Жребий брошен

Отплытие за море было отложено, потому что ему не благоприятствовал ветер. Цезарь пробыл на берегу еще двадцать пять дней.

Все эти дни Думнорикс употребил на то, чтобы постараться быть оставленным на родине, надеясь произвести восстание в земле эдуев или другого племени, где будет удобно. Он умолял Цезаря отпустить его домой, уверяя, что боится моря, по которому никогда не плавал, а также и потому, что приближается праздник срезания священной омелы, а он дал обет не пропускать этих молений. Получив отказ, Думнорикс тайно переговорил со многими из галлов, убеждая их уехать домой без позволения; он их запугивал грядущим избиением в Британии и клялся в истине своих подозрений насчет замыслов Цезаря. Никто, однако, не решился последовать этому совету, зная, что Цезарь не простит ослушания и что четыре тысячи галлов ничтожны среди римских легионов.

Цезарь получил донос о действиях Думнорикса и учредил за ним строгий надзор.

Наконец, подул попутный ветер, и войско стало садиться в ладьи. В суматохе Думнорикс ускакал с несколькими друзьями. Цезарь встревожился, велел приостановить отплытие флота и отправил сильный отряд конницы в погоню за непокорным эдуем, приказав воротить его, а в случае сопротивления убить.

Догнавшие воины позвали назад Думнорикса; но он отказался вернуться, воскликнув:

– Я свободный сын свободного народа! – и погнал своего коня еще быстрее.

Римские всадники догнали, окружили и убили его.

Так пролилась первая галльская кровь не в бою, а под ударами палачей; так совершилась первая казнь по приказанию Цезаря в Галлии… Кровь Думнорикса оросила землю и взрастила на ней обильный посев подражателей мужественного вергобрета, посев, давший кровавую жатву Цезарю и запятнавший его светлую доселе личность неизгладимыми пятнами жестокости.

Поход в Британию, длившийся целое лето, не принес ни славы, ни добычи Цезарю. Он говорит в своих заметках о победах над Кассивелауном и восстановлении прав Мандубрация, но так туманно, что невольно наводит сомнения на читателя. Другие же историки повествуют, что одолеть могучего короля он не только не смог, но даже и не решался бороться с ним, ограничившись береговыми битвами с дикарями, спасаясь при опасности от них в ладьи, и вернулся осенью в Галлию, потеряв в Британии многих храбрых сподвижников, между которыми пал и трибун Лаберий.

Часть третья

Любовь среди бедствий

Глава I

Не вовремя гости – хуже врагов. – Разиня делается богачом

На берегу реки Самары (ныне Сомма) находилась Самаробрива (ныне город Амьен), – главный поселок амбианов, незначительного племени бельгийского происхождения. Эту Самаробриву Цезарь избрал после возвращения из Британии своей резиденцией и созвал туда всю галльскую аристократию на общий совет о делах страны.

Самаробрива превратилась на время в столицу; жизнь в ней закипела шумно и весело. На площади поселка были сколочены бараки под соломенными крышами для таверн и раскинуты шатры приезжих купцов, музыкантов, фокусников, плясунов и прочих подобных.

Медведь плясал под мерные удары восточного инструмента, похожего на барабан; обезьяна, одетая в германский костюм, представляла дуэль с собакой, наряженной галлом; куклы плясали на подмостках театра марионеток, самыми искусными изготовителями которых считались тогда неаполитанские греки; акробаты и гимнасты выгибались, принимая самые невероятные позы на плечах один у другого. Шум на площади не умолкал ни днем, ни ночью от присутствия досужих зевак, пьяниц, игроков и любопытных дикарей, жадных до всякой новизны.

Римляне, остававшиеся в Галлии все лето с Лабиеном, поспешили в Самаробриву с восторгом, точно из ссылки, для новых забав в присутствии своего обожаемого Цезаря, а греки, аллоброги и другие иностранцы – в надежде на барыш.

Все в маленьком поселке было, конечно, дорого и скверно, но казалось всем отличным, потому что там было весело. Какой-то предприимчивый грек даже римскую баню устроил в амбианской хижине, куда и бросились все любители этого удовольствия, рискуя сгореть под соломенной крышей.

Люций Фабий, возвратившийся из Британии, как и из всех своих прежних походов, без малейшей царапины, не успел разобрать свой багаж после дороги, как рогожная дверь его хижины приподнялась, из-за нее высунулась рыжая косматая голова, и знакомый голос робко окликнул:

– Господин!.. А, господин!

– Церинт! – радостно вскричал молодой сотник. – И ты здесь?

– И я здесь…

– Ну, входи же!

Разиня вошел и остановился среди хижины, переминаясь с ноги на ногу, желая что-то сказать, но не зная, как начать свою речь. Фабий засмеялся.

– Вот, я пришел к тебе, – сказал Церинт в каком-то странном конфузе.

– И оставайся опять у меня! – проговорил Фабий.

Разиня крякнул, помолчал, почесал затылок, как бы помогая ходу мыслей своей непослушной головы, в которой был здравый смысл, упорно не желавший, однако, облекаться в слова.

– Гм… м… остаться-то уже мне нельзя…

– Что такое ты мычишь? Ничего не расслышу… говори яснее!.. Хочешь опять ко мне в оруженосцы? Надоело у Друза тарелки мыть? – спросил хохочущий Фабий.

– Н… н… нет… не надоело… я пришел сказать… ищи себе другого.

Разиня глубоко вздохнул от облегчения, высказавшись о цели своего визита.

– Что ж так? – спросил Фабий. – Разве судомойкой быть выгоднее?

– Н… н… судомойкой-то не выгодней…

– Отчего же ты ко мне не хочешь?

– Отчего… оттого… я, господин… я… я женился.

– En tibi! Вот тебе раз! Кому пришла фантазия выйти за тебя, растрепанное чучело? Как ты с семьей-то будешь мыкать горе, когда и один-то едва кормился? Приходи ко мне с женой – не выгоню.

– Да она… не пойдет… она и не пустит.

– Почему же не пойдет и тебя не пустит? Царевна она, что ли?

– Н… н… нет… не царевна… Беланда.

– Деревянная беланда?

– Н… н… нет, не деревянная… наша Беланда, маркитантка.

– С ума ты сошел, Церинт, тут без меня! Беланда отказала в своей руке богатому Меттию и вдруг пойдет за тебя! Ха, ха, ха!

– А вот пошла… en tibi!.. Да я богаче Меттия… У меня теперь, господин, денег – murias muriakis или muriakis murias… Как-то так греки говорят, то есть по-нашему – тьма-тьмущая.

Фабий расхохотался громче прежнего, но хохот его моментально замер при внимательном взгляде на фигуру Разини.

По своей физиономии и умственному складу Церинт, как был, так и остался шутовским чучелом, но костюм его не был уже прежним. На нем была щегольская суконная галльская куртка, опушенная медвежьим мехом дорогого сорта; из-под нее выглядывала сорочка, вышитая бисером; на груди пестрели бусы; на грязных пальцах красовались перстни; в одной руке он мял теплую шапку с лебяжьими перьями; ноги его были запрятаны в сапоги с орнаментами из разноцветной кожи.

– Это правда, Церинт? – в недоумении спросил Фабий. – Но откуда взялось? Клад ты нашел?

– Не клад… тетку нашел.

– Знаю. Это рыжая-то колдунья тебе наколдовала?

– Прозвали ее в войске колдуньей, ну и дразнят… А нам что за беда? – дразните!.. Она богатая; она – дочь вергобрета седунов.

– Откуда ты это узнал?