из-за колонны.

– А? – переспросил отец. Его удивлённо приподнятые брови, напоминавшие поредевшие брови библиотекаря, придавали лицу характерное выражение слабослышащего человека. Николай прищурился, потом всё же разглядел Марка в полусумраке и буднично сказал, слегка оцарапав этой будничностью Марково сердце:

– Проходи, сын. С чем пришёл?

Марко стоял и глядел в его утратившее былую суровость лицо. Морщин было немного, крупные борозды изрезали отцово лицо, чуть поблёкли слезящиеся глаза, но на свету он казался всё же не таким пугающе старым, как в первый момент. Марко выдохнул. Его тянуло рассказать отцу о демонах, вспомнить о смерти Пэй Пэй, о поединке с императором и о страшной кончине Шераба Тсеринга, о маленькой демонессе-лисичке, так коварно вторгшейся в его покои, но… В глазах Николая царило столько безмятежной сосредоточенности на цветах, купающихся в лучах начинающего пригревать вечернего солнца, что Марко лишь тихо попросил:

– Отец, давайте помолимся вместе. Как раньше.

– Конечно, сын, – ответил Николай с видимой радостью.

Он подошёл к полке, вынул из драгоценной тряпицы чистую икону с ликом Богоматери. С выражением безграничной, почти любовной преданности подышал на посеребрённый лик. Протёр тряпицей. Установил икону на специальную подставку. Потом долил маслица в крохотную лампадку. Запалил фитилёк. Привесил под обрез подставки. В этих мерных, как падающие капли, движениях было столько странного для Марка покоя, столько смирения, такого чужого, сперва даже вызывающего отторжение после чудовищной Хубилаевой гордыни, но потом обволакивающего, как материнская любовь. С отцом что-то произошло. Несмотря на стоящие тут же на самодельном алтаре чашечки с рисом и благовониями – всё-таки и отца зацепили катайские маниры, – в отце горела святая вера, она светилась сквозь каждую его черту утерянной Марком благодатью.

Отец и сын опустились на колени, сжав пальцы, и зашептали «Ave». Отцовский шёпот статно колебал занавеси, наделяя каждое отдельное слово веским дополнительным смыслом. Слова выходили тяжёлыми, ядрами летели далеко в наступающий вечер, волнами расходились по комнате. Марко тихо вторил ему, на ходу вспоминая позабытые слова молитвы. Чистый лик Матери Божьей, сладкая родная латынь, колеблющиеся занавеси – всё, что сейчас видел Марко. И казалось ему, что всё вокруг сон. Не было ни ревущих мунгальских дружин, ни жутких чудес, ни пылающего гневом неистового повелителя Поднебесной.

Заступившая на смену ночная стража, обходящая Белый павильон, видела в окно двух молящихся варваров, освещаемых лампадой. Старший молился истово, страстно, с особенной ласкою проговаривая слова нелепого чужого языка. По благообразному его лицу текли слёзы, обильно увлажнившие аккуратную клиновидную бородку. Младший, жутковатый посланник Великого хана, о котором говорили, что он тайный убийца, молился иначе. Его смертельно бледное, нездорово худощавое лицо не выражало ровным счётом ничего. Словно костяная фигура стоял этот вроде бы юноша со старыми глазами в лампадном свете, красившим всё в тёплую охру, но не трогавшим его бледности. Лицо молодого варвара оставалось алебастровым, не затронутым охристым светом. Светлые глаза глядели пусто и неподвижно.

– Не пялься на него так долго, дурак! – выматерился седоватый десятник на молодого дружинника и дал ему подзатыльник, смешно сдвинув шлем на брови.

– А чего? – туповато переспросил тот.

– Дурное про него слышно. Говорят, он не с Запада, а с самой Луны, – зашептал десятник придвинувшимся стражникам. – На вид лет ему немного, а глаза – как у глубокого старика. Ему выпил сердце один колдун, и Великий хан посылает его убивать людей во сне.

– Это как?!

– Он плавает в снах, как мы – в воде.

Нухуры удивлённо зацокали языками, сплёвывая и делая охранные знаки, и побежали от греха дальше по маршруту патрулирования, рассуждая о том, что колдунов надо бы вешать на кольях, только как это сделаешь?! На то они и колдуны, чтобы ничего не бояться: ни кольев, ни кипящего масла, ни меча.

*****

Шесть

…Что с моей молитвой, Отче? Что с нею? Я не могу сказать ничего, что не выпадало бы из моего рта комками каши. У меня нет слов, их больше не осталось, их нет, их нет, Отче, их больше нет, и я не могу говорить, их разъела какая-то страшная язва, они растворились в слюне, и полурастворённые, как грязь, льются по моим губам, Отче, не как человеческая речь, летящая лёгким паром, а как кровь с прокушенного от боли языка. Отче… слышишь ли Ты меня? Понимаешь ли Ты такую речь? Я больше не кричу во сне по-италийски. Я больше не кричу во сне. Но я хочу, я хочу этого, я хочу кричать, я хочу радоваться, я хочу страстей, хочу желаний, я боюсь этого бесчувствия, Отче, не оставляй меня… как Ты уже меня оставил. Я Твой сын…

Марко пытался молиться снова и снова, но ум его блуждал в самых страшных закоулках памяти. Там он смотрел на то, что раньше повергло бы его в ужас, но не чувствовал ровным счётом ничего… В дверь постучали. За окном стоял императорский паланкин. От бритоголовых запыхавшихся рабов шёл пар. Гонец-катаец нетерпеливо стучал в дверь, сохраняя, однако, приторно вежливую мину. Но Марко не открывал: молясь и плача, он блуждал в глубоких лабиринтах сна.

…Как оказалось позже, два дня назад его нашли у ворот Западного павильона глубоко спящим, наполовину занесённым мокрым снегом. Испуганные нухуры внесли Марка в павильон, двое самых младших, немея от страха перед колдовской машиной снов, убившей самого могучего воина Поднебесной, уложили венецианца внутрь, накрепко привязали к ложу и уже собирались выбежать прочь, но сонные губы Марка разомкнулись и прохрипели: «Меч! Вложите мне в руку меч». Меч валялся тут же, у ворот, в снегу.

Нухуры, почтительно держась поодаль, вложили рукоять в посиневшую от холода ладонь. Марко, не просыпаясь, положил меч на грудь, крепко обняв его обеими руками. Дружинники следили за ним через порог. Так он проспал почти два дня. Иногда его обильно тошнило, и, боясь, что любимчик Великого хана захлебнётся во сне рвотой, дружинники поворачивали ему голову набок, протирая рот. Иногда белый варвар метался на ложе так, что, казалось, ремни сейчас лопнут. Камни тебетского колдуна начинали светиться, и дружинники с грохотом падали наземь, молясь на разных языках. Вдруг Марко изогнулся и, выхватив меч, разнёс на ленточки занавесь. После чего сказал: «Я проснулся».

Его развязали, он встал и пошёл в сторону своих покоев, по-прежнему не раскрывая глаз. Один молодой дружинник бросил ему в голову камушек, чтобы проверить, проснётся ли он. Марко с закрытыми глазами сделал немыслимый пируэт и отбил камушек ножнами прямо в голову нухуру, чем вызвал немалый хохот среди других дружинников. Бамммм, зазвенел шлем, сдвинутый ударом камушка к затылку. Стражники не знали, что и думать. Может, стоит доложить Великому хану?

Великий хан сумрачно смотрел на глубоко спящего Марка, не просыпавшегося всё время, пока рабыни под руководством матушки Хоахчин переодевали его в чистое. Поигрывая перстнем, Хубилай пошевелил губами, потом быстро прыгнул в паланкин и велел везти его в Павильон снов, как теперь официально именовали место расположения волшебной машины.

Император обошёл магический куб, что-то бормоча, шевелил разрезанную Марком занавеску, кряхтя, как старый филин, трогал окованными ножнами расшитые ремни, ложе, исчерченное письменами. Внезапно Хубилай сбросил пояс вместе с ножнами, бросил на пол короткий кинжал, снял верхний халат и устроился на ложе.

– Держать мне ноги. Руки привязать как следует. Буду кричать – будить немедля. И приготовьте вина! – рывками выбросил Хубилай несколько приказов и потом шёпотом добавил: – И чтобы ни одного катайца в окружности одного ли. Пусть лучники посмотрят.

Он обернул голову широкой ременной петлей, украшенной «шарира», и закрыл глаза. Вскоре дыхание императора выровнялось, стало более глубоким, и вот уже могучий храп старого воина сотрясал мусли-новые занавески. Дружинники опустились на пол, скрестив ноги. Время текло тихо, в паузах между всхрапываниями Хубилая воздух по-особенному звенел, лишённый других звуков. Вдруг император мощно дёрнулся, крикнул и открыл глаза. Его лицо освещала улыбка безграничного счастья. Нухуры, отталкивая друг друга, бросились развязывать повелителя, из глаз которого текли потоки слёз. Прокушенные губы сочились светлой кровью, заливая подбородок. Ещё не встав с ложа, Хубилай быстро выхватил у дружинника свой меч и поспешно препоясал чресла.

– Получилось, – сказал император и, прыжком вскакивая с ложа, захохотал во весь голос: – ПОЛУЧИЛОСЬ!!!

Даже привыкшие к пылкому и взрывному нраву императора дру-жинники удивлённо смотрели, как Хубилай, раскинув руки, танцует древний охотничий танец, приставший скорее юноше, нежели мужу.

– Всей смене – вина! Сотник! Беги к Тогану, пусть возьмёт половину Золотой сотни и две смены бойцов из Внутреннего города. На площади Тайду, справа от Пошлинного стола, стоит постоялый двор «Какой-то там Карп», точнее не помню, но он там один. Пусть поднимется на последний этаж и принесёт мне всё, что там лежит, как бы это ни выглядело. И ещё… пусть даст нухурам самых быстрых коней. Иначе меня разорвёт от нетерпения.

Стоявший ближе всех дружинник протянул императору объёмистый горшок с вином. Хубилай повернулся к нухуру и, сверкнув всё ещё слезящимися глазами, глянул на него. В этот момент он казался страшен и дик: борода потемнела от крови, весь рот сочился алым, глаза сияли на изрубленном тёмном лице колодцами, в которых вдруг в полдень отразилось звёздное небо. Он ударом кулака наотмашь снёс половину горлышка и жадно начал пить, заливая лицо и грудь алой струёй. Вино смешивалось с невытертой императором кровью, текло по одежде, по полу, заливало доспехи, а император всё пил, глыкая мощным горлом, опутанным сеткой шрамов и мышц.

Хубилаев сын Тоган умел выглядеть красиво. Он не походил на отца ни мощью, ни крепостью, ни грубостью линий. Пошедший костью в мать, изящный, с тонкими чертами лица, он сохранил единственное качество императора – неукротимый напор. Всегда слегка вальяжный, откинувшийся в жёстком армейском седле, словно в уютном кресле, Тоган производил впечатление человека немного актёрствующего, слишком большое значение придававшего внешним эффектам. Хотя Марко видел его в деле: бойцом Тоган был под стать всем чингизидам. Не знающий ни жалости, ни усталости, он преследовал цель как собака, бегущая по кровавому следу.

В сопровождении двухсот пятидесяти отборных дружинников Тоган ворвался в Запретный город, размахивая золотой пайцзой – сестрой той, что пряталась на груди Марка, – в знак того, что нарушает закон о въезде во дворец конников по особо важному государеву делу. Словно стая снежно-белых чаек, отряд Тогана влетел в боковые ворота. Сам императорский сын, непонятным образом сохранявший свою знаменитую вальяжность в любых условиях, с невероятной скоростью вёл бойцов по нешироким пешеходным бульварам дворца, кривым мостикам, чтобы замереть, как памятник, на центральной площади, где на троне поджидал Хубилай.

Всадники спешились и, почтительно согнувшись, поднесли императору мокрые мешки. Хубилай жестом приказал вывалить содержимое на брусчатку. Невыносимая вонь разнеслась по площади. Многие дамы попадали в обморок, и Хубилай отослал их, мотнув головой в сторону нового главного евнуха Бо Шан-Жэня. О том, что случилось с прежним евнухом, люди предпочитали не говорить.

Шесть крупных человеческих голов скалили собачьи клыки перед троном рядом с шестью кучами чёрного тряпья, засыпанного странным пеплом. Тёмные глаза без белков мёртво пялились на ноги придворных, закрывших лица широкими рукавами в попытке защититься от ужасного запаха. Хубилай приказал прибыть на площадь только самым близким людям. И они прекрасно знали, что сейчас лежало под ногами императора. Подул лёгкий ветерок, поднявший змейку пепла, и кешиктен быстро расступились, приподнимая полы одежды и брезгливо уворачиваясь от тёмного смерчика.

Хубилай вытащил из ножен ближайшего нухура мунгальскую саблю и концом лезвия приподнял губу одной из голов. Во рту не было человеческих резцов, только тонкие, но довольно крепкие на вид клыки. Хубилай, что-то бормоча, разглядывал их некоторое время, потом перешёл к осмотру одежды. Разворошив все кучи, стараясь при этом не касаться поднимающихся волн пепла, он выкатил из тряпок странный костяной амулет. Кешиктен зашушукались, сделав ещё несколько шагов назад.

– Их шесть, – задумчиво произнёс император, подцепив кончиком лезвия амулет и поднеся его к глазам. – Одного не хватает.

Паланкин довёз Марка до только что выкопанных прудов – улучшенной копии Драконьих прудов в Канбалу. Совсем скоро, когда стает снег, сюда запустят осетров. Сейчас мёртвая вода, обледеневшая по краям, не оживлённая ни единым всплеском, бесстрастно от-ражала горбатые мостики для кормления рыбы.

Мертвецки пьяный Хубилай сидел в одиночестве, рядом с креслом валялись несколько горшков с вином. Вздыхая и что-то говоря про себя, Хубилай неотрывно смотрел на шесть тёмных голов, насаженных перед ним на стоящие рядком копья. На седьмом копье красовался уродливый костяной амулет. Не поворачивая головы, император медленно произнёс:

– Ты знаешь, что ты настоящий герой, мой мальчик? Шестеро бойцов Золотой сотни, коснувшиеся этой дряни, неизлечимо больны. Доктор У Гуань-ци говорит, что к утру они умрут и прекратить течение болезни невозможно. Но ты победил их, истребив почти всех. Даже если бы ты не совершил ничего более, всё равно твоё имя достойно остаться в веках.

– Повелитель, это вы убили Пэй Пэй?

– Кто такой Чжуан-цзы? Бабочка, которой снится, что она – даосский мудрец, или мудрец, грезящий, что он – бабочка? Где граница яви?

– За что вы убили Пэй Пэй? Я хочу услышать от вас ответ, даже если для этого мне придётся расстаться с жизнью.

– Я заботился о тебе как отец. А большей частью даже лучше, чем отец. Я считал тебя больше чем сыном. Ты был мне ближе любого из сыновей. И сейчас ты задаёшь мне такие вопросы?

– Кубла-хан, я не смогу жить в неведении… Я не успокоюсь, пока не узнаю правды.

– Правды? Кто такой Чжуан-цзы?

– Если вы не ответите мне, этот червячок незнания сожрёт меня.

– Ты говоришь «червячок»… Что такое «червячок»? Змея, змея, а не червячок – вот, что гложет меня… Мой сын спрашивает меня, не я ли убил его единственную любовь, и если да, то почему я это сделал. Ты поверил словам омерзительного людоеда, который, чувствуя приближающуюся смерть, готов был нести какую угодно чушь, лишь бы отсрочить час расплаты! Ты поверил исчадию ада, а мне – своему отцу, давшему тебе всю Поднебесную, – ты задаёшь такие вопросы?! Я не хочу об этом говорить.

Хубилай сплюнул, ухватил ближайший тяжёлый горшок и жадно отхлебнул. Марко помолчал, потом опустился на одну из подушек, валявшихся вокруг любимого императорского кресла. Хубилай протянул ему горшок, Марко молча отпил и поставил горшок поближе к богдыхану. Узорчатой лентой в горшке плавала змея.