Тёмное время шуток

Говорящему выйдет самый последний срок.
На молчание слишком высокий теперь тариф.
Погружаешься в мысли, как пальцы – в песок сырой,
и опять в тебе стынет зажатый руками крик.

Завтра, завтра ты будешь смелым. Дождись утра.
Привыкай, как сквозь пальцы уходят в песок года.
Завтра, завтра… ты просто болванчик, немой дурак.

И молчание не кончается никогда.

символика

Он говорит: «Третьи сутки болит ребро —
вот не иначе, как быть тебе нынче Евой».
В символике этой меж ребер, как между строк,
мне бы запомнить, что ад – то, что ноет слева.
Мне бы извлечь себя бережно, целиком,
и выдохнуть, если он сделает этот выдох.

…а я с этой райской невыветренной тоской
по дьявольским искушениям индивидов…

Alone in the dark

Учись и держать лицо, и держать удар,
девочка с сердцем, распахнутым для чудес.
Alone in the dark, нет разницы в городах —
куда бы ни шла ты, тьма достает везде.
Чем чище любовь – тем взгляд у неё больней,
тем слово отточенней, чтоб задевать нутро.
Alone in the dark, кроме тьмы ничего и нет.
Готовь своё сердце под острое серебро.
Пора привыкать, что у света есть кривизна,
и тянутся тени по людям и городам.
Чудес не бывает. Бери свой большой фонарь.
Иди.

Alone in the dark.
In the dark.
The dark.

Саломея

Дали голову, и к ней прилагалось блюдо –
чтоб однажды кровь согревающая вскипела.
Иногда любовь доходит до самосуда
и почти что привычного «больше не ваше дело».

Тело пело, когда от смерти хотелось танца.
Тело стыло, когда любовь заходила с тыла.
Ни один из живущих не считывал интонаций.
Ни одним из живых мелодия не забылась.

За секунду до поцелуя ты ищешь выход,
За секунду до поцелуя я каменею.
Ничего, что в моей голове теперь слишком тихо.
Ты ведь долго выпрашивал это, мой Саломея.

В городе с тенью

В городе с тенью кленов или платанов осень едва ощутима,
всегда спонтанна. Птицы на проводах – узелки на память,
идёшь и считаешь, что при себе оставить. В улицах с вечно
певучим эстрадным тембром сложно забыться, легко не
сбиваться с темпа плиток, шагов, трамвайных путей по кру-
гу. Хочешь сбежать от себя – поверни за угол. Юг обнимает
за плечи – сентябрь жаркий. Нет ни навеса, ни тени, ни
дня, ни арки, где можно стоять, если время бежит не с теми.
Хочешь – молчи, пока вечер не опустеет. В городе света
и тени, фонарных льдинок всегда различаешь, кому ты
необходима.

Но осень плетёт паутину в оконной раме.

И ты просыпаешься
в зимнем
чужом
и странном.

Дровосек

Вот заходишь порою один в чудесатый лес —
дровосек дровосеком, а в дебри себя полез.
И, уверенный, рубишь стволы: «Хороша доска», —
не дрожит рука.

Расползаются змеи, напуганы, из коряг,
птицы мечутся, у лисицы глаза горят —
всё орет в тебя, узурпатора-дурака —
не дрожит рука.

Натаскавшийся вдоволь щепок сухих и дров,
ты, пустой, развороченный, руки растерший в кровь,
предвкушаешь: «Построю из этого дом – и ка-а-ак…»
…но дрожит рука.

Аладдин

Никакой нет прелести в том, что привык один.