Журнал «Юность» №10/2021

Так с кем же Анюта?

4. Таня

Его то и дело по всему району вылавливают, иногда с полицией. Тут уже все знают: гулять ходит, внучку все ищет. Бывало, меня Анютой называл тоже. Бабушка раньше все ходила к ним в гости с вареньями своими да огурцами, меня с собой таскала. Пипец, как меня этот дед пугал: перекошенный весь, слюнявый, криповый такой. Хорошо еще, тетя Лена попросила бабулю без меня приходить: типа, он слишком волнуется, потом по всей квартире Анюту ищет. Да и, я так думаю, тете Лене тоже не очень-то кайфово меня видеть: я ж чуть старше дочки ее. Я, если в реале, вообще никому из них не хочу попадаться на глаза, да когда через стенку живешь, не получается.

Как все было-то, мне бабушка рассказала. Теть Лена пошла в магазин за молоком, а Аню свою оставила с дедом. Тогда-то он здоровый был, чего б не оставить-то. Он на кухне гречку варил, а Аня на подоконник забралась. Там сетка защитная вроде была, дед сам крепил, он же рукастый. Как-то и не боялись окна оставлять открытыми. А этаж у нас одиннадцатый, так что…

Дед поворачивается, а Ани нет. Самая жесть, что он еще не сразу понял, по квартире ходил, искал. Бабушка слышала, как он звал: Анюта, Анюта, Анечка. А потом крик и тишина. Бабушка испугалась, давай им звонить, а никто не отвечает. Тут теть Лена из магазина как раз вернулась. Открыла, а дед валяется уже. И в окне сетка сорванная. Теть Лена сразу все поняла. Хорошо еще газ вырубить успели, а то ж там эта каша сгорела на плите, до сих пор как будто воняет в квартире. Меня от этого запаха гречневого мутит, как она рассказала. В школе даже в столовку иногда войти не могу, сразу девочки кровавые в глазах, ага.

История вообще, да? Вот так вышла на пять минут за молоком, а вернулась – дочки нет, батя инвалид. Бабушка им помогала, конечно, как могла, она у меня добрая, кошек всех в округе кормит. Но потом мне говорит: сил нет уже. К ним заходишь и как в черную дыру падаешь. Энергетика плохая, говорит. Я в эту всю муть зомбоящиковую, конечно, не верю, но зависать у них и правда совсем неприкольно. Теть Лена давно могла бы замуж перевыйти да взять себе хоть ребенка, хоть котенка, а она все по церквям бегает да квартиру освящает. А деда жалко, конечно.

Всех жалко.

Пришли мы домой с бабушкой, и чего-то я смотрю: она так дышит тяжело, за голову держится.

– Бабуль, ты чего?

– Да, ничего, ничего, Танечка. Давление. Сейчас посижу только и блинчиков напеку. Тебе с чем сделать? С капустой или творогом?

А я чего-то деда этого вспомнила и аж передернулась вся. А вдруг моя так на кухне может…

– Бабуль, а давай я сама все сделаю? Ты мне только покажи как.

Олеся Николаева

Поэт, прозаик, эссеист, профессор Литературного института имени Горького, автор более пятидесяти книг стихов, прозы и эссеистики. Родилась в Москве, окончила Литературный институт имени Горького. Лауреат многих российских и зарубежных литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт». Произведения переводились на многие языки мира.

Уловки Мнемозины

1.

Бабушка моя Леля лежала году в 64-м в Боткинской больнице в одной палате с Анной Андреевной Ахматовой. Она была деликатнейшим и скромнейшим человеком. При этом в партии она состояла, да, но это тянулось со времен ее романтической юности, когда она, будучи еще гимназисткой, распропагандированная каким-то большевиком, стала распространять листовки и прокламации и вошла в краснодарское подполье. Этого змия-соблазнителя, который морочил головы гимназисткам, кстати, казаки за это забили насмерть.

«Не бойтесь убивающих тело, души же могущих убить, а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне».

Именно поэтому, когда меня (с опозданием из-за того, что я лежала в больнице с аппендицитом, давшим осложнения) приняли в пионеры, моя мама послала меня к бабушке в больницу. И попросила повязать поверх свитера, в который я переоделась, вернувшись из школы, красный галстук. «Мне кажется, ей это будет приятно. Она волнуется, что всех в твоем классе уже приняли, а тебя – нет», – пояснила она. А бабушку я любила.

Повязала галстук наподобие шейного платка и отправилась к ней.

Вошла в палату, принялась бабушку целовать и крутить у нее перед глазами пионерским галстуком. Она, однако, не обратила на это никакого внимания, а торжественно сказала мне шепотом:

– Вон там в коридоре стоит Ахматова, сейчас она сюда войдет, это большой поэт. Всю жизнь потом будешь вспоминать.

Я оглянулась – действительно, в палату вошла грузная старуха с зобом, и моя бабушка почтительно и едва ли не подобострастно произнесла:

– Анна Андреевна, это моя внучка.

Старуха кивнула, насмешливо скользнула взглядом по моему галстуку, и губы ее сложились в кривую усмешку, в которой было и высокомерие, и надменность, и, как мне тогда показалось, даже презрение. А я эту усмешку отметила и истолковала правильно – я поняла, чему она усмехается, эта толстая старуха с зобом. Именно такой она мне тогда показалась.

Мне стало неприятно, потому что бабушка, моя ненаглядная бабушка, изящнейшая красавица, говорила с ней столь самоуничижительно – снизу вверх, а та отвечала ей столь пренебрежительно… Словом, старуха эта мне решительно не понравилась. А стихи я тогда, кроме Пушкина, и не читала.

Впрочем, кто-то к ней пришел, и она покинула палату. А я осталась с ненаглядной моей бабушкой Лелей, Еленой.

Уходя от нее, я прошла по коридору мимо ее соседки, которая беседовала у окна с посетителем, гордо подняла подбородок и скользнула по ней взглядом, выражающим независимость, победоносность и снисхождение к ее тучному возрасту…

Через несколько лет я с упоением читала и запоминала наизусть ее стихи, которые казались мне прекрасными и образцовыми и которые считаю таковыми и до сих пор. Однако мне во всех подробностях запомнилась эта «моя встреча с Ахматовой», такая, на мой взгляд, нелепая и даже смешная.

Ну, честно говоря, и Анну Андреевну я вскоре прекрасно поняла: она приняла меня за выскочку и фанатичку, верную заветам Ильича, которая носит пионерский галстук поверх не только школьной формы, но и свитера и джинсов.

Стихи с посвящением

А. А.

Я думаю – страдала ведь она
еще и оттого, что жизнь пресна,
что из красавицы, с ее таким особым
изгибом, шармом, линией крыла,
ее вдруг превратили зеркала
в старуху грузную с одышкою и зобом.
Ей, прежней, с электричеством в крови,
питавшейся энергией любви
и токами мужского восхищенья,
не просто так – забыться и забыть,
как кожу снять, как руку отрубить,
и пережить такие превращенья.
…Офелия плывет с венками ив.
А лирике грозит разлом, разрыв
материи – утратой героини.
Она утонет с песнями, а та,
что выживет на берегу, у рта
потерю выдаст складкою гордыни.
И все?таки, минуя зеркала,
такую музыку она в себе несла!
Земля плыла, качались в такт кадила,
мир в жертвенной крови крутила ось.
Но с пением она прошла насквозь
плен времени и, выйдя, – победила!

2.

История эта, однако, имела своеобразное продолжение.

Несколько лет назад Ирина Врубель-Голубкина, главный редактор журнала «Зеркало», подарила мне номер с последним интервью мемуаристки Эммы Герштейн, которое, судя по всему, было взято у нее не совсем обычным способом – то есть Эмма Григорьевна и не подозревала, что ее разговор записывают на диктофон, и поэтому говорила без обиняков. И уж – само собой разумеется – никто ей не предоставил расшифровку, которую она могла бы поправить. Не могу себе представить, чтобы эта достойная, церемонная, убеленная сединами пожилая дама могла бы себе позволить печатно обзывать «дураками» и «прохвостами» известных всему миру поэтов, литературоведов и общественных деятелей или во всеуслышание объявлять, что главной чертой характера Надежды Мандельштам была «подлость»… Словом, Эмма Григорьевна жгла.

В одном из пассажей она говорит о пребывании Ахматовой в больнице, куда та попала по собственному желанию сразу после ждановского Постановления, то есть году в 46-47-м. И как ей там было худо, в этой больнице.

Лежала она в одной палате – и далее цитирую: «с БАБУШКОЙ ОЛЕСИ НИКОЛАЕВОЙ (в скобках пояснение самой Эммы Григорьевны: “такая поэтесса христианская, русская и талантливая”). Она (бабушка) была женой или вдовой редактора “Известий”, коммунистка такая – когда кто-то приходил к А. А., она сразу говорила: “Дайте мне судно” – именно из-за того, что пришел человек».