Вдали от Зевса

Вместе с ужасом за горькую участь, ожидающую в скором времени его отца, в голове Ультима ключом кипела, клокотала горячею смолой, до боли раздражающая мысль о том, что в римской деревне лучше живется негодяям, потому что их не приносят в жертву, как недостойных, нежели честным, так как их подвергают истязаниям в виде похвалы их достоинствам.

Тяжелая, долгая ночь началась для него!.. Одна из тех ужасных ночей, которым, кажется, конца не будет, минуты тянутся часами, часы – годами, а все вместе – целая вечность!..

Ультим с трудом дождался того времени, когда, наконец, забрезжил давно ожидаемый рассвет и чудное, теплое, осеннее утро озарило узенькую каморку подле просторного атриума, в которой юноша провалялся всю ночь без сна, в самых тягостных думах о сестре, брате, отце и лешем римской мифологии Инве, толки о котором, слышанные вчера от деревенских, неотступно лезли в его память, повторяя отрывки фразы: «Инва шалит… крадет себе жертвы, приносимые другим богам».

Мать испугалась при встрече с Ультимом, до того бледно было его лицо, а глаза горели, как у безумного, впалые, лихорадочно-расширенные, точно видящие что-то незримое для прочих смертных, отдаленное, роковое.

Она приметила, что ее любимый мальчик кусает себе пальцы, чтобы не заплакать.

Ее ворчанье усилило тоску юноши; весельчак, благодаря особенностям деревенского культа, превращался в меланхолика.

Ультим с минуты на минуту сильнее чувствовал, что его тянет все неодолимее опять в священную рощу, к той груде камней, на которой поселяне приносили вообще все свои жертвы близ ключа Терры, где вчера лежал несчастный Балвентий в корзине, израненный, зашитый накрепко в холст.

– Где он теперь?.. – думалось юноше.

Ультим знал место в трясине около господской усадьбы, куда прежде опускали такие жертвы, но про старого свинопаса слышал, будто решено предать его земле не там.

– Бедный дед «Поросячий ум» – восклицал он грустно.

Не дойдя до священной рощи, он остановился, с любопытством всматриваясь в происходящее.

Поселяне проплясали и пропели вокруг жертвы всю ночь, одни других сменяя, и только лишь теперь готовились к завершительному акту своего празднества, когда солнце уже было высоко.

Ультим не пошел к ним, потому что ему с горы от тропинки, где он находился, было виднее, как тронулась процессия этой тысячной толпы, имеющей во главе старшин, которые уже едва держатся на ногах от усталости, а еще больше – от веселья взаимных угощений.

За старшинами несут жертву… Несут тихо, направляясь не к болоту, а к ключу Терры, находящемуся вблизи того места, где стоял Ультим. Что они станут делать? Рыть могилу? – Но этого ритуал не допускает; жертву нельзя зарывать, как бы насильно втискивая в недра земли; ее можно только поместить в какое-либо сокровенное место, – в трясину или пещеру, в пропасть или расщелину, откуда богиня Земли могла бы, по поверью, взять или отвергнуть принесенное.

Ультим наклонился с горы, устремив глаза на огромную корзину, тихо подносимую к отверстию в камнях, откуда вытекал источник.

Он догадался, что жертву решено поместить в горный грот, столь тесный, что было сомнительно, пролезет ли туда корзина.

От ветра и болезненных содроганий измученного Балвентия, край платка на его лице выскользнул с правой стороны из-под обрамлявшей его гирлянды винограда с цветами и отогнулся.

Ультим увидел холстину, в которую с головой увернут и зашит принесенный в жертву свинопас, увидел часть его загорелой щеки с выправленной поверх холстины седою бородой… Жив ли он? Едва ли. Вероятнее, что ночью обреченный успел истечь кровью от ран, нанесенных ему для пресечения возможности к побегу, а если жизнь еще теплится в его хилом теле, то во всяком случае он теперь в бессознательном состоянии предсмертной агонии; муки его кончены; он их не чувствует.

С мыслью о том, что точно так скоро станут приносить в жертву его отца, Ультим хотел отвернуться от ужасной для него процессии, но не мог, точно глаза его приковались туда волшебною силой, как это бывает во сне.

Жертву поднесли к тесному устью грота, подняли, друг друга понукая, останавливая, указывая, приказывая, прося и угрожая, в поднявшемся народном говоре невежественных нетрезвых, усталых мужиков, говоря о ком-то, не называя имени:

– Тут он не сцапает, не оттягает… Тут всегда народ ходит… Да снаружи-то можно и камнями замуровать; ручью немного места надо; оставим ему проходец посредине.

– Вы, молодцы, когда провиснете, – сказал Камилл, – влево корзину поверните; там есть ямка; в ней жертве будет просторно…

Но молодцы-приносители не успели выполнить приказа жреца-старшины: влезать для этого никто из них не осмелился, чтобы не осквернить священную воду ногами, а лишь предварительно осмотрев снаружи эту мрачную впадину с факелом, они поставили на камни устья край корзины, намереваясь двигать ее извне в грот тихим подталкиваньем, как вдруг кто-то рванул ее из их рук с такою силой, как бы зацепив приспособленным рычагом, что она разом исчезла во мраке горных недр бесследно.

Оторопелые полудикари завопили, отшатнувшись прочь от грота:

– Оттягал и это себе, страшило ненасытный!..

В гроте кто-то возился вместо неизвестно куда пропавшей жертвенной корзины, поднимаясь из ямы к устью, и раздался голос, подобный тому, как говорят под маской или приложив ко рту пустой кувшин:

– Благодарю, честный народ!.. Я теперь долго не проголодаюсь.

– Инва!.. – закричали поселяне в безграничном ужасе от появления лешего.

Многие из них, кинувшись бежать в разные стороны, споткнулись и попадали, продолжая вопить диким голосом; другие принялись рассуждать о случившемся казусе.

– С тех самых пор, как принесен в жертву негодяй-вор, Мать-Земля ничего не принимает от нас, все позволяет стащить страшному Инве, все ему отдает. Уж мы ли ее не ублажаем? Мы ли не предлагаем ей самое лучшее с полей и садов? Мы ли не выбираем в жертву самых честных людей?

– Оскорбилась Мать-Земля за принесение Авла!..

– А может быть, Балвентий-то перед смертью не со страху наплел на себя.

– Что?

– Да ведь он сознался старшинам будто зарыл в свинарне что-то краденое, да вдобавок еще царское.

– Ахти!.. Страхи какие!..

– Вор!.. Балвентий вор!.. Укрыватель воров!.. Мы опять оскорбили богиню!..

Они кинулись бежать прочь от пещеры, оглашая воздух неистовыми криками страха и печали, опасаясь, что леший Инва пожрет их всех.

Среди этого поднявшегося общего гвалта Ультим внезапно услышал дикие завыванья песни, похожей на бред, которая неслась откуда-то вблизи, но он с трудом рассмотрел поющую скрытую кустарником.

Сивилла Диркея уныло глядела на беспорядочное бегство толпы поселян от пещеры; стоя на выступе лесной скалы, она прорицала нараспев:

Дальше от Зевса,
Дальше от молнии
Надобно жить;
Всех Громовержец
Страшным перуном
Близких разит…

Ультим зажал себе уши и тоже бегом убежал в лесную трущобу, медля вернуться домой. Ему, как и никому среди этого полудикого, неразвитого простонародья римской Кампаньи, не пришла в голову догадка, что теперешний Инва – никто иной, как Авл, бежавший из жертвенной корзины при помощи озерного лодочника Тита Ловкача и царского оруженосца невольника Верания, под псевдонимом которого крылся, стакнувшийся подкупом с лодочником, младший Вулкаций.

В этой испуганной толпе, кроме Тита, знала тайну теперешнего Инвы хитрая Сивилла Диркея, но никому не говорила о том, потому что Вулкаций был внуком ее господина и она любила его, помогала всем его интригам, не вникая в их сущность.

Ультиму невольно лезли в голову воспоминания о всех отношениях царского раба к его семье: – как Вераний стал ухаживать за его сестрою, как, найдя в ней девушку строгих правил, начал свататься, как отец насильно отдавал ее за этого нелюбимого, противного ей человека, как Вераний на своем свадебном пиру сначала жестоко избил Балвентия, нагнал на него страх, потом, по некоторым, весьма сомнительным признакам, объявил его своим без вести пропавшим отцом, как придрался к Грецину и под ничтожным предлогом, представляясь пьяным, убежал с пира, не женившись на Амальтее[12 - В наш. предыдущ. рассказе «При царе Сервии».].

Ультиму вспоминалось, что с тех пор, в течение последних двух лет, Вераний часто привозил Балвентию подарки, как сын отцу, и проводил ночи у него в свинарне, но старик ни за что никому не хотел ничего о нем рассказывать, а если приставали – дрожал как бы в ужасе, теряя последнюю сообразительность своего плохого ума, бормотал разный вздор, к делу неподходящий.

Ультиму вдруг представилось возможным, что Вераний – никто иной как Инва, оборотень, принявший вид молодого, хоть и далеко некрасивого человека для того, чтобы получить власть над Балвентием, возможность оттягать его себе, когда он будет обречен Терре.

Ультиму вспоминалось, что Вераний подучивал поселян, наталкивал на идею требовать Грецина в жертву к следующему празднику.

Сбившись на ложную стезю деревенских суеверий, юноша уже не мог осветить своих предположений реализмом действительных фактов, а лишь чувствовал с минуты на минуту возрастающий ужас убеждения, что леший решил пожрать всю его семью.