Господь, прибежище мое… Мой путь к Богу

Два дня тела умерших лежали на морозе, а на третий день мои тети Маруся и Александра увидели в окошко своего «умершего» брата, Михаила, выходящего из летней кухни и очень испугались. Мой папа, шатаясь, подошел к дому и, со стоном, упал. Сестры, преодолев страх, вышли на двор, подхватили брата под руки и с трудом втащили в дом; после болезни они и сами еле ходили. Это было первое чудесное спасение моего папы.

Жизнь в двадцатые годы была тяжелой. Тех, кто хорошо трудился и имел лошадей и скотину, называли кулаками и отбирали у них все имущество, а тех, кто сопротивлялся, убивали на месте без суда и следствия. Тех, кто был посильнее и поздоровее, высылали, а старых, немощных и малых детей оставляли на выживание. Так как мой дед был уже слишком стар, да еще и хром, то решили его в ссылку не отправлять, побоялись, что в дороге может умереть. Но крова и всего, что имел, мой дед лишился.

Отправились мой дед Михаил со своим сыном Михаилом в Джанкой – наниматься на работу к людям пасти их скот. Они жили в старом домике у тех людей, чей скот пасли. В один из весенних дней, когда они спали в хлеву, папе моему перед рассветом вдруг послышалось, что кто-то открыл дверь и зовет дедушку. Папа проснулся – никого нет, а дедушка спит. Он начал его будить: «Папа, вставай, коров уже надо идти пасти!», но дедушка ласково сказал: «Спи, сынок, еще рано» и папа опять уснул. Скоро он вновь проснулся от стука щеколды и ему опять послышалось, что кто-то зовет его отца, и он снова стал будить дедушку идти пасти коров. Тот ему опять так же ласково сказал: «Спи, сынок, еще рано». И в третий раз папа проснулся от скрипа двери, стука щеколды и голоса, зовущего дедушку. Он увидел, что отец его спит и решил разбудить, говоря ему: «Папа, Вставай! Слышишь, тебя зовут коров пасти!» Дедушка рассердился, да как крикнет: «Чтоб ты всю жизнь пас коров!», встал и пошел к коровам. А пастбище было на другой стороне речушки, протекающей возле города Джанкоя. Ее нужно было перейти, а так как мостика не было, то посередине речки положили большой камень для перехода: на камень встаешь одной ногой, а другую ставишь уже на тот берег. Но дедушка на старости лет хромал на одну ногу и, когда ступил ногой на камень, не удержался и упал в речку лицом вниз и захлебнулся. Родственница вела в это время корову в стадо и все это видела, но спасти дедушку не успела. Папе было в то время двенадцать лет. Когда он рассказал сестрам о том случае, те сказали: «Приходила смерть, а ты помешал спокойно умереть папе своему, и он тебя проклял». Так мой папа действительно и пас всю жизнь коров, пока жили в Захаровке и держали свой скот.

Дед умер в 1930 году. Папа остался круглым сиротой, он продолжал пасти скотину, сил не было – кормили плохо. Весной, в день свободный от работы, он решил сходить в гости к сестрам, но не дошел: уснул на пшеничном поле. Сколько он так проспал, никто точно не знал, только его рубашка и брюки сопрели с той стороны, на которой он лежал. Отца нашла женщина, Мария Чеботарка, когда стали косить пшеницу. Она забрала его к себе домой, там он не просыпался еще несколько дней, когда же проснулся, был очень слаб. Она ухаживала за ним, кормила его и выходила, и он у нее жил до тех пор, пока не уехал в Мурманск. Отец называл эту женщину мамой, так как она ему жизнь спасла. Так Господь уберег моего папу от смерти во второй раз!

В Мурманске отец оказался в поисках работы; они с другом нанялись на рыболовное судно, на котором и вышли в море. На второй день разыгрался сильный шторм. Отца смыло волной, и он оказался за бортом. Несмотря на свои здоровье и силу, папа уже думал, что это конец и начал молиться, прощаясь с жизнью, однако вскоре увидел берег и смог доплыть до него. Очнулся он в чьем-то доме, на топчане, все вокруг было незнакомое. Хозяин дома рассказал ему, что шел по берегу домой с работы и увидел его, лежащего у воды без сознания. Так закончилась папина морская романтика. Бог спас его в третий раз!

Из Мурманска папа уехал в Донбасс – работать в шахте: там кормили, и заработки, по тем временам, были хорошие. Моему папе было тогда 17 лет, он добавил себе год, и его приняли учеником: рабочие руки на шахте требовались, и никто не уточнял возраст желающих работать. Однажды в шахте произошел обвал породы и отца засыпало. Папа очнулся – темно, пошевелил руками, ногами и понял, что он не покалечен, лежит в углу между деревянными перекладинами, обвалившаяся порода туда не попала, щиты с опорами защитили. Он подумал, что скоро закончится кислород в воздухе, и он задохнется и стал молиться, вспомнив детство и молитву, которую перед сном они с мамой читали на польском языке. Закрыв глаза, он горячо с верой молился о спасении из этого завала. Мгновенно вся жизнь прошла у него перед глазами, он стал каяться за все свои прегрешения и заплакал. Внезапно он ощутил, что земля осыпается – стало видно трещину, из которой шел холодный воздух и пробивался свет. Он стал разгребать эту щель и так усердно рыл, что вылез наружу с обратной стороны шахты. Так Господь спас моего папу в четвертый раз, но уже через молитву!

Папу призвали в армию, а когда в 1941 году Германия напала на нас, он, как и все, ушел защищать Родину от фашистов. Отец служил связистом, был бесстрашен и ничего не боялся. В 1943 году под Курском в жестоком бою он лишился правой руки. После отец всю жизнь себя ругал за то, что не прислушался к предсказанию слепого старца. Перед самой войной отец с сослуживцами пошли на рынок за продуктами. На рынке они подошли к старцу и попросили его погадать им по книге, которая лежала перед ним. Старец гадать им не стал, а папу по плечу постукал и сказал: «Ты молодой человек придешь с войны здоровый, но, если ты украденное оденешь на руку, на какую оденешь, то той руки и не будет». Но папа тогда не верил в предсказания. Он ответил, что чужого не берет и ему это не грозит и ушел, не поблагодарив старца.

На фронте у отца с напарником была конная повозка для перевозки катушек с проводами и прочего связистского «добра». Как-то раз, перед боем, они протянули «связь» до какого-то села и им было приказано оставаться в том селе до утра. Отец с напарником постучались в крестьянскую избу и попросили, чтобы их пустили переночевать. Хозяин впустил их и предоставил им место возле печи, на которой сушились его рукавицы. Утром, уходя, напарник прихватил хозяйские рукавицы с собой, то есть украл их. После того, как они запрягли лошадей и отъехали от дома, напарник протянул одну рукавицу папе и сказал: «Будем менять по очереди, чтобы руки не отморозить». Папа спросил: «Где ты их взял?» Тот ответил, мол, в избе лежали на печи. Возвратиться было невозможно, так как налетели немецкие самолеты, которые начали сбрасывать бомбы на них и на село. Папа, когда надевал рукавицу, не вспомнил слепого старца и его предупреждение. Он забыл, что будет наказан, ведь он знал, откуда взялись эти рукавицы. Но думать и вспоминать было уже поздно. Немцы бомбили так, что, казалось, будто нет ни одного клочка земли, где можно было бы спрятаться. Одна бомба попала в упряжку и взорвалась, осколки полетели в разные стороны. Взрывной волной отца и напарника выкинуло из телеги. Больше папа ничего не помнил.

Очнулся отец лишь вечером, когда пришли санитары выносить с поля боя раненых и хоронить убитых. Его подобрали, и, так как он не подавал никаких признаков жизни, кинули как убитого в братскую могилу. При падении он очнулся и застонал, его вытащили и отправили в медсанбат. Господь его спас в пятый раз! Напарник был убит, а отец ранен в правую руку, и, так как он долго пролежал без сознания и без медицинской помощи, рука почернела. Врачи, опасаясь, что у отца начнется гангрена, ампутировали ему руку почти до плеча. Он потерял сознание и очнулся уже на койке в госпитале.

Оставшись без руки и корчась от боли, он вспомнил слепого старца, который его предупреждал не надевать на руки краденого, но никак не мог понять, почему его наказали, ведь он не воровал. Кто знает, как бы все сложилось, если бы он обличил своего сослуживца в содеянном и заставил его вернуть краденное, а не воспользовался этой злосчастной рукавицей. Но он надел ее и, волей-неволей, стал соучастником в воровстве. Отец плакал день и ночь от боли и досады. Ему не хотелось жить.

Однако человек ко всему привыкает и смиряется, молодость берет свое, и в скором времени свыкся с происшедшим и отец. Так кончилась для него война.

Началась новая жизнь. Отец стал думать, куда ему податься, что делать; вспомнил молодость и пошел в колхоз пасти скот, а по вечерам бегал на танцы, в села, где было больше молодежи. В один февральский вечер отец пошел на танцы в село Каиру, расположенное в пятнадцати километрах от Новотроицка, где он жил. Между этими селами, ближе к Каиру, еще находилось село Захаровка.

В то время все передвигались пешком или на телегах, машины ходили очень редко. Радио было не во всех домах. Синоптики, может, и сообщали, что в выходные будет сильный ветер и метель, но папа этого не слышал и не знал.

Отец отработал неделю и в выходной день отправился на танцы. Прошел километров пять, и тут началась метель. Вскоре ветер усилился так, что сбивал с ног. Снег покрыл дорогу, и она сравнялась с окружающими полями и степью и уже нельзя было понять, куда идти, везде снег. Папа сбился с пути; видимость была только на расстоянии одного шага, ветер швырял снег в лицо, и, видимо, отец не заметил, как сошел с дороги. Одежда на нем была ветхая, ветер пронизывал до костей, он продрог и потерял счет времени. Но он знал, что присесть отдохнуть нельзя; если сядешь, уснешь и замерзнешь насмерть. Вспомнился ему рассказ о Филиппке, как тот пошел за хворостом в лес, от усталости присел отдохнуть и замерз. Он шел, не зная куда, заставляя себя идти вперед, чтобы добраться до какого-нибудь села или хутора. Но отец уже не мог найти дорогу, он совсем выбился из сил, промок, и его сломила усталость. Помнит только, как сказал: «Все, больше не могу, Господи!» и упал в снег, как оказалось, на окраине села.

Рассветало, ветер утих. Жители села встали. Женщины пошли по хлевам кормить живность, доить коров. Вышла на двор и моя бабушка и буквально в паре метров от порога увидала лежащего на земле человека, почти полностью засыпанного снегом.

Убедившись в том, что тот живой, она стала трясти его, чтобы разбудить, но ей это долго не удавалось. Наконец, человек открыл глаза, но говорить не мог, его трясло от холода. Подняться с земли он тоже не мог, не было сил. Бабушка позвала дочь, Ксению, и они вместе внесли его в дом. Оказали ему помощь, какую смогли, а потом укутали, напоили парным молоком и уложили спать. В шестой раз Господь его спас!

Проснулся он только вечером. Уходить, «на ночь, глядя», он не рискнул и остался переночевать. Так мой отец и познакомился с моей мамой, она как раз была «на выданье». Она понравилась отцу, и он заметил, что тоже ей небезразличен. Отец подумал: «Наверно, это судьба, раз все так сложилось» и решил остаться в этом доме. Утром, после завтрака, он решился попросить у моей бабушки руку ее дочери (дед погиб на войне). Так мои родители и поженились. Прожили они вместе сорок три года, и только смерть их разлучила.

Господь благословил брак родителей шестью дочерями которые родились в том же доме-конюшне и замуж оттуда же повыходили, и внуки туда на каникулы приезжали, пока родители не переехали в Новотроицк.

Папа был очень красив: высокий, атлетически сложенный, с вьющимися густыми русыми волосами и голубыми, небесного цвета, глазами. Силища у него была непомерная – всех односельчан одной рукой борол, а однажды колхозного племенного быка сбил с ног ударом кулака.

Дело было так. В колхозе племенные быки не ходили в стаде вместе с коровами, это было опасно. Быки вели себя агрессивно, бросались на людей, поэтому они паслись на короткой, метра три-четыре, цепи, прикрепленной к вбитому в землю металлическому штырю. Случилось, что бык сорвался с цепи в то время, когда доярки доили коров. Услышав рев, и увидав разъяренного быка, мчащегося на них, доярки закричали и разбежались в разные стороны. Отец услышал крики доярок и бросился на помощь. Он подбежал к быку и ударил его кулаком меж рогами. Бык упал как подкошенный и пролежал так с полчаса. Если бы не отец, дояркам могло бы не поздоровиться…

Односельчане отца моего побаивались и одновременно уважали за честность и справедливость. Да еще нас, дочерей, было шестеро, и всех он выучил: четверо из нас получили высшее образование, а две окончили училища. Соседи частенько говорили своим детям: «Смотрите на детей безрукого Мишки»,– то была высшая похвала нам, папа радовался этому, но нам не говорил. Это я уже узнала тогда, когда он был болен и жил с нами неделю до больницы и неделю после. Никогда он не болел серьезно, поэтому никто из нас не обращал внимания на его болезнь и спохватились лишь тогда, когда ему стало совсем плохо. Он все просил прощения у меня, чтобы я не обижалась. А я ему отвечала: «Я не обижаюсь, я люблю тебя», и он успокаивался. Я уже знала, что его в больницу больше не положат, как безнадежного. Это был приговор. То были тяжелые для меня дни. Не знаю, догадывался папа, что он умирает или нет, но мне он ничего не говорил. Спокойно сказал: «Я еду домой – воспаление подлечу, а потом на операцию приеду». Папа прожил еще неполных три месяца и умер в день святых Петра и Павла. Царствие тебе Небесное! Да простит тебе Господь все грехи твои вольные и невольные!

Спустя двадцать лет после папиной смерти я как-то спросила у мамы, как это она не побоялась выйти замуж за однорукого инвалида. Ответ ее меня буквально ошеломил. Мама рассказала, что тогда, накануне встречи с отцом, ей исполнилось уже двадцать семь лет, давно пора замуж, а женихов нет; после войны парней почти не осталось. На Рождество мама молилась и просила Господа послать ей мужа, хоть какого-нибудь, хоть безрукого…

Каково же было ее изумление, когда некоторое время спустя, мать позвала ее помочь занести в дом еле живого парня, лежащего у порога, да еще и без руки! Она поняла, что это Божий промысел и Его благословение, а то, что Бог свяжет на небесах, никто не развяжет на земле!

Еще хочу рассказать про мою любимую бабушку Устину, тетю моей мамы. Она была худенькая, глаза, как небо, голубые. Я ее помню всегда кроткой, радостной и приветливой. Когда к ним в гости придешь, она всегда приголубит и поцелует, обо всем расспросит и никогда не отпустит, пока не накормит, и еще, что-нибудь с собой даст в дорогу. Правда, поговорить с ней удавалось лишь тогда, когда рядом не было ее дочери Марии и внучки Раисы, они были такие же приветливые и щедрые, но только не давали ей слова сказать. Мне было очень больно видеть, как они ее обижали, и она уходила тихонько, и садилась подальше. Заступиться за нее у меня не хватало смелости, о чем я сейчас очень сожалею и прошу прощения у Господа за бабушку Устину.

Бабушке Устине было уже девяносто девять лет, а она сама ходила в церковь и выстаивала там целую службу. Смерть ее была легкой: утром, когда все проснулись и уже садились завтракать и звали ее, бабушка помолилась, а когда пошла к столу, переступила порог и упала. Дух из нее вышел, не дожила до ста лет восемь месяцев.

Когда я была маленькой, я считала своих родителей пожилыми, думала, что, когда доживу до их лет, меня и интересовать уже мало что будет, однако, я ошибалась. Сейчас, несмотря на свой возраст, я «разменяла» седьмой десяток, мне все интересно, я ощущаю себя молодой и, кажется, даже в детстве я такой свободной не была, как сейчас, ибо с Богом нет старости, Он мне словно дает каждый день новое сердце и новый дух, и делает меня вечно молодой и я никогда не умру, но буду жива, и я Ему верю. Аминь!!!

Мне хочется сказать всем молодым, пусть они знают, что их родители в душе такие же дети, как и они сами, что только тело может стариться, а душа вечно молода. Относитесь же и к ним, и ко всем пожилым бережно. Они ждут от вас ласки и заботы.

Детство в Захаровке

Я родилась в селе Захаровка, в нашем доме 8 апреля 1953 года в восемь часов утра. Роды принимал местный фельдшер, до больницы было 12 километров, а «скорые» тогда не ходили, телефонов не было, а на телеге маму не довезли бы. В Захаровке же родились и мои сестры: старшие – Валя и Нина, а младшие – Оля, Шура и Лиза – в больнице. Мама рассказывала, что, когда я появилась на свет, была такая сильная метель, что вся земля обильно покрылась снегом. Это, видно, Господь маму благословил, подал ей знак, что она не будет ни в чем нуждаться.

Еще мама рассказывала, как они с папой долго подбирали мне имя. Сначала они назвали меня Верой; не подошло, никак не могли привыкнуть к нему. Через неделю попробовали назвать меня Надеждой, но и это имя «не пошло». Оставалось – Любовь – понравилось, так меня и зарегистрировали в ЗАГСе.

Из всех сестер у одной меня волосы были кудрявые цвета спелой пшеницы, а глаза папины – голубые. Мама вспоминала, что, когда мы были маленькими: « Я вас как одену в нарядные одежды и вместе посажу, так вы, как куколки – Валя и Нина темноволосые, а ты посреди них, как одуванчик беленький!».

Я благодарна Господу за то, что детство мое прошло в таком замечательном месте. Господь был нашим Пастырем, и мы ни в чем не нуждались. Он «покоил нас на злачных пажитях и водил нас к водам тихим».

До революции в Захаровке жил богатый помещик Захаров. Поместье у него было большое, с красивыми зданиями и садами. После революции, Гражданской и Отечественной войн, от этих построек уцелели лишь несколько небольших домиков. От остальных зданий остались развалины, где мы в детстве играли в прятки.

Когда мы были маленькими, Господь обильно поливал землю в Захаровке и вокруг нее дождем и всегда в нужное время. Земля – чернозем – была плодородна. Колхоз собирал хорошие урожаи пшеницы, овса, ячменя, подсолнуха, кукурузы, проса и люцерны. Было в изобилии корма для скота; пастбища еще не были распаханы. Трава была густой и высокой, мы прятались в ней, приседая на корточки, и нас не было видно. Трава перекати-поле была похожа на большие, зеленые шары, а когда созревала, делалась очень колючей. Собирая, мы топтали ее ногами. Колючая, без рукавиц не возьмешь. Но так как рукавиц у нас не было, брали голыми руками. Колючки-занозы при этом проникали под кожу и, если их вовремя не вынимали, болезненно гноились, нарывали и выходили, когда нарыв лопался. Перекати-полем топили печь вместо дров, так как дров у нас не было, места степные. Травы на лугах хватало всем: колхозники держали скотину и траву заготовляли на зиму для своих коров и колхозных. В каждом дворе стояли огромные скирды сена и соломы. Стог соломы давали всем колхозникам на трудодни, когда убирали урожай пшеницы и ячменя. В колхозах тоже стояли большие скирды сена и соломы для колхозных коров и телят.

В колхозных садах росли груши, яблони, вишни, черешни, персики, виноград, арбузы, дыни. Все это в том благодатном климате обильно плодоносило. Хорошо было после уборки урожая, председатель колхоза разрешал всем идти в поля и собирать то, что осталось неубранным. Это было большим подспорьем для нас; в доме всегда были фрукты и овощи.

Проснешься утром, а ведра с виноградом уже стоят, мама принесла с поля, пока мы спали. Отборные кисти с крупными блестящими виноградинами! И когда только мама спала?! Мы ложились – мамы не было; просыпались – мамы опять не было, а ведь мы тоже рано вставали – в пять утра, сами доили корову, а потом выгоняли ее на пастбище и сами пасли.

Частенько приходилось нам пасти и чужих коров. Многие не могли пасти свою скотину – нужно было работать в колхозе, они договаривались с нашим папой, и мы пасли их коров. Платили за это копейки, а труд был тяжелый. Кто сам не пас, может думать, что это легко. Летом мы ходили босиком, обувь мы берегли и обувались только, идя в школу или, когда ездили в гости, так как родителям платили, в основном, за трудодни продуктами, а денег давали очень мало. Когда мы пасли коров, то бегали босиком по полям и лугам. Нас там поджидал и репьях с большими колючками, и стерня на скошенных полях (сухие обрезки стеблей, торчавшие на несколько сантиметров из земли) нас тоже не жаловала… Ступни, ног были израненные и поцарапанные, но мы не жаловались. Если падала и было больно, поплачешь, встанешь и опять бежишь за коровами, чтобы на чужое поле не зашли, а то от папы попадет. Когда вокруг степь, солнце печет и некуда спрятаться, и вода уже выпита, я была рада лужам, встречавшимся на полях после дождя. Вместе с коровами пьешь эту воду и благодаришь Бога за нее. Живот мой от того ни разу не болел, потому что эту воду посылал мне Господь. Я просила Его дать хоть глоток, а Он давал больше. Он благословлял воду, и она была чиста и целебна, и Он утолял ею мою жажду, как евреям в пустыне. И смерч меня заставал в степи, он кружил возле меня, захватывая на своем пути все: дерево, железо с крыши, а потом все это падало с такой силой, что ломало заборы и стекла выбивало в домах. Молнии были, как стрелы, и шаровые. Я, глупая, однажды за шаровой молнией бегала, хотела ее словить, но она ловко от меня отскакивала, словно дразнила: то приблизится, то опять удалится.

Однажды среди дня вдруг стало темно, как ночью. Тучи черные и такие низкие, как будто хотят тебя вдавить в землю, вдруг сверкнула молния и ударила в дерево, полетели искры, но дерево устояло. А потом гром, такой силы, как будто скала раскололась и падает на тебя. Я не успела прийти в себя от страха, как хлынул дождь, словно из ведра, такой, что даже коров не стало видно. Я замерзла, ветер был холодный и пронизывающий, мои коровы собрались вместе и прикрывали телят от ветра, я возле них стала и давай креститься, как мама, и просить Господа спасти нас. Я теперь понимаю, что я была не одна в этой степи, а с Богом. Он меня оберегал и благословлял.

Еще в Захаровне были озера, природные, Богом сотворенные, и вода родниковая. Мы пили воду из родника. Рыбы было много, и рыбаки-колхозники ловили ее сетями. Озера были глубоки и, чтобы, например, перебраться на остров, нужна была лодка. Берега у озер были высокими и все изрыты норами, где гнездилось и выводило свое потомство множество стрижей. На озерах и вокруг них обитало много разных птиц: чайки, цапли, кулики, утки, куропатки, фазаны, гуси, журавли и даже лебеди прилетали на лето и гнездились на островах. В степи водились лисы, зайцы, хорьки, и волки иногда забегали. На лето нам давали задание отлавливать вредителей посевов – сусликов.

Господь любит всех! Свидетельством этого было спасение моей мамы, когда мне исполнилось девять лет, и я ходила в третий класс захаровской школы.

Случилось вот что: у нас заболела молодая телочка. Ветеринар не смог определить болезнь и сказал: «Режьте и ешьте». Мама разделывала тушу, а я ей помогала. При разделке мама немного поранила руку. Большую часть мяса засолили, а из оставшегося сварили тузлук, поужинали и пошли спать. От усталости меня быстро сморило, и я уснула. Проснувшись утром, я увидела, что мама лежит на постели и вся горит. Рука ее очень сильно распухла, а ранка стала красно-синего цвета. Рука у нее начала болеть еще ночью, поднялась температура, но меня мама не стала будить, пожалела.

От нашего села до города было двенадцать километров. Медицинского пункта в селе не было, машина в город ходила раз в день – отвозила детей в школу и привозила хлеб. Телефон был только в колхозной конторе. Рабочий день в конторе начинался с восьми часов утра. Увидев, как мама корчится от боли, я побежала в колхозную контору и всю дорогу кричала: «Помогите маме! Вызовите «скорую помощь»! Маме плохо!» Председатель колхоза, увидел меня зареванную и поняв, в чем дело, тут же набрал номер «скорой помощи»… Меня он успокоил и сказал: «Иди домой, тебя ждут маленькие сестры, ты им нужна и маме по хозяйству помоги, а ревом горю не поможешь». И я помчалась домой.

«Скорая помощь» приехала быстро, врач осмотрел мамину руку и увез маму в больницу. А еще через час приехала санитарная машина с санитарами, парогенератором и с большим пульверизатором-распылителем. Мясо – говядину – сожгли, а свинину не тронули, нас пожалели, сказали: «Если вы ели и не отравились, то ешьте, иначе, чем же вы будете питаться, пока мамы не будет». Папе сказали, что им приказано сжечь нашу хату, и что нам в Новотроицке дом выделили и дали три дня, чтобы переехать. Оказывается, у нашей телочки была сибирская язва – болезнь опасная и неизлечимая, сыворотки тогда еще не нашли для нее. Нас, детей, было шестеро, старшей четырнадцать лет, а младшей – пять месяцев от роду.

Папа собрал всех нас, детей, в дом и заперся там с нами, чтобы дом не сожгли, а санитарам заявил: «Без жены переезжать не буду, у меня одна рука, а дети малые». Санитары залили дезинфицирующим раствором посуду и полы, а одежду и постели пропарили. Мы тогда долго сушили перины и одежду. В хлеву, где коровы стояли, санитары сломали помост и сожгли его, а землю с кровью вывезли.

Трудно нам жилось без мамы – все заботы по дому и по хозяйству легли на наши детские плечи, да еще маленькая пятимесячная сестра. Мы дежурили каждая по неделе, не ходили в школу, а потом папа сказал, что Валя и Нина старшие, они не должны пропускать занятия, им тяжелее догонять пропущенный материал. И на хозяйстве осталась я.

У нас была корова с теленком, овцы, козы с козлятами, куры с цыплятами, утки с утятами, гуси с гусятами, свинья с поросятами, кролики с крольчатами, собаки, кошки с котятами и голуби. Всех их надо было накормить-напоить, а корову еще и подоить.

Корова у нас была с норовом, доить себя она не позволяла никому, кроме мамы, она бодалась и лягалась. Мы с папой привязывали ее за рога к яслям, ноги спутывали, и только так я могла ее доить. Так продолжалось недели две до одного происшествия, после которого корова стала смирной. Пришла я как-то раз ее кормить, принесла сено в мешке и зашла к ней в загон. Высыпаю из мешка сено, а корова подбежала ко мне и подняла меня на рога за платье. Платье разорвалось, я упала на землю, вскочила на ноги и выбежала из стойла. Я плакала от страха, потом схватила палку и стала бить ее по рогам, приговаривая: «Я тебя кормлю, пою, дою, а мамы еще долго не будет, я папе расскажу, что ты бьешься, отправит он тебя на бойню на мясо». На следующий день захожу в хлев, а она мычит и показывает головой, что разрешает себя погладить, как мама ее гладила, когда приходила доить. Я боялась, но решилась ее погладить, хотя была начеку… Погладила, а она языком мою руку лижет и мычит, и стоит смирно, я и вымя ей погладила, а она смотрела на меня с одобрением. Она перестала брыкаться, признала меня, и после я уже доила ее без пут. Я теперь понимаю, что Бог этот урок дал и мне, и корове, так как животное должно своего хозяина бояться, а любить за то, что он его кормит и ухаживает за ним. И корова поняла, что теперь я ее хозяйка.

Днем у меня не было времени для отдыха, я крутилась, как белка в колесе. Приготовить обед и накормить всех домашних, малую сестру уложить спать вовремя, постирать, убраться в доме. И так каждый день! Когда хлеб в магазин не привозили, пекла вместо хлеба коржи. А еще – сепаратор! Через него нужно было пропустить молоко, а после – помыть сепаратор. Самое тяжелое – это мыть барабан: сначала гайку откручиваешь, потом кожух снимаешь со стержня, на который надеты тридцать две чашечки, они и отделяют сливки от молока. Мыть сепаратор нужно было сразу же, после использования, горячей водой, а то потом сливки загустевали между чашечками и трудно было отделить чашечку от чашечки. Не хватало в детских руках сил, и я плакала, но Бог давал мне силы, и я перемывала эти чашечки. Только закончишь с сепаратором – сестренки младшие проснулись и есть просят; Оле шесть лет, Шуре три, а Лизе десять месяцев.

Печь надо топить, принести воду из колодца, а на улице зима, мороз, и снегу намело по пояс, и ветер с ног сбивает, а ты носишься, как заводная.

Я очень уставала и плакала. На улице соседские дети гуляют, на санках с гор катаются, в снежки играют и меня поиграть зовут, а я не могу, дел невпроворот.