Память. Часть1

– Если захотите нас сдать под стражу, мы сопротивляться не будем, – обречённо вздохнув, сказал Якуб.– Устали мы в бегах быть.

Солдаты переглянулись.

– И долго вы уже в бегах? – спросил усатый солдат с трубкой.

– Третий месяц, примерно. Со счёта уже сбились, – объяснил Якуб.

– Да уж, долгонько. Как медведи в лесу живёте, ничего не видите, ничего не знаете. Идите уже домой, хватит болтаться по свету. – Проговорил пожилой мужчина с лысиной.

– Как же мы вернёмся? Мы же с Польши. Там линия фронта. Мы пробовали, не пройти там. Прожектора даже ночью светят то и дело. Стреляют и те, и эти, – безрадостно сказал Якуб.

– Да не стреляет уже никто. Перемирие объявили, – весело объявил рыжий.

– Перемирие? – не поверил Стах.

– Русские с немцами, венграми и австрийцами переговоры ведут, – подтвердил рыжий.

– А УНР запротивилась , с Антантой хочет договориться сама, – пояснил лысый.

– Кто запротивился? – не понял Стах.

– Ну, вы совсем медведями стали. Правительство сменилось. Временное правительство свергли, теперь мы от России отделились и создали Украинскую народную республику, – объяснил лысый.

– И кто теперь правит? – не мог прийти в себя Стах.

– В России совет народных депутатов, а у нас Центральная Рада, – серьёзно, как учитель, рассказывал Лысый.

– А вы, значит, сейчас не воюете? – спросил Якуб.

–Там такие дела разворачиваются! – увлечённо перехватил инициативу Рыжий. – Наш главнокомандующий Петлюра ихнему, русскому главнокомандующему позвонил и прямо так и говорит: «Не подчиняется теперя Украина вашей ставке! У нас теперя своя жизнь, а у вас – своя!». Нету теперь Румынского и Юго-западного фронта, а есть самостоятельный Украинский фронт! И генерал у настеперя свой! Щербачёв его фамилия!

– Так Щербачёв Румынским фронтом раньше командовал, – не поверил Стах.

– А теперь всей Украинской армией. И русским он не подчиняется, а подчиняется Центральной Раде.

– Ну, и чему ты радуешься, дурень, – остановил его Лысый.

– Так как же, Украина теперь ни под кем не ходит, сама по себе теперь, – обиделся Рыжий.

– Русские о мире договариваются, а Рада нас хочет заставить воевать дальше. Ты домой хочешь или нет? – спросил Рыжего пожилой солдат.

– Хочу.

– Так что толку в свободной Украине, если всё равно на войне сдохнем. По мне, так без разницы, кто главный, важнее, чтоб домой отпустили.

– Вот, опять за своё. Люди вас о деле спрашивают, а вы снова ругаетесь, – сказал, молчавший до сих пор, угрюмый бородатый мужик с курчавыми чёрными волосами и лохматыми бровями. –Сейчас все стремятся скорее по домам разойтись, а Рада мешает прекращению войны. Солдаты прямо с оружием в руках домой уходят, – умный бородач подробно так всё по полочкам разложил, что даже Стах с Якубом поверили.

– Значит, нас теперь никто не схватит? – не мог поверить такому счастью Стах.

– И воевать не придётся больше? –Якуб забыл и про голод и про мороз, бросился обниматься на радостях со всеми мужиками.

– Похлёбку будешь? – оттолкнул, совсем обезумевшего от радости, Якуба Бородатый.

При виде похлёбки разум вернулся к Якубу вместе с чувством голода, он схватил предложенные миску и ложку и забыл про всё, и про войну, и про холод.

Переночевали у костра, а утром Стах и Якуб, расспросив мужиков, как лучше им идти, отправились в путь, впервые за несколько месяцев радостные и спокойные, с надеждой на счастье.

17. Надежда на счастье.

Я опять проснулась ночью, хоть и устала смертельно. Работала вес день без роздыху, вечером упала в постель и мгновенно уснула, а сейчас, посреди ночи проснулась, и не спится больше. Полежала, надеясь, что усну, но сон не шёл. Встала, тихонько оделась, вышла во двор.

Всё, вроде, у меня хорошо: работаю, еды здесь на всех хватает. До весны доживу, а там и домой можно будет вернуться, если линия фронта сдвинется. Можно будет, наконец, вырастить урожай и без голода пережить следующую зиму дома. А потом? Потом опять тожесамое: надежда на урожай, длинная зима. Зима почему-то всегда кажется длинной. Соскучилась по дому, поэтому, наверное, не спится. И вдруг, защемило сердце, как представила, что уйду отсюда и больше никогда не вернусь. Прижалась к огромному тёплому стволу ореха, с силой обхватила его руками, будто оторвать кто меня хочет.

«Что меня держит здесь? Почему я так боюсь покинуть это место. Уж не из-за ореха же», – так рассуждала я. – «Здесь у каждого своя жизнь. Орина, Олеся и Семён растят детей. Ганна и бабушка занимаются домом и помогают с внуками. А я, Саша, здесь причём? Почему всё, что здесь происходит, кажется мне таким родным, таким важным? Семён», – наконец призналась я сама себе. – «О нём я всегда думаю, о нём мечтаю. Меня раздражает в нём всё: вечная весёлость, неуместные бесконечные шутки, любвеобильность, ласковость, так почему он ласков со всеми, но не со мной? Он всех успевает приобнять, погладить, похлопать, со всеми пошутить, кроме меня. Меня он избегает. Настолько не нравлюсь я ему, настолько противна, что даже дружеской улыбки не заслуживаю? Со мной он всегда строг и серьёзен. Чем я хуже остальных баб? Он брезгует ко мне прикоснуться. Худая я и страшная, сердитая и неприветливая, неразговорчивая, непривлекательная. За что меня любить?» – терзала я себя вопросами. – «Вот и сейчас, он, наверное, подполз под бок к очередной бабе», – продолжала злиться на весь мир я. – «Но если Семён так меня раздражает, почему же я всё время думаю о нём? Ненавижу, поэтому и думаю. Ненависть –сильная эмоция, отделаться от неё трудно, ну почему так заклинило меня? Думаю об одном и том же бесконечно, ни есть, ни спать не могу. Ну, правильно, в селе мужиков молодых больше нет. Вот вернутся все с войны, и всё сразу изменится. Полюблю я какого-нибудь красавца, выйду замуж. А почему, собственно, красавца? Сама я страшная, вряд ли кому-нибудь понравлюсь. Вон Семён на меня никогда даже не смотрит, в сторону сворачивает при встрече, лишь бы не видеть, лишь бы не столкнуться случайно. Опять Семён! Сколько можно!» – Я подошла к колодцу, зачерпнула холодной воды, умылась, чтобы избавиться от этого наваждения. Ушла в избу и до утра пролежала с открытыми глазами, борясь сама с собой, уговаривая себя не думать о ненавистном Семёне, обращаясь к своему разуму. Всё бесполезно, бесперспективно, и никакой надежды на счастье.

Пришло утро. Все занялись делами по хозяйству, дружно работают, а я чувствую себя такой одинокой. Они все, то ругаются друг с другом, то сплетничают о ком-то, то мирятся, то смеются, а со мной ничего ни у кого не происходит. Все относятся ко мне уважительно,ровно, с почтением, выполняют мои просьбы, слушают мои советы, но я то чувствую себя неживой в этой атмосфере, я будто отдельно от всех этих людей.

« Что, ты хотела бы с ними ругаться или сплетничать?», –спрашиваю себя я, –«Нет, бытовые разборки мне не интересны. Но с другой стороны, может быть, было бы лучше, если бы накричал кто-нибудь, невыносимо слушать эти равнодушные фразы: «Да, Саша», «хорошо, Саша», «ты права, Саша». Ненавижу их всех! Вот опять идёт Семён вместе с Ориной. Хохочут!! Меня увидел, смолк».

– Доброе утро, Саша, – серьёзно сказал, не гладя на меня. Бесит. Ровно, спокойно, никак.

– Ножи не наточены, – говорю я вместо приветствия, –Невозможно пользоваться!

– Хорошо, Саша, я сейчас наточу, подавив эмоции, холодно и спокойно отвечает Семён.

«Чтобы ещё такого сказать, как вывести его из этого равновесия?», – злые мысли у меня. – «Почему я стала такой злой, раньше мне и в голову не пришло бы специально кого-нибудь доводить».

– И заслонка в печи плохо двигается, – снова делаю замечание я.

– Я же вчера её выправил, нормально двигалась, – опять спокойно отвечает Семён.

– А сегодня опять заедает, – уже не знаю к чему ещё придраться.

– Не с той ноги встала? – с улыбкой спрашивает Орина.

– Пусть делает всё нормально, тогда любая нога той будет, – огрызнулась я. Орина только благодушно покачала головой.

«Портится характер у девки. С чего бы это? Молодая ещё», – подумала Ганна, слышавшая весь этот разговор. – «Скрытная она такая, эта Саша. Не поймёшь, что у неё на уме. Самой ведь тяжело так жить, но нет, ни с кем не поделится переживаниями».

Орех был у меня «доверенным лицом». Всё, молча, выслушает, лишь ветвями поскрипит немного.

«Вернулась Маринка. Сколько её не было? Месяц? Худая, злая, мрачная. Что с ней было – никому не рассказывает, даже Семёна на порог не пускает. Сидит дома, не выходит, про анархистов и слушать не хочет. Обидели, может? Или прогнали? Да что гадать, время пройдёт, расскажет. Что же все бабы такие несчастные? Оринка боится возвращения мужа, Маринка непонятно почему злая такая, Ганна волнуется за сыновей – нет никаких вестей давно, у Олеси ребёнок болеет. У них повод есть, а я чего страдаю?», – я пыталась разобраться в себе. Никакая работа не могла уже заглушить эту тоску.

18. Линия фронта.

Якуб и Стах дошли до линии фронта, нигде не стреляли, людей вокруг не было видно. Они шли, шли и чуть в окоп не упали. Снег прикрыл следы взрывов, припорошил окоп. Справа в окопе раздавались голоса, Стах и Якуб подошли ближе. Несколько солдат и офицер курили, сидя на ящиках из-под патронов. Что-то покоробило Стаха, он даже не понял сразу, что именно, но чуть позже осознал – среди солдат были австрийцы, в форме, с оружием. Якуб попросил закурить. Когда австриец, сидевший ближе всех, встал, Стах напружинился, ему показалось, что тот сейчас возьмёт винтовку, но ничего не случилось. Русские усмехнулись, видя испуг Стаха, хотя там были не только русские, но и поляки, и украинцы. Офицер переводил те фразы, которые солдатам были непонятны, хотя, в основном, все понимали друг друга без перевода. И австрийцы, и русские немного говорили на языке противника. Хотя противником сложно назвать человека, с которым куришь в окопе и пьёшь чай из одной кружки. Вот оно какое – перемирие!

– А как долго перемирие будет продолжаться? – спросил Стах.