Червоточина

Подул резкий ветер, с такой яростной силой, что перевернул потрёпанную гармонь. Она раскрылась, застонав душераздирающим криком, и резко замолчала, перевалившись на другой бок. Все снова принялись вспоминать ту злополучную ночь…

Вокруг них покружились первые осенние листья, которые обещали спрятать их от надвигающихся холодов, но, упорхнув, оставили заброшенную поляну в шёпоте нескончаемых звуков.

– Это случилось полной луной, – ответила флейта, и тут же другие музыкальные инструменты замерли в ожидании её рассказа, будто с уважением встречая больного, впервые готового поделиться своей болью.

– В ту ночь луна была такой полной, что не давала уснуть даже мне. Потому что меня забыли спрятать в велюровый мешок. Она светила в окно, и я купалась в её холодном свете и вся сияла. Тогда мне казалось это прекрасным: ведь я была похожа на струящийся серебристый водопад.

Саксофон понимающе прогудел, как паровоз.

– В ту ночь, – опять начала флейта, а инструменты терпеливо ждали продолжения рассказа, – эта луна разбудила моего хозяина. Поднявшись резво с постели, он нехотя оделся и, рассматривая дом, остановил свой взгляд на моём счастливом сиянии.

Сначала он хотел сыграть мелодию (возможно, в последний раз), хотя играл не очень искусно, но, поднеся меня ко рту, передумал. Взгляд его неестественно блуждал, как будто в голове решалась сложная задача.

Я предположила, что он выкурит «мыслительную» трубку, как делал это в редких случаях, когда не мог уснуть, и вернётся в нагретую постель. Но этого не случилось.

Хозяин почему-то вышел на улицу, держа меня в руках и так сильно сжимая пальцами, что я в полной мере ощутила какую-то недоброжелательность. Навстречу нам шли незнакомые, растерянные люди. Их было очень много. И они несли всех нас. Некоторые прохожие, в том числе и дети, насколько мне помнится, были в ночной одежде. Определённо, их вёл чей-то голос. Тогда я думала, что всё это – по случаю чего-то особенного, торжественного, праздничного или – по случаю ночного выступления перед полной луной, которая казалась по-настоящему великой.

Хозяев преданно сопровождали домашние животные: они справедливо лаяли, пищали, скулили и мяукали, виляя пушистыми и тонкими хвостами, даже подпрыгивали. Только люди не замечали своих питомцев и молча брели по мокрой после дождя дороге. Некоторые шли босиком, холодными ногами утопая в лужах и разбрызгивая по сторонам грязные, безобразные капли, которые оставляли такие же безобразные следы на одежде и инструментах.

…Когда хозяин дошёл до этой тёмной поляны, спрятанной в лесу, оказалось, что он не был первым. Каким-то образом на осенней траве и на краешке мокрой земли уже возвышалось белое пианино с оторванной крышкой, а неподалёку лежали виолончель и две совсем новенькие скрипки, прикрытые высокой травой. Один из смычков кто-то хладнокровно надломил. Никогда не забуду, как громко и недовольно шумели листья деревьев, провожая взглядом людей. Их ропот стал для меня уже привычным.

Хозяин поравнялся с двумя непоседливыми детьми, жившими в большом каменном доме на соседней улице. Они часто пробегали под окнами хозяина, и тогда в комнату врывались их задорные голоса и разговоры. Взрослых рядом не было. Дети в одной руке несли горящие свечи, а в другой, напополам, – тяжёлую гитару, крепко вцепившись в ее гриф.

В тот миг, нагнувшись, хозяин поставил меня рядом с виолончелью. А через несколько минут об меня потёрся пушистый белый хвост чьей-то собаки, будто протерев напоследок, и жуткая процессия продолжилась.

Тогда я поняла, что они больше не вернутся…

– Когда принесли меня… – разнеслось откровенно-ранимое, скрипучее эхо над кладбищем одной из скрипок, которые первыми появились на кладбище, – я тоже удивилась большому пианино.

Скрипка покорно лежала на сырой холодной земле под своим же смычком. Пока она говорила, по её завитку поднялась склизкая улитка и, добравшись до колков, остановилась.

Флейта и другие инструменты удивлённо замолчали, раздумывая о том, кто же притащил это дряхлое с виду пианино, которое было абсолютно немо…

…и с чего всё это началось.

Воцарившееся странное и даже неловкое молчание продлилось ещё некоторое время. Солнце незаметно скрылось, и небо, натянув на себя тучи, раздражённо задрожало.

Тёмно-рыжий контрабас с облупившимся уже в некоторых местах лаком, в полумраке казавшийся шоколадным, принял на себя первые капли дождя. Они забарабанили по его корпусу, и он почувствовал себя другим музыкальным инструментом. Это были очень необычные ощущения – стать чем-то другим…

Где-то в сырой листве зашуршала маленькая пронырливая крыса и, юркнув в гитарный голосник, замерла на дне, спрятавшись от дождя. Гитаре ещё было не всё равно. Крыса ей вовсе не нравилась. Особенно когда та, что-то вынюхивая, скреблась когтями, царапая деревянную поверхность.

Дождь прошёл. Несколько кленовых листьев приклеились, бережно укрывая инструмент, к старинным гуслям, некогда разрисованным яркими узорами. И гусли были благодарны листьям, пока… те не начали нагло преть.

Одинокая цветастая птица выдала долгую закрученную трель, пронизывающую до земли, послышались мягкие ровные шаги и неожиданное рычание. Инструменты замерли в ожидании. Из самих глубин густого леса на дикой поляне возникла гордая статная красавица в сопровождении молодого трусливого леопарда, шествующего следом без цепей и привязи. Царственно проследовав к синеющему в вечернем полумраке пианино, она села на один из высоких литавр, откинув полы лёгкого платья, и заиграла. Леопард замер статуей, всматриваясь инопланетными глазами в грустную картину, спрятанную в темнеющем поле.

Последние лепестки лесных кустовых роз, взбудораженных ветром, осыпались, раскрасив малую часть кладбища в густо-кровавый цвет, и на небе зажглась первая звезда, озарив ярким пятном звучащее пианино и невидимые слёзы поляны. Свет звезды мерцал то сильнее, то слабее, как надежда вновь засыпающих и просыпающихся музыкальных инструментов, посеребрив волосы девушки и шерсть пятнистого животного. Повреждённое пианино очень тихо запело призывную Оду. Мелодия время от времени глухо проваливалась. Но пианино впервые не молчало, и все с наслаждением, затаив дыхание, вслушивались в изумительные звуки и ужасающее дрожание колков. Закончив своё дело, точно не она была главной, а инструмент, призвавший её, девушка встала и медленно растворилась с грациозным леопардом в шелестящем лесу. Уже позже звёздная россыпь светил встретила с другого конца маленького городка новых прибывших «хозяев», что принесли на кладбище очередную партию инструментов, проводила их до поляны и погасли. Холодная ночь бесконечно устрашала, лепестки роз, терзаемые ветром, коченели, сворачивались и засыхали.

«Здесь будет похоронена музыка…» – подумала виолончель. Ей казалось, что под ней что-то зашевелилось – наверняка червяк, вылезающий из-под напитанной почвы.

– …дожить бы до утра, – затрясся маракас, гонимый ветром.

– А я так мечтала… – прозвучала арфа.

Музыкальные инструменты, не сговариваясь, мечтали проснуться в другом месте, где хотели сыграть все вместе новую мелодию, самую красивую на свете – мелодию любви, которая многим из них уже приснилась в эти дни распада.

Начинало светать, и один за другим музыкальные инструменты стали подниматься в воздух, так плавно, точно пёрышки, всё выше и выше, готовые отдаться музыке, что переливалась под облаками. Все, кроме белого пианино, которое, оставшись на земле, взорвалось от переизбытка переполнявших его чувств. Щепки разлетелись по всему музыкальному кладбищу, придавив голодную крысу, маленьких насекомых и торчащие во все стороны желтеющие травинки.

«Здесь будет похоронена музыка…» – повторил слепой крот за виолончелью, как будто ему действительно было досадно, и, прижав лапы к груди, снова исчез в норе, утопая в тишине.

КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ И КРУГИ НА ПОЛЯХ

Густой молочный туман слегка рассеялся, и сквозь подтаявшую дымку просочилась грациозная японка в красном платье и замерла в высокой траве посреди поля с задранной головой. Её уложенные пряди волос, балансируя в воздушном полёте невесомости, как щупальца медузы, перебирались на лету чем-то невидимым, совпадая с амплитудой от ощутимой вибрации. Полёгшие подле неё растения, уходя орнаментом куда-то вглубь, замыкали на поле потемневший круг, края которого ей не были видны, в большой геоглиф.

Молчание природы было неестественным… Ей хотелось услышать крики птиц или шёпот травинок, но трава была неподвижна, а птицы где-то попрятались. Даже стрекоза, сидящая на широком листе растения, точно приклеилась к нему и не шевелила крыльями.

Женский взгляд был устремлён на то, что зависло над её головой, – на гигантский космический корабль, который вызвалил её из дома, где она подолгу находилась одна. Нижняя часть устрашающего своими размерами серебристого неопознанного гиганта закрывала значительную часть поля от облаков и была похожа на круглый плоский осветительный прибор в хирургическом кабинете.

Через мгновение свет ослепил поле яркой вспышкой. Женщина присела, став похожей на распустившийся в поле мак. Бокал вина, стоящий на примятой траве рядом с бутылкой, торжественно взмыл в её руке. Она сделала глоток, не произнося ни слова.

Стало холоднее. По её ногам и рукам побежали мурашки, точно с корабля запустили электрический импульс. С тонких кистей рук они размножились на плечи и скрылись за спиной. Тяжёлые серьги тоже заколыхались, потому что корабль слегка опустился – возможно, в ответном «реверансе» – и снова набрал высоту.

Вибрация от корабля становилась сильнее, но это не пугало. В какой-то момент женщина, точно стрекоза, уже не могла пошевелиться, оцепенев снаружи и внутри. Её расширенные зрачки разлились чернотой по глазам. Оторопев, она замерла, как восковая фигура, догнавшая безвременье, и её голова вместе с застывшими на лету волосами вслед за бокалом вновь утонула в тумане, который, вопреки природе, устремлялся вверх, как парное молоко, и, сливаясь с напоминавшим серебристую расплющенную юлу кораблём, бережно окутывал его вуалью.

Рассеивающийся свет плавно потух.

«Температурная инверсия, никак не иначе», – пронеслась, как пуля, почему-то чужая мысль в её голове, непонятно откуда возникнув на незнакомом ей языке как лживое объяснение происходящему. Затем в её голову посыпались странные слова, состоящие из сплошных шипящих звуков, которых она в жизни никогда не слышала. Она стала единым с чем-то другим, или даже со многими другими… Свет на объекте снова зажёгся, теперь переливаясь по периметру, и словно включил японку, будто вставив шнур в розетку.

«Есть либо небо над небом?» – задалась женщина уже собственным вопросом, возвращаясь к своему опьянённому разуму.

Туман растаял, беззащитно оголив её на поле. Небо резко потемнело, и корабль, рванув вверх по диагонали, исчез. Молния, отбросив лучи в разные стороны, «позвала» гром, заставивший всё вокруг встрепенуться. Гром прогремел несколько раз, и полил сильный дождь.

Женщина выпила ещё один бокал вина и, уже порядком захмелев, медленно пошла к дому, перебирая пальцами заходившие ходуном высокие травинки. Волосы прилипли к голове и серьгам. Красное платье, намокнув, стало тяжёлым, но её глаза жизнерадостно улыбались.

Дойдя до веранды, она допила бутылку и огляделась по сторонам. Вокруг не было ни души. Часы, висевшие в её доме, остановились. Она посмотрела на них, потом на поле и снова побежала туда под дождём, как будто что-то там забыла.

БРЫЗГИ СЕРЕБРЯНОЙ ЗВЕЗДЫ НА ЗЕМЛЯНИЧНОЙ ПОЛЯНЕ

Всё началось с её ног и тихих шагов, ступающих еле слышно по мягкой траве. Она шла, приминая низкие земляничные кусты белоснежными туфлями и раздавливая подошвой мелкие ягоды.

Даже с завязанными глазами она не переставала быть грациозной и лёгкой. Казалось, это я шёл за ней, хотя был впереди. Желание быть с ней здесь кружило меня со всех сторон.

Было знойно. Её щёки пылали, как раздувающиеся костровые искры от угля. Ладони были слегка влажными, пальцы – тонкими. Моя рука, съезжая чуть ниже, касалась её фаланг.

Когда я довёл её до выбранного места, которое узнал по чёрным атласным лентам, привязанным для опознавания к нескольким кустам повыше, мы окунулись в тишину. Даже пролетающие птицы не хотели портить божественную безмятежность редким галдежом.

В один момент, завидев эти ленты, мне захотелось туго связать ими её прекрасные лодыжки, но я сдержался. Мне казалось, она дрожит, но я не хотел обманываться.

Когда мы оказались одни посреди той самой поляны, нас встретил закат. Я не мог поверить своим глазам, потому что всё вокруг казалось ненастоящим, ярким и живописным, и на фоне чувственной природы моя спутница выглядела ещё более живой, чем обычно. Мне стало жалко, что у меня всего два глаза, а не десять в разных местах.