Вдали от Зевса

Утром рабыни доложили Туллии, что старая Тизба кем-то убита и Арунс над нею плачет. Туллия злая засмеялась; у нее не было в сердце ни малейшего чувства жалости, не было и способности к любви ни в каком виде; она не любила ни отца, ни сестру, ни молодого человека, данного ей в мужья, с которым выросла в одной семье, ни подруги из знатных, ни приятной рабыни: она не могла и влюбиться в чужого мужчину.

Туллия заигрывала с молодыми патрициями, чтобы дразнить своего мужа, дразнить, одурачивать и этих поклонников ее красоты, то не являясь на обещанные свидания, то назначая их в таких местах, где что-нибудь, будто случайное, нарушало уединение ожидающего, делало невозможным ее прибытие, то ею практиковался еще один способ злой шутки, которую она вознамерилась сыграть и с Брутом, дав ему слово.

Брут, как и все другие, одураченные ею, не знал, что молва о бесчисленных любовных увлечениях этой царевны – вздор, распространяемый ею нарочно, чтобы возбудить общий интерес к ее личности.

На самом деле Туллия была холодное существо, коварное, саркастически злое.

Дав слово Бруту, она нарочно выбрала полночное время, зная, что скоро после назначенного часа взойдет луна, и приказав старой Тизбе надеть ее покрывало и разыграть роль, Туллия весь вечер забавлялась мыслью, как будет разочарован чудак «Тупоум», увидев при свете луны эфиопку в своих объятиях.

Это случилось уже не в первый раз, только прежде вместо Брута жертвами сетей ее коварной насмешливости были другие люди.

Ужасная развязка шутки не потрясла Туллию, она давно ждала такого финала своих затей, даже выбрала главной пособницей старую Тизбу именно по своей ненависти к этой эфиопке, потому что ее любил Арунс, высказывал ей с полною откровенностью все свои жалобы на жену, пользовался ее советами, находил у нее утешение.

Не зная, что муж случайно подслушал ее переговоры с Брутом, Туллия предположила, что старуху убил разочарованный поклонник, и это еще сильнее рассмешило ее.

Солнце было уже высоко; сестра этой царевны Туллия добрая и все благородные, хорошие римляне давно встали, занялись с рабынями хозяйством, а Туллия злая еще не окончила своего одевания, во время которого, шутя, расспрашивала рабынь о подробностях трагического происшествия миновавшей ночи.

Прежде всего она села в большую ванну из белого мрамора, а потом, вдоволь наплескавшись в чистой, прохладной воде, поместилась перед маленьким каменным столом на мраморную табуретку и стала любоваться своим красивым лицом в серебряное, гладко отполированное зеркало в темной рамке из коринфской бронзы.

Одна из рабынь принесла и разложила перед гордой госпожой на столике ее драгоценные украшения из бирюзы, жемчуга, рубинов и др. дорогих камней, между которыми в древности не дешево ценились топазы, сердолик, оникс и мн. др., потому что в те времена их добывание было гораздо труднее теперешнего.

Другая рабыня поместила на стульях и скамьях множество различных одежд этрусской и греческой работы: тут были белые разноцветные прозрачные верхние туники-столлы, носимые только замужними женщинами, без рукавов, вышитые по кисее звездочками и кружочками, обшитые пестрой, длинной бахромой: нижние туники из более плотной материи, покроем похожие на сорочки с широкими рукавами, несколько покрывал персидского, египетского и греческого фасона.

На полу поставили до десятка пар обуви: кожаные коричневые, красные, зеленые полусапожки с шнуровкой и кисточками, туфли с вышивками, легкие сандалии, состоявшие из одних подошв, которые привязывали к ноге ремешками с золотом.

Туллия любила, чтобы каждое утро весь ее «mundus muliebris»[2 - «Женский мир» – так римляне называли собирательно гардероб, туалет, ювелирные украшения, всякую гарнитуру.] раскладывали перед нею: она долго с наслаждением выбирала каждую вещь.

Причесав волосы со множеством кос и букль, не нуждаясь ни в каких фальшивых накладках, потому что волосы царевны были замечательно длинны и густы, рабыни прикололи ей золотую розу с левой стороны, а поперек косы на затылке воткнули шпильку, украшенную фигуркою Амура из разноцветной эмали.

Кончив прическу, Туллия выбрала себе и приказала надеть на нее темно-синий шерстяной хитон, вышитый золотою гирляндой из блесток, и прозрачный белый плащ палиум с золотою бахромой.

Узнав, что ее муж до сих пор в саду тоскует по убитой няньке, Туллия отворила дверь на широкую террасу с толстыми, каменными колоннами и, облокотясь на перила, стала глядеть в даль.

Солнце ярко освещало ее красивую фигуру в роскошной одежде.

Сладко, спокойно выспавшись, царевна имела беспечный вид, глаза ее искрились от довольства всем окружающим.

Она походила на изящную змею, которая нежится на камне при лучах утреннего солнца.

Все так роскошно: и ее наряд, и дом, непохожий на жилища проч. римлян, и сад с беседками, фонтанами, клумбами полными роз, цветущих круглый год, и Тибр, у берега которого, точно уютная колыбель, покачивается на тихих водах роскошная лодка, – все это так красиво, все тешит взор.

Туллия вполне счастлива и довольна.

Ночью, исполняя ее приказание, случайно погибла одна из верных рабынь, – что ей до этого?! Завяла роза, посадят другую; пропал перстень, она купит себе еще прекраснее и дороже; убили невольницу, – есть кем ее заменить.

Втянув полною грудью освежающий утренний воздух и постояв с наслаждением на террасе, царевна сошла в сад.

Побывав несколько раз в Этрурии гостьей у родных мужа, Туллия пленилась тамошними обычаями, всею культурой более образованной нации, и решила непременно завести нечто подобное у себя наперекор строгим воззрениям римлян.

Она до сих пор не смела отделать свои комнаты с такою роскошью, как бы ей хотелось, в подражание дворцу тетки, жены Лукумона (владетельного князя) в г. Клузиуме, но в ее отделении дома Сервия находилось уже много такой примеси чужестранных аксессуаров жизни, – вещей и приспособлений туалета, – чего не только у ее скромной сестры, но и ни у кого в Риме не было, даже и у таких патрицианок, среди которых кое-кто симпатизировал склонностям этой царевны к иностранщине.

Туллия не смела выходить из дома в роскошных костюмах иноземного покроя: ее осыпал бы упреками суровый Великий Понтифекс, главный жрец Рима, стали бы открыто порицать в глаза жрицы Весты, избираемые из дочерей самых именитых сенаторов.

Наряжаясь, как ей нравилось, и забавляясь, чем угодно дома, Туллия вне его еще соблюдала обычаи народа, сдерживала себя.

Труп убитой старухи был уже давно убран и, втихомолку оплаканный рабынями, без всяких обрядов увезен за город на особое невольничье кладбище, зарыт там; рабов не сжигали, не давали им ни урны, ни гроба; самая смерть не равняла их с господами.

Арунс сидел под роковым лавром в отупении, закрыв лицо руками; мысли его спутались; горе давило сердце; он уже не мог плакать.

Приблизясь к мужу, Туллия грубо отняла его руки от лица и со смехом сказала:

– Господин плачет о рабыне, ха, ха, ха!.. Фи!.. Перестань, Арунс!.. Ты ее любил; я этому верю, потому что ты любишь многое, чего не любят люди образованные, хорошего тона… Но что же о ней плакать? – ведь, не ты убил ее.

– Я, – отозвался молодой человек тоном полной апатии, бессознательно, равнодушно ко всему окружающему, даже не взглянув на жену, вперив мутные глаза в одну точку, как помешанный. – Я убил ее, я сам, своею рукою, ни за что ни про что, пронзил единственное сердце в мире, которое меня понимало, любило, сочувствовало мне; я пронзил сам это старое, верное сердце.

Закрыв снова лицо, он начал раскачиваться, повторяя:

– Я… я сам… я убил ее!..

– Ты… убил… Тизбу!.. – ошеломленная открытием тайны, с расстановкой проговорила Туллия, впиваясь в фигуру мужа широко раскрытыми от изумления глазами. – Ты мог убить!.. Мямля, хворый, нахохленный цыпленок, петушатник и голубятник, играющий в мячики!.. Ты мог убить!.. Твоя рука не дрогнула!.. За что ты убил ее?.. Ах!.. Я поняла, Арунс!..

Она поняла, что от рокового толчка судьбы в существе ее мужа начался переворот всего склада характера, перемена всех склонностей души и сердца, поняла, что в его существе пробуждается до сих пор глубоко дремавшая, скрытно таившаяся сила духа, способного восстать против власти жены, а пожалуй даже подчинить ее себе, – поняла, что Арунс, если дать развиться начавшемуся перевороту, сделается подобен своему брату Люцию, чего Туллия не желала совсем.

Она грозно схватил мужа за руки и встряхнула; выведенный этим из столбняка, молодой человек оттолкнул жену, вскочил и стремительно побежал через лужайку все прямо, не разбирая дороги, очевидно ничего не видя пред собой, ломая розы по клумбам, но вдруг, точно пораженный молнией или солнечным ударом, упал без чувств.

ГЛАВА VIII

Терпи и жди!..

Убежав без оглядки из царского сада на берег Тибра, Юний Брут нашел там рыбачью лодку, не задумываясь, отвязал ее, сел и отчалив, предоставил течению, положив весла на дно.

Все случившееся представлялось ему каким-то неясным кошмаром тяжелого сна, в котором человек сколько ни принимается за нужное, спешное дело, не может исполнить ничего в нем правильно, а все у него выходит навыворот, силится проснуться и не может: сначала убита Туллия, потом чуть не убит он сам, наконец оказалось, что убита не она, – все это произошло одно за другим с быстротой волшебного жезла сказочной чародейки, Сивиллы, волшебницы Кумского грота.

Что осталось делать? – Брут мог придумать одно: унестись подальше от заколдованного сада куда бы ни было, – в поля, леса, на взморье, – на простор и чистый воздух, не зараженный близостью ненавистной ему Туллии.

Очутившись за городом, Брут вышел на берег, заросший дубовым лесом, побродил туда и сюда в темноте, потом сел на камень и тихо засвистал.

Он умел искусно свистать и дроздом, и жаворонком, и соловьем, так что многие даже вблизи, забыв эту способность чудака, поддавались полной иллюзии звука его голоса и начинали искать предполагаемую птицу, чем очень часто забавлялась Туллия.

Его свист как-то незаметно перешел в пение; Брут запел одну из своих любимых песен:

«Карает неправду
И мстит за обиды
Без всякой пощады
Рука Немезиды…»

Оборвав себя на полуслове песни, он снова засвистал, что всегда делал, переживая трудные минуты или обдумывая мудреное дело.

Давно ожидаемое им по предчувствию и логическим, рассудочным соображениям хода дела, но тем не менее, сразившее его известие о смерти отца в ссылке, его бешеная скачка в деревню для последнего прощания с покойником, что он мог сделать лишь тайно от всех его врагов, ночью, переодетый, такое же поспешное возвращение, задуманная месть, неудача, – все это переполнило сердце Брута горем и яростью.