Ловцы книг. Волна вероятности

* * *

Дальше будут короткие эпизоды, разрозненные фрагменты динамического живописного полотна «Вечеринка в подпольном баре с Эль-Ютоканским искусствоведом». Потому что когда все приходят, уходят и возвращаются, выпивают, жуют, обнимаются, смеются, гладят и кормят зверей, спорят, какую поставить музыку, говорят одновременно как минимум на трех языках, размахивая руками и перебивая друг друга, невозможно рассказывать все по порядку (которого нет).

Лийс стоит, боясь шелохнуться, чтобы не уронить куницу Артемия, сидящего на плече (зря боится, куница Артемий цепкий, даже на бегуне усидит). Но когда в «Крепость» заходит Труп, Лийс все-таки осторожно шагает ему навстречу и говорит: «Спасибо за шапку. Такая крутая! Я в ней все это время ходил и даже два раза спал».

Он бы еще с удовольствием рассказал, какой фурор произвела шапка Трупа в Эль-Ютоканском музее, ее хотели померить все, включая директора, который по такому случаю перенес собрание реставраторов аж на два с половиной часа. В итоге пришли к выводу, что шапки художников – отличная штука, надо по мере возможности их собирать. Надеваешь и сразу чувствуешь вдохновение! И чужие картины начинаешь глубже воспринимать.

Но Эль-Ютокан – это тайна. И музей – тоже тайна. И собрание у директора. Лийс секреты терпеть не может, но хочешь не хочешь, а надо молчать.

Однако Труп за последние несколько лет поневоле привык понимать гораздо больше, чем сказано; вернее, чем ему удалось разобрать. Вот и сейчас ему без тени сомнения ясно, что для этого странного чувака его подарок – не просто старая шапка, а типа великое чудо, сувенир из волшебной страны. Почему – да хрен его знает. Таким уж он уродился. «С прибабахом, – одобрительно думает Труп, – как и мы».

А вслух говорит:

– За это выпьем чуть-чуть, пожалуйста, – и берет со стойки бокал.

Дана достает из буфета два кефирных батона, которых там буквально только что не было, Артур по дороге в «Крепость» купил один, сделал из него горячие бутерброды, их уже смели, не оставив ни крошки, причем добрую половину – оголодавший от мороза и впечатлений Лийс; так вот, Дана достает два батона, а из холодильника упаковку тертого сыра, спрашивает: «Сколько нас?» – пытается сосчитать, но сбивается и смеется: «Все ясно, нас – бесконечность, бутербродов на всех не хватит, сколько ни сделай, нет смысла переживать».

«Качественная бесконечность[3 - Качественная бесконечность – категория, определяющая всеобщий, неиссякаемый, универсальный характер связей объектов и явлений. Как качественно бесконечные в разных философских школах рассматриваются такие категории, как Абсолют, Космос, Бог.]!» – вставляет старик Три Шакала; никто не заметил, когда тот успел появиться, но это он большой молодец, что пришел.

* * *

Артур говорит Юрате: «Если бы я был великим волшебником, наколдовал бы нам музыкальный автомат, как в кино про Америку. С детства о нем мечтаю. С настоящего детства, со своего». «Это намек?» – смеется Юрате, и Артур признается: «Что-то вроде того. Черт тебя знает, а вдруг ты такое умеешь? Просто до сих пор никто не просил». «Черт не знает, – серьезно отвечает Юрате. – Меня не знает никто».

«Самое бесценное сокровище в человеческом мире – радость», – говорит старик Три Шакала. Он выпил всего полбокала эль-ютоканского светлого, но совершенно преобразился, раскраснелся, расправил плечи, и глаза как у мальчишки блестят.

«Потому что радость, – говорит Три Шакала, вот прямо сейчас вообще никакой не старик, – это и есть настоящий антоним ада, который воцарился на этой бедной земле. Его невозможно отменить человеческими силами. Но еще более невозможно не отменять».

Труп, счастливый, растерянный и оглушенный (он объясняет себе, что так на него подействовало вино), стоит у окна с бокалом, смотрит в окно. На улице так темно, что кажется: выходить потом будет некуда, кроме «Крепости» во всем мире больше нет ничего. Интересно, куда фонари подевались? Может, авария? «Но у нас-то, – неуверенно думает Труп, – нормально все с электричеством, лампы горят и духовка печет».

К нему подходит певица Наира, с точки зрения Трупа, слишком прекрасная, чтобы быть настоящей девчонкой, невозможное волшебное существо. Говорит: «Мне иногда тоже кажется, что за окнами ничего не осталось, все исчезло, и хорошо. Туда ему и дорога. Сразу всему».

Труп совсем не уверен, что правильно ее понял. В любом чужом языке чересчур много слов. Сколько ни зубри, всегда останутся незнакомые, и все вокруг, как назло, будут употреблять именно их! Но он энергично кивает: что бы Наира ни говорила, он заранее с ней согласен. Во всем!

Поэт (завсегдатай, которого Дана называет Поэтом, на самом-то деле, он не пишет стихов) сидит в своем кресле и курит, как обычно, с мечтательным выражением. Никто не видел, как и когда он пришел. Первой его замечает Дана – на то она и хозяйка бара, – подходит и протягивает бокал. Говорит: «Фантастическое вино, хоть и не сама выбирала. Друзья принесли. Мы тут отмечаем… кстати, не знаю, что именно. И вряд ли когда-то узнаю. Но отмечаем. Cheers!» «Это точно, – кивает Поэт, попробовав. – Действительно фантастическое. Как все у вас здесь».

Кот Раусфомштранд сидит на буфете и с высоты своего положения озирает собравшихся в «Крепости». Они шумят, бестолково передвигаются, пьют невкусное из неудобных мисок, пахнут черт знает чем, но все равно ему нравятся. Раусфомштранд снисходителен к ближним, как все довольные жизнью коты.

Раусфомштранд наблюдает, как люди понемногу расходятся. Глупые! Хорошо же сидим!

Кот смотрит, как Дана достает переноску, значит, пришла пора уходить. Мы тоже, получается, глупые? Да не может такого быть!

* * *

– Я скоро вернусь, – говорит Лийс. – Принесу твою часть добычи. А потом снова туда пойду. Половину картин можно взять, я же правильно понял? Ну вот, значит пойду еще много раз. Как же мне повезло! Большая работа. Знала бы ты, как я рад! И дело не в том, сколько можно оттуда вынести. Не только в картинах! Там есть кое-что поважнее… Ох, я что, действительно это сказал?

– Сказал, – подтверждает Юрате. – Я свидетель. Но не проболтаюсь. Не выдам тебя!

– Я, главное, сам пока толком не понимаю, что имею в виду, – признается Лийс. И взволнованно спрашивает: – А оно… это странное место – сон, не сон, наваждение – не исчезнет?

– Никто не знает. Но по моим расчетам, теперь не должно.

– Я пограничник Эль-Ютокана. Еще и штатный искусствовед. Можешь представить, сколько я уже навидался. Разного. И прекрасного, и ужасного, и непонятного черт знает чего. Но это место… – Лийс умолкает, останавливается, машет руками в вязаных варежках, словно пытается выразить жестами то, перед чем бессильны слова. Наконец, говорит: – Оно все целиком как картина. Только гораздо сложнее и больше. Но по сути – искусство. Так ощущается. Великий шедевр! Когда я ходил там по городу, мне хотелось его, всю реальность, все это мерцающее пространство забрать в наш музей. Понятно, что невозможно, но хотеть-то не запретишь.

– Все правильно понимаешь, – кивает Юрате. – Пока по сути – искусство. Но я не теряю надежды вдохнуть в него настоящую жизнь.

– Не представляю, во что ввязался, – улыбается Лийс. – Но, похоже, это такая удача, какую я прежде не смог бы вообразить.

* * *

Ночью Юрате выходит из дома с картинами. Две сравнительно небольшие, а две – здоровенные, примерно метр на семьдесят (или на шестьдесят). Не особо тяжелые, но нести неудобно. Однако Юрате долго кружит с ними по городу, два с лишним, почти три часа. Потому что… ну, потому что. Ладно, разберется сама.

Юрате сидит у входа в кофейню, здесь на улице с лета остались столы и стулья, видимо, хозяевам их больше негде хранить. Мебель обмотана металлической цепью, такой тяжелой и прочной, словно столы и стулья неоднократно были уличены в нападениях на беззащитных прохожих и организованных грабежах. Но сидеть на столе (в завалившем его сугробе) эти цепи не особо мешают. И ногами болтать.

Юрате сидит на столе, болтает ногами, курит сигару из Тёнси, у нее еще остался запас. Думает: «Хватит маяться дурью, я же знаю, что делать. Но не чувствую, как… Ладно, будем честны. Все я чувствую. Просто это мои картины. Я хочу их оставить. Мне жалко их отдавать».

Юрате спрыгивает со стола, смахивает рукавом остатки снега, ставит на стол картину, ту, где танцуют в парке, аккуратно прислоняет к стене. Думает: «Я сейчас, чего доброго, зарыдаю, как Лийс. Только не от счастья, от жадности. Вот будет номер! Интересно, а слезы у меня чудотворные? По идее, должны бы быть».

Еще час спустя Юрате уже сидит дома. А картины – там, где она их оставила. На обмотанном цепью столе, у входа в обанкротившуюся из-за карантина кондитерскую, на троллейбусной остановке, на дереве, у которого нашлась подходящая развилка в ветвях. Дальше будет, что будет. Судьба сама разберется. Приведет туда кого надо. Ну или не приведет. «Это неважно; то есть важно, но больше от меня не зависит, – напоминает себе Юрате. – Сейчас не мой ход».

Вильнюс, февраль 2021 года

Отто Штрих, он же Труп, Нумирялис, Кадавер, немец, красавчик, отличный чувак, актер-неудачник, безработный экспат и фотограф от бога (уж что-что, а художники у Него всегда получаются хорошо) натянул на нос желтый вязаный шарф, толкнул тяжелую дверь и вошел в зал ожидания железнодорожного вокзала, сейчас совершенно пустой. В дальнем углу, возле выхода к поездам, притаилась кофейня «Баристократ»; собственно, просто высокий прилавок, отгородивший от остального пространства мойку, стеллаж с посудой и кофейный аппарат. За прилавком скучал хозяин, каждый день открывающий эту кофейню ради нескольких постоянных клиентов и зыбкой перспективы заполучить еще пару-тройку случайных – ну мало ли, вдруг повезет.

Труп никогда не был ни кофейным гурманом, ни даже рядовым любителем кофе, дома он пил воду и колу, изредка заваривал чай. Но вильнюсские кофейни натурально завораживали его своим несгибаемым намерением напоить кофе всех, кто рискнет к ним зайти. В одноразовой посуде, на вынос, через порог, в масках, в перчатках, да хоть в скафандрах, лишь бы выстоять против сметающей их крошечный бизнес волны диких абсурдных запретов, общий смысл которых сводился к «немедленно перестаньте жить». Труп за всю предыдущую жизнь столько кофе не выпил, сколько выдул его в карантин, чтобы поддержать владельцев кофеен. Можно сказать, втянулся. Почти его полюбил. Хотя по-прежнему всегда заказывал капучино и пожимал плечами, когда ему предлагали выбрать сорт и степень обжарки – отстаньте, мне все равно.

В этой вокзальной кофейне он бывал очень часто, и хозяин-бариста узнал его издалека. Приветливо взмахнул рукой, Труп в ответ улыбнулся так широко, что с носа сполз шарф.

– Капучино? – спросил бариста.

Труп кивнул:

– Капучино. И еще один… очень хороший. Без молока.

– Есть Эфиопия Шакисо, – оживился бариста. – Мягкий сбалансированный вкус, фруктовая кислинка, белая акация, груша, мускат.

– Круто! – обрадовался Труп, который ни черта не понял про грушу с белой акацией, таких литовских слов он не знал, зато часто видел, как при упоминании Эфиопии любители кофе делают серьезные лица и уважительно закатывают глаза. – Давайте. Черный, много. Большой.

– Американо, – подсказал бариста.

– Американо, – согласился Труп.

Расплатился картой, взял два картонных стакана, аккуратно закрыл их крышками, вышел на пустынный перрон. Американо сунул за пазуху, чтобы подольше оставался горячим. И неторопливо пошел по направлению к привокзальному бару, который так и назывался – «Перрон». Популярное место, Труп и сам еще прошлым летом (теперь казалось – в предыдущем перерождении) там часто с приятелями выпивал. Сейчас бар, естественно, не работал, но под навесом, укрывавшим перрон от мелкого мокрого снега, стояли столы и стулья. И голубое пианино, безнадежно расстроенное, половина клавиш запала, на таком невозможно играть. Но Труп каждый раз, когда сюда приходил, обязательно на нем играл. Пару аккордов, несколько нот, случайный обрывок любой пришедшей на память мелодии. «Если уж на открытой веранде закрытого бара стоит пианино, а я еще что-то помню, значит, надо сыграть, – думал он. – Пусть хоть так, косо-криво, неумело, визгливо, фальшиво, но продолжается наша с ним жизнь».

Вот и сейчас он взял аккорд задубевшими пальцами, вышло черт знает что, похожее не на музыку, а на жалобный вой. Ладно, с учетом контекста – тьма, мокрый снег, заброшенный бар на вокзале в центре холодного безлюдного города – даже и хорошо.

– Так ты еще и пианист? – спросила Наира.

Труп не заметил, когда и откуда она пришла. Так обрадовался и растерялся, как будто они не договорились заранее, а совершенно случайно встретились на веранде закрытого привокзального бара. Словно сама судьба их свела.