Резервная копия воспоминаний

Резервная копия воспоминаний
Макс Сысоев

Бэк-ап воспоминаний, записанный постепенно сходящим с ума человеком. Здесь он попытался собрать всё то лучшее, что с ним в жизни случалось: в основном, трагическую любовь со странной, талантливой и отвергнутой обществом девушкой, называющей себя Патриком. А почему всё сложилось так печально? На этот вопрос главный герой также пытается найти ответ в своём прошлом.

Макс Сысоев

Резервная копия воспоминаний

Рай

Мне приснился сон, волнующий и тревожный. Я устроился на какую-то работу, тяжёлую и однообразную, в тесном помещении, в тёмное время суток. Меня отчислили из университета, и я был заживо похоронен в четырёх стенах. Однажды ночью мне позвонили на сотовый телефон. Это была женщина, которую я всю жизнь хотел спасти. Она очень много работала, скопила денег и теперь сама решила спасти меня. Она приехала на чёрном автомобиле, блестящем в оранжевом свете фонарей, позвонила мне и спросила, где лучше его поставить. Поднялась в квартиру. Мать накричала на неё. Накричала страшно и психоделично, как бывает только во сне: с каким-то даже визгом и рёвом, – и мы с той женщиной, подавленные и вконец разбитые, уехали ко мне на дачу. Там было сумрачно и холодно, в домик постоянно пытались войти чужие люди, а я никак не мог запереть входную дверь: щеколда не держалась в пазу, замки заклинило…

Несколько дней после этого я ходил сам не свой. Сон не был вещим. Мне приснилось то, что было, вперемешку с тем, чего никогда не будет. Отделить одно от другого невозможно: слишком ненадёжна память, слишком много накопилось в ней вымысла и бредней, чтобы суметь с документальной точностью восстановить события, на основе которых был составлен мой сон, и понять, что о той женщине я помню, а что досочинил.

Моя жизнь пуста и неинтересна. Меня действительно отчислили из университета, и я устроился на тяжёлую работу, однако причина упадка вовсе не в этих лежащих на поверхности событиях.

Единственное, что доставляет радость, это память о былых временах. Воспоминания и сны накатывают тёплыми волнами, как морской прибой; перед глазами плывут лица утерянных друзей, образы красивых мест. Но из-за прогрессирующей болезни память стремительно мелеет, словно умирающий Арал. Ты пытаешься искупаться, уходишь от берега на километры, а воды всё по колено.

Во всякой жизни бывают моменты, когда хотелось бы подвести итоги. Их можно приурочить к празднованию дня рождения, к переезду на новую квартиру, а можно просто заглянуть в экзистенциальную пропасть, по краешку которой тянется наше существование, ужаснуться и подумать, что лучше разобраться в себе сейчас, ибо потом может быть слишком поздно.

Но к чему мне разбираться в себе, если я ненавижу мемуары? Да, ненавижу. Однако я боюсь одной штуки. Землетрясения. Не простого (хотя простого тоже боюсь), а того, которое бывает в голове у психов. Собаки уже воют, предчувствуя его. На какое-то совсем недолгое время меня защитит ауторефлексия: я буду держать перед глазами известные мне критерии сумасшествия, буду сверять с ними каждую свою мысль… но рано или поздно и ауторефлексия начнёт работать против логики. Достаточно только одной ошибки, неверно употреблённого падежа. «Клейпучку пьют все»… Или «Клейпучка пьёт всех»?

Землетрясение разрушит память, а без воспоминаний у меня совсем ничего не останется. Так что, я пишу не мемуары. Я делаю то, что опытные пользователи персональных компьютеров называют «back up»: создаю резервную копию данных, которая сохранится в надёжном месте, если с компьютером (моим мозгом) стрясётся беда.

***

Как-то всё не задалось с самого начала. А может, и не с самого. Кажется, пока мне не исполнилось 5 лет, и меня не отправили в детский сад, я жил в раю. По иронии судьбы, о тех временах вспомнить практически нечего: они забылись ещё до того, как мозг начал деградировать. Может, потому и видится тот первый отрезок жизни раем? Нет, я знаю точно: то был рай, волшебное ощущение выхода из небытия, сингулярность рождающегося сознания и самоощущения.

А вот в детском саду жизнь уже потихоньку покатилась по наклонной плоскости. Я тогда этого не знал. Ребёнок в этом возрасте блажен: мир наполнен магией, а о том, что что-то в жизни может быть устроено неправильно, ещё нет никакого представления, кроме инстинктивного «так не честно!» и «он первый начал!». Вообще-то, эти две сентенции и являются основой всей человеческой этики, но чтобы, опираясь на них, проанализировать какое-то событие, нужно обладать определённым жизненным опытом и подвижным умом, а у меня этих вещиц и поныне накопилось не так много. Вот так я и жил в блаженном неведении, и хотя райское ощущение магического мира с годами таяло, бедствия, обрушивавшиеся на меня, не воспринимались как нечто неестественное и трагическое; я от этих бедствий страдал, но мне и в голову не приходило, что может быть как-то иначе. И точно так же не понимал я, что с бедствиями нужно бороться, непременно, «как кровь из носа», иначе – смерть.

Что это были за бедствия? В отличие от раннего детства, я хорошо их помню, словно в каждом из моментов унижений осталась крупица моего сознания, и теперь я – это моё отражение в разбитом зеркале, осколки которого раскидали по дороге прошлого. Я очень не хочу помнить свои бедствия, а поскольку эта писанина – «back up» воспоминаний, то пусть такие воспоминания горят синим пламенем, когда память пожрёт безумие.

И всё-таки пару слов о них сказать стоит – просто для того, чтобы мои разговоры о т.н. «страданиях» не казались переливанием из пустого в порожнее.

В детском саду меня впервые ударили по лицу. Это было прямо как в боевике: очень эффектно и лихо. Меня левой рукой взяли за волосы, а правой хорошенько врезали. Хотя мог ли «хорошенько врезать» детсадовский ребёнок? Вопрос интересный. По-настоящему-то меня никогда не били: не ломали руки, не пинали лежачим, не оставляли всё тело в синяках, не заставляли плевать кровью. Но всю жизнь они давали мне понять: за хорошей головомойкой дело не встанет. И всю жизнь я её боюсь.

Почему меня ударили по лицу? Я этого вспоминать не буду. Надеюсь, мне удастся забыть это событие, и пусть потом, когда я свои воспоминания прочитаю, оно покажется мне переливанием из пустого в порожнее, словно случилось не со мной.

После детского сада было такое: учительница в школе меня возненавидела. На протяжении двух лет (во втором и третьем классе) она на каждом уроке унижала меня. Дети видели это и на переменах продолжали её начинания («учительница – вторая мама»). Впрочем, углубляться в подробности не стоит: если память от этой дряни очистится, представить дела тех дней будет уже невозможно, и самые красочные воспоминания останутся голыми буквами. О том и мечтаю.

Из той школы меня забрали и перевели в более хорошую. Я успел поучиться в 3-ёх школах, и каждая следующая считалась лучше предыдущей. А мне в каждой следующей становилось ещё хуже.

Так вот, в следующей школе я 3 года проучился в одном классе с маньяком. Тот, кто этого не испытывал, не поймёт. Как и тот, кто умудрился забыть. (Надо половину мозга разнести, чтобы от таких воспоминаний ничего не осталось). Я каждый день шёл в школу как на казнь. Каждый день, просыпаясь утром, я знал, что сегодня мне сделают больно. И всё равно шёл. В голову даже мысли не закрадывалось, что против этого можно взбунтоваться (и что против этого взбунтоваться необходимо!). Этот человек (маньяк) и вправду был психически нездоров; в обычную школу его взяли только благодаря тому, что мать его работала там же учительницей и обладала некоторыми связями. Он ещё в психушке несколько раз лежал и получил инвалидность, классе так в 8-ом.

Спустя 3 года (а в те времена 3 года длились совсем не так, как для взрослого человека) маньячество всплыло на поверхность. Помню, всполошились родители, учителя, школьный психолог… Они не вникали в подробности и сказали мне выйти в доске и рассказать обо всём перед моим классом, дабы «товарищи» оценили масштаб происходящего. И я, как дурак, вышел.

Маньяку пришлось из школы уйти. Одноклассники мои устроили ему «бойкот» и засунули головой в унитаз. Было здорово. Но лучше моя жизнь от этого не стала. Говорят, пролетарии из КНДР, сбежав в Южную Корею, так и продолжают батрачить, а вот партийные бонзы, отказавшись от идеологии чучхе, становятся на Юге предпринимателями и банкирами. Почему-то я этому верю. Выросший в унижении человек уже никогда не распрямится.

Не распрямился и я. Один ушёл, а на его место встало десять. И не маньяков, а вполне здоровых людей. Да только что об этом говорить? Это казалось самим собой разумеющимся.

***

Хочу напомнить себе, что я в те годы не был ангелочком. Я был таким же, как моё окружение, и только острый дефицит физической силы мешал творить столь же отвратительные вещи, какие проделывали мои враги. Если б нашёлся человек слабее меня, я бы с удовольствием превратил его жизнь в ад. Но я был до поры до времени самым слабым и ограничивался подлыми, шакальими поступками по отношению к окружающим.

Хотя чего это я? Уж от себя самого мог бы не скрывать, не списывать на больную память. Нашёл я как-то человека, бывшего слабее меня. Происходило это как раз в тот период, когда сумасшедшая учительница натравливала на меня одноклассников. Учился со мной вместе один мальчик. Он, должно быть, очень болел, и остальные ребята считали постыдным его обижать. А вот я обижал: и бил, и оскорблял. И вовсе не из желания отомстить всему миру за то, что они проделывали со мной. Я всего-навсего был как все. Пытался быть. Никаких позитивных примеров передо мною не стояло, или, может, я их не считал позитивными. В любом случае, понимание, что такое зло, в моей голове отсутствовало.

Мне тогда было лет 7 или 8, до знакомства с идеями Сократа оставалось порядка десятилетия, а потому я не мог знать, что не только мне неведомы понятия добра и зла, – о них вообще мало кто составил представление. И вся моя предыдущая и последующая жизнь стала сплошной иллюстрацией того, как люди, желая добра, производили на свет такое зло, какое не сделаешь под руководством и самой лютой ненависти.

Но об этом позже. Сейчас же надо сказать, что, хоть с философией Сократа, хоть без, а зла я наделал изрядно.

Был у меня во дворе товарищ, Сашка его звали. Мы с ним считали себя лучшими друзьями и «дружили» без малого десяток лет. А по факту мы только и делали, что устраивали друг другу подлости. То он найдёт себе нового приятеля и начнёт меня унижать. То я, вступив с кем-нибудь в сговор, начну его оплёвывать. Не раз мы бросали друг друга в щекотливых обстоятельствах, предъявляли друг другу нелепые претензии, устраивали скандалы, склоки, стоили целые интриги. Были и хорошие моменты. Например, когда мы открыли для себя алкоголь и вместе напивались. Или били бутылки на пустыре. Или поджигали брошенные автомобили. Но из моего рушащегося мозга эти моменты почти стёрлись. Запомнить надо одно: однажды я ему надоел, и он, предав меня в сотый раз, стал дружить с по-настоящему удалыми парнями.

Были у меня и другие товарищи. На недостаток их жаловаться не приходилось. Однако всех роднила одна черта: они общались со мной лишь в те моменты, когда им было скучно. Например, когда их настоящие друзья уезжали на дачу. Или когда между ними возникали ссоры. Помню, один мальчуган сказал: «И пусть Лёшка не дружит со мной! У меня всегда есть друзья в запасе!». Вот я и был для всех таким «другом в запасе», а едва появлялась хоть какая-то альтернатива общению со мной, про меня тотчас забывали. Это в лучшем случае. А ведь частенько те, кто проводил со мной время вчера, сегодня уже плевали в меня и насмехались надо всем, что успели про меня узнать. Уже тогда было во мне что-то бесконечно унылое, навевавшее на окружающих тоску, или же что-то ненормальное, отталкивающее, неуловимые признаки психической болезни, по-настоящему оформившиеся лишь спустя многие годы. Не могли же столько людей случайно ненавидеть, презирать и сторониться меня?

Сознание моё в те времена было окутано магией детства, пускай и уходящей, и выявить тревожную тенденцию в своих отношениях с окружающим миром я не мог. Несмотря на причиняемые страдания, текущее положение дел воспринималось как норма.

***

По мере взросления страдания становились чётче, а магии вокруг оставалось всё меньше. И я стал от реальности бежать. В детстве я очень любил читать, в особенности, фантастику. Шекли, Азимов, Уэллс, всевозможные сборники, журналы «Искатель» шли влёт.

Любил я и телевизор. Особенно наши с ним отношения заладились, когда в 4-ом классе приятель рассказал мне о существовании канала «СТС». Я настроил его на телевизоре и после школы (а возвращался я часа в 2-3 пополудни) садился перед голубым экраном. Отходил только в районе 8-ми вечера, когда приходили с работы мать с бабушкой, да и то только для того, чтобы кое-как накалякать домашнее задание и сразу же продолжить просмотр, но теперь уже вместе с родителями.

Этот телевизор серьёзно испортил мне зрение. То было время электронно-лучевых трубок, которые мерцали с частотой 50Гц, что само по себе утомляло глаза. Вдобавок на журнальный столик, на котором стоял телевизор, мать взгромоздила компьютерный монитор, и смотреть на экран приходилось под большим углом и с расстояния порядка 1 м, что, понятно, не вписывается ни в какие санитарные нормы.

И чего я только не смотрел! И советскую мультипликацию, и американские мультсериалы, и мыльные оперы, и боевики, приключенческие фильмы, фантастику самого разного (но, преимущественно, очень низкого) качества, и детективы. Вся эта ерунда преображалась в моём детском подсознании в сюжеты для игры. Больше всего я любил представлять себя инопланетянином: гигантским зелёным яйцекладущим котом с тремя фиолетовыми глазами. Мой корабль потерпел крушение на Земле, и мне пришлось принять человеческий облик, чтобы местные учёные-в-говне-мочёные не сгноили меня в лабораториях. В эту свою фантазию я практически верил.

Прошло время. Телевизор сломался, а наша семья была настолько нищей, что починить его или купить новый родители не считали целесообразным (голодные 90-ые годы и начало 2000-ых). К компьютеру меня не подпускали: он стоил много денег, а работал очень нестабильно, и мать боялась, что в моих руках он окончательно умрёт. Фантазия работала всё хуже, воображать себя зелёным котом уже не получалось. Оставались книжки, но то, что я в них читал, не вполне меня устраивало. Не получалось найти в книге мир, где всё было бы хорошо и где хотелось бы остаться. И в один прекрасный день, классе так в седьмом, я решил стать писателем. Написать книгу, в которой я запечатлею все ускользающие фантазии и смогу в любой момент к ним вернуться, когда начну её перечитывать: попаду во вселенную, где всё будет по мне. Очень быстро проснулось тщеславие, и я подумал, что неплохо было бы писать не только для себя, но и для других, чтобы люди восторгались написанным мной, хвалили меня, ну и, по мере возможностей, проникались красотой образов, захватывавших меня целиком.

Писать про зелёного кота и его планету было уже не очень интересно (хотя изначально предполагалось ввести это всё по ходу развития сюжета). Поэтому я решил поместить действие в невероятно красивый Дождливый Мир, который мне часто снился, а главными героями сделать самого себя, некоего идеального друга, которого мне так не хватало, и идеальную девушку, которой мне начинало не хватать всё сильнее.

Так появилась на свет первая редакция «Странников». Её объём составлял 38 тетрадных листов рукописного текста. Потом я их переписывал раз 5, но без значительного успеха. Чем лучше я овладевал писательским мастерством, тем хуже работала фантазия, а следом за фантазией начали деградировать и остальные психические функции, и вот я занят тем, что пытаюсь сохранить на бумаге даже не свои мечты, не самое лучшее из приходившего мне в голову, а хотя бы что-то.

***

К слову об идеальной девушке. Я был человеком влюбчивым, но не осознавал этого, считал влюбчивость свойством порочным и порицал людей, в которых она наблюдалась. Мне нравились разные барышни, но, преимущественно, самые красивые. По мере того, как приходило ко мне осознание собственных возможностей и своего положения в обществе, я начал мечтать о таких барышнях, которые казались бы другим не очень красивыми, а мне – очень. Но и с такими успех не сопутствовал. Тогда я, окончательно убедившись в своём уровне конкурентоспособности, стал миллиардным подтверждением аксиомы, высказанной в диалоге Платона «Пир». «Любящий желает своему любимому несчастья, дабы тот ценил на фоне несчастья его любовь и через то становился ему обязанным». Все эти архетипические сюжеты из сказок или плохих фильмов, когда главный герой спасает красавицу из царства зла, они ведь родом оттуда. Спасённая красавица становится обязанной главному герою и потому любит его. Вот и я хотел спасти красавицу. Но как спасти? Вытащить из огня? Защитить от маньяка? Выхватить из-под колёс поезда? Я знал, что сил на то у меня не хватит. Поэтому одной из самых любимых моих фантазий была мечта о девушке-самоубийце, которую я спасу из бездны отчаяния благодаря своей любви и высокой морали (я считал себя духовно выше и чище парней-сверстников, поскольку не лапал девчонок, а восторгался ими, и представить себе не мог измену со своей стороны). Такая была и Вельда в «Странниках». Не самоубийца, конечно, но спасённая главным героем и бесконечно уставшая, униженная, совсем сломленная.

***

Так бы и получал я шпицрутены от маньяков, малолетних преступников и сумасшедших учителей, а после учёбы уходил в мир телевизора и влажных фантазий или шлялся по буеракам с приятелями-беспризорниками, если б не пришёл в мою жизнь человек, которого не стыдно назвать другом.

Звали его Дима. Поначалу он относился ко мне не лучше остальных. Может быть, даже и хуже. Он дружил с маньяком, и вместе они унижали меня. Но что-то произошло, и мы подружились.

Этот человек подарил мне второе увлечение: радиолюбительство. Детская жадность до игрушек, которая отнюдь не у всех уходит с возрастом, была перенаправлена Димой в новое русло. И я стал собирать старые магнитофоны, радиоприёмники, плееры и «ремонтировать» их. Можно было бы удивиться: как это в жизни одного человека находится место для двух столь различных увлечений: писательства и радиолюбительства? А никак. Технику я ремонтирую ещё хуже, чем пишу. Вместо того чтобы прочитать учебник-другой по радиоэлектронике, я целыми днями просиживаю перед компьютером, думая, что бы написать. А время на раздумье о сюжетах и образах отнимает у меня ковыряние в старых железяках, принципа работы которых я не понимаю. И так длится много лет. Вряд ли было бы лучше, направь я усилия в какое-то одно из этих русел: оба занятия совершенно бесплодны. Вот если б я отбросил эти хобби и занялся в своё время действительно чем-то полезным, то шанс вырасти нормальным человеком у меня, наверное, имелся бы.

Радиолюбительство, в отличие от графомании, всё же принесло немало радости. Те несколько лет, что мы дружили с Димой, были замечательным временем. Мы почти ни разу не ссорились и не предавали друг друга, мы вместе мечтали о том, как отомстим нашим врагам, мы мотивировали друг друга хорошо учиться (хотя всё равно учились с тройки на четвёрку). Да, бывало, и пьянствовали, и хулиганили, попадали в милицию.

Один из самых счастливых дней в моей жизни был, когда мы с Димой поехали на электричке в Подмосковье и немного погуляли по лесу. Обратно мы решили добираться следующим образом: дождались электричку, которая едет до нашей станции с минимумом остановок. Войдя в тамбур последнего вагона, мы вставили в двери пивные бутылки, чтобы те не закрывались до конца. И, проносясь мимо станций и оживлённых городских кварталов, мы показывали из полузакрытых дверей голые задницы. Людям, наблюдавшим за поездом, казалось, что задница не успела пройти в тамбур и застряла в закрывающихся дверях. Представляю, как они были озадачены.

Мы твёрдо решили поступить в МИРЭА – Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. Диме очень нравилась Германия, да и мне, когда я про неё почитал, эта страна пришлась по душе. Мы мечтали, как будем учиться, как станем настоящими специалистами и как уедем к чёрту – туда, где словосочетание «человеческое достоинство» не является пустым звуком.