Сивилла – волшебница Кумского грота

Светлый Соль-Гелиос, бог солнца, жил где-то далеко-далеко от Рима, в странах, не ведомых никому из смертных. Там обитал он в чертоге из чистого золота, сиявшем ослепительнее всякого пламени.

Крыша этого дворца была из слоновой кости, а двери серебряные.

Это здание сам бог огня Вулкан сработал для Гелиоса.

У солнца от смертной женщины Климены был сын Фаэтон. После долгих странствий по указанию матери он пришел в чертог отца своего, остановился вдали и зажмурил глаза, не вынося яркости света его.

Солнце имело на себе дивное платье, подобное порфире, а трон его был украшен изумрудами.

Вокруг трона стояли низшего значения боги времен: Дни, Месяцы, Годы, Века, Часы, Весна с венком из цветов, Лето в колосьях, Осень с плодами, Зима седая.

– Сын мой, – сказало солнце оробевшему юноше, – что вынудило тебя переносить все путевые невзгоды, чтобы добраться ко мне? Чего ищешь ты в моем жилище?

– Родитель, – ответил Фаэтон, – я пришел сюда просить тебя дать мне какое-нибудь верное доказательство того, что я твой сын, чтобы мать мою перестали порочить в народе. Для этого она послала меня.

Солнце сняло с себя жгучий венец из лучей, мешавший юноше смотреть на него, подозвало к себе, обняло и сказало:

– Проси чего хочешь в доказательство, и я дам тебе, потому что не хочу отречься от тебя. Обещанию моему да будет свидетелем Стикс, которым клянутся боги, – река адская, подземная, куда мой глаз не проникает.

– Так дай же мне на один день твою колесницу! – ответил Фаэтон.

В ужасе Солнце встряхнуло головою, восклицая:

– О, если б я мог не давать тебе этого!.. Ты ведь смертный, ты сам не знаешь, чего просишь. Проси чего-нибудь другого, а это очень опасно, сын мой! Тебе придется стоять на пламенной оси, дорога вначале так крута, что мои кони с трудом взбираются по ней, а на середине неба она идет так высоко, что и моя-то голова кружится, когда взгляну оттуда вниз на море и землю, даже жутко становится. К концу дня ехать приходится под гору, и только очень верное, привычное управление дает возможность не упасть в пропасть. Небо не стоит на месте, оно вращается, и быстро летят одни за другими созвездия. Куда тебе править моей колесницей!.. В состоянии ли ты видеть без страха небесных зверей: Льва, Скорпиона, Рака? Кони пышут огнем изо рта и ноздрей, я с ними едва управляюсь…

Фаэтон кинулся на шею отцу, умоляя сделать его солнцем на один день, и сколько тот ни отговаривал, остался при своем требовании, уверяя, что только это одно докажет его происхождение ему и всем, когда увидят его с земли едущим по небу в отцовской короне.

Соль-Гелиос не мог нарушить своей клятвы адской рекой и грустно повел сына в конюшню.

Там Фаэтон увидел скованную Вулканом золотую колесницу с хризолитовыми гвоздями на дышле, а пока он ее с удивлением рассматривал, ночь прошла и Аврора отперла выходные ворота, обсаженные розами.

Звезды разбежались с неба, луна померкла.

Гелиос намазал лицо своего сына особенной мазью, чтобы оно не сгорело, надел на него лучи и, горестно вздохнув, дал последнему совет:

– Крепче держи вожжи! Чтобы земля получала тепло и свет как должно, не уклоняйся к полюсам, не поднимайся слишком высоко и не опускайся низко, а поезжай проторенной дорогой, по следам отцовских колес.

Гелиос попробовал еще отговорить сына от безумной затеи, но тот не послушал его.

Делать было нечего, и связанный клятвой старик уступил ему свою колесницу.

Крылатые огнедышащие кони повезли Фаэтона по привычной дороге, но сразу почувствовали, что ими правит не хозяин, бросились в сторону с колеи и понеслись вскачь как попало. Фаэтон испугался, стал без толку дергать вожжи, не мог найти незнакомой ему, потерянной из виду колеи, а кони, еще хуже разъярившись, совсем перестали повиноваться ему.

Они понесли Фаэтона, имевшего лучи солнца на голове, к тем созвездиям, в которых оно прежде никогда не бывало, и началась путаница в небе: окоченевшая от холода у полюса земля раскалилась, Полярная звезда, никогда не заходящая за горизонт, от жары пыталась броситься в море, даже Боотес, созвездие Волопаса, побежал со своего места. Когда с самой высокой точки зенита несчастный Фаэтон взглянул на землю, то и вовсе упал духом и затрясся. В глазах у него потемнело, в голове царила единственная мысль – раскаяние в безумной затее.

– Лучше бы мне считаться сыном Меропса, – воскликнул он, – нежели тут метаться, точно корабль, гонимый Бореем, покинутый кормчим на волю богов! Что мне делать?!

Он глядел назад и вперед, измеряя пространство. Много пройдено неба, а впереди осталось еще больше. Он пробовал укротить коней ласковым говором, но, к большему ужасу, вспомнил, что не спросил у отца, как их зовут по именам.

В разных местах неба показались призраки громадных зверей Зодиака. Из них Скорпион изгибался в две дуги, из хвоста и клешней, грозя ядовитым жалом.

Не помня больше отцовских советов, оледенев от ужаса, Фаэтон, как ребенок, бросил вожжи, и кони, предоставленные самим себе, полетели куда им захотелось, чуя отсутствие последнего препятствия.

Они попадали в непроходимые дебри небес и наталкивались на неподвижные звезды, спускались так низко, что Луна удивлялась.

Облака подымались, готовясь загореться, земля пламенела, трескалась, сохла, города погибали, леса, горы и нивы – все покрывалось пеплом.

Этот всемирный пожар, поднимаясь к небу с самых высоких гор, раскалил солнечную золотую колесницу.

Фаэтон стоял точно в печи, обдаваемый со всех сторон искрами и пеплом. Дым душил его, помрачая воздух до того, что кругом стало чернее смолы, и лучи венца солнечного не разгоняли мрака. Он не видел, где находится, и несся по воле коней.

От этого всемирного пожара кожа эфиопов стала черной, а Ливия превратилась в сухую степь.

Ручьи исчезли, реки дымились, кипели, золотая руда в них вся расплавилась, а водяные птицы сварились.

Сквозь рассевшиеся трещины свет солнца проник в Тартар. Испугались Плутон с Прозерпиной, не знают, что им делать, эти привыкшие к тьме владыки подземного царства.

Водяные боги попрятались в самые глубокие гроты, но и там им было жарко от кипящей воды. Сердитый на это Нептун три раза высовывался на поверхность моря и не мог разглядеть, что такое случилось, – не выдерживал жары.

Наконец, Гея (земля), изнемогая от жажды, вся затряслась, сморщилась, стала ростом ниже прежнего и взмолилась к Юпитеру:

– Где твои молнии, верховный бог? Посмотри на мои обожженные волосы – леса, травы!.. Если я заслужила гибель, то вспомни твоего брата Нептуна, а если и его не щадишь, то пожалей свое небо! Оно скоро запылает, потому что уже оба полюса земли стали дымиться.

Атланту, держащему небо, становится жарко, не в силу. Он того и гляди бросит свой груз в пропасть – ось неба на плечах Атланта накалилась. Море, суша, небесные чертоги богов – все готовится сгинуть, смешаться в первобытный хаос.

Услышав мольбу погибающей земли, Юпитер бросил молнию в неумелого ездока. Колесница разбита вдребезги, разлетелась по всем углам неба: в одно место ось, в другое и третье – колеса, кузов, удила, оборванные вырвавшимися конями.

Волосы Фаэтона загорелись. Моментально убитый, он покатился по эфиру в бездну с длинным красным следом падучей звезды и упал в Эридан. Наяды этой реки похоронили несчастного юношу и на могиле его поставили камень с надписью:

Здесь лежит Фаэтон, правивший колесницей отца.

Взявшись за великое дело, он не справился с ним.

На земле целый день был мрак. Гелиос плакал дождем о сыне, скрывал за тучами лицо. Земля освещалась догоравшим всемирным пожаром.

Печальная Климена долго бродила по свету, отыскивая сына, и, найдя его могилу в чужой стране, стала оплакивать.

С нею были и ее дочери.

Четыре месяца рыдали они над могилой, как вдруг старшая сестра, Фаэтуса, закричала, что у нее одеревенели ноги. Лампеция хотела свести ее с места, но почувствовала, что сама не может идти – у нее выросли корни. У третьей, Электры, или Эглеи, волосы стали листьями, а руки – ветвями.

Мать бросалась то к той, к другой, но они с ней прощались, уже едва говоря шепотом:

– Прощай, мать!..

Сестры Фаэтона превратились в лиственницы. Их слезы катились сквозь кору, падали в ближайший ручей, отвердевали в нем, превращались в янтарь для украшения юных латинянок.

Напевая гимн, всем и каждому знакомый в Риме, женщины невольно размышляли о его внутреннем значении.