Изнанка

– Понимаю. Мой вам открыл, а сам сбежал. Боится. – Погремухина изобразила лицом зверскую гримасу. – А ты, Кончик, значит, смелый? И кто это с тобой, такой хорошенький?

Кончик, хоть порой казался мямлей, в этот раз проявил себя настоящим орлом: представил рядового Барганова и доложил по форме, что майор Погремухин, то есть Александр Михайлович, то есть ваш законный супруг, прислал этого э-э-э… портного (Андрей зыркнул на Кончика, но ничего не сказал), чтоб он решил вашу э-э-э… проблему. После чего оставил Андрея наедине с Ниной Владимировной, а сам рысью поскакал к Зайченко в надежде позаимствовать у его жены швейную машинку.

Погремухина оказалась отличной теткой: душевной и юморной. На несколько минут она удалилась в спальню и вышла оттуда походкой манекенщицы. Андрей с трудом промолчал, но, когда Нина Владимировна подошла к трюмо, хрюкнула, а потом и захохотала, Барганов тоже перестал сдерживаться.

Исправить цветастое творение портнихи по имени Валентина и фамилии Белоноженко, которую Погремухина с подачи Андрея тут же переименовала в «Криворученко», не было никакой возможности. Нина (она сразу велела называть ее только так) выпирала из платья сверху, снизу и по бокам, грудь вываливалась, объемистый зад задирал подол сантиметров на тридцать. В общем, выбрать для величественной фигуры майоровой жены такой фасон, приталенный и декольтированный, мог только человек с полным отсутствием не только вкуса, но и мозга.

На поездку в город за новым отрезом времени не было, так что Андрей с благословения Нины проинспектировал ее запасы. Баечка на халатик, ситчик на сафаранчик, бязь и жесткое льняное полотно – на постельку. Нежное поименование тканей и умиляло Андрея, и злило: ничего из этого не годилось на парадно-выходное платье, в котором Погремухина мечтала блеснуть на гарнизонном сабантуе.

– Так, а это что? – В бледных залежах ситчика и баечки промелькнула глубокая синева.

– Нет, Андрюша, это не годится. – Нина Владимировна, усталая, грустная, так и не смывшая с лица клоунские краски, махнула рукой и грузно присела на диван. – Это я шторы в зале хотела поменять. У нас тут южная сторона, солнце жарит целый день, думала что-нибудь темненькое повесить к лету.

– Нина, я все-таки посмотрю, хорошо? – Андрей развернул отрез. Идеально. Цвет вечернего неба с едва заметными серебряными штрихами. Да, ткань более плотная, чем нужно на платье, но это ничего. Силуэт – трапеция, сзади будет чуть длиннее, буквально сантиметров на пять-семь. Сбоку небольшой разрез (ноги ниже колена у Погремухиной – длинные, идеальной формы, вполне можно показать), а стоячий воротник, присборенный, викторианский, как раз подойдет по стилю к высокому узлу прически…

– Андрюша! – Танька плюхнулась рядом с ним на подоконник. – Кто звезда? Я звезда! Нашла тебе еще пару заказчиц, тебе понравятся. Вон, видишь, рядом с Ирочкой стоят: одна сутулая, как Баба-яга, другая – недомерок без груди. Прямо в твоем вкусе. – Танька засмеялась. – И чего тебя так к уродинам тянет, как муху на… Ладно-ладно, не сердись, помню я, что тебе интересно их красавицами делать!

Андрей поморщился и встал:

– Тань, не дребезди. И пойдем уже, нам пора. Ты телефоны взяла у этих девиц? Вечером позвоню, сейчас некогда.

Уже подходя к двери, Андрей увидал Ханкина, которому один из однокурсников закричал издалека: «В чем сила, брат? В бицепсах и трицепсах?» И радостно заржал.

Все с ума посходили с этим «Братом», цитируют по поводу и без. Тоже мне нашли героя нашего времени – тупого и бездарного Данилу Багрова. Хотя в чем-то он и прав. Отчасти. Потому что сила и в правде, и в деньгах. Они как инь и ян, как нить и игла, как лицо и изнанка. И у него, Андрея Барганова, все будет отлично. Потому что с правдой у них отношения близкие, считай, родственные, а скоро и с деньгами будут такие же.

Андрей толкнул тяжелую дверь. В лицо швырнуло снежную кашу, замешанную на бензиновой вони. Из припаркованной у тротуара тонированной «девятки» неслось надрывное «…идет по плану! Все идет по плану!» Андрей улыбнулся, кинул короткий взгляд на Таньку и вышел первым.

III

Андрей

Андрей не любил пуговицы. Все без исключения, даже не фабричные, вырезанные или отлитые вручную. Что толку от декларируемой уникальности, если ты отличаешься от десятка соседей-униформистов только одной неявной деталью? И как заставить равнодушный взгляд выделить тебя из ряда других, таких же эксклюзивных и абсолютно одина- ковых?

Заходя в бутики дорогой дизайнерской одежды, Андрей рассматривал костюмы, блузы, пальто и, казалось, слышал, как пуговицы орут – кто в два, а кто и в четыре горла: «Я не такая, как все, кромка у меня ровнее и цвет ярче! Я особенная: на оборотной стороне у меня царапина. Пусть ее не видно, но она отличает меня от всех остальных! Посмотрите на меня!» Люди приходили в магазин, примеряли перед зеркалами одежду, и пуговицы – одна за другой – послушно совали голову в петлю. Потом из петли. И снова в петлю. Бесконечная казнь без надежды на смерть.

Молниям было легче. Ни одна из них не претендовала на индивидуальность и не требовала времени на особое обхождение. Вж-ж-жик! И готово. Даже простодушная липучка, нейлоновая сестра репейника, нравилась Андрею больше пуговиц. Она была хотя бы забавной: беззвучно хваталась сотнями крючковатых лапок за тысячи петелек и возмущенно шикала на тех, кто разрывал эту судорожную хватку. А пуговицы, эти безмолвные одежные солдаты, стоящие на страже тепла и морали, всегда были готовы предать. Они так и норовили вывернуться из петельной удавки, выставить на всеобщее обозрение затертые кружева лифчика или складки застиранных трусов, разрешить ветру хватать холодными руками голые шеи. Самые отчаянные из пуговиц тайно перетирали нитяные путы и дезертировали с места постоянной службы. Пыльная щель в полу, лужа с зеркальным отпечатком домов и деревьев, жирная глинистая каша дорожной обочины становились для беглецов вековечным убежищем.

За всю свою недолгую карьеру Андрей сшил всего две вещи на пуговицах. Одну – для несостоявшейся тещи, Танькиной матери, женщины выдающейся глупости и столь же впечатляющих размеров. Липучки были слишком грубы для невесомой струящейся ткани – серо-стального итальянского крепдешина; а молния, даже самая тонкая, бугрилась на квадратной спине горным хребтом, невысоким, но выразительным. И Андрей, пробежавшись по любимым магазинам фурнитуры, купил десяток овальных полупрозрачных пуговиц. Они были похожи на леденцы, их хотелось положить в рот и катать там до томной сладости, до полного растворения. Андрей нежно, всего несколькими стежками закрепил пластмассовые кругляшки на положенных местах, мимолетно позлорадствовав: он не купил ни одной запасной, так что в будущем несчастной дуре придется изрядно помучиться, подыскивая замену.

Вторую вещь с пуговицами, точнее, с одной, авторской работы, огромной, размером почти с кофейное блюдце, он сшил для Капли.

Эту странную женщину-девочку Андрей часто видел на показах второсортных и начинающих дизайнеров, где стал бывать после расставания с Танькой. Небольшого роста, с узкими плечиками – чуть больше размаха крыльев канарейки. Двигалась она рывками и будто вразнобой, с пластикой марионетки. На выступающих планках ключиц сверху крепилась изящная шея, на ней голова: удлиненная, с большеротым лицом и взъерошенным стожком светлых волос; снизу – девчоночье безгрудое тело, тонкие руки с бледными кистями и ноги с красивыми округлыми коленями.

Она необычно одевалась, и Андрей долго не мог понять, шьет ли Капля свои немыслимые шмотки сама или отоваривается в специализированном секонд-хенде, куда свозят барахло, надоевшее европейским и американским фрикам. Даже летом на ней можно было увидеть узкое пальто – фиалкового цвета, длинное, мягкое на вид, с огромным капюшоном, который болтался на спине раскрытой пастью бегемота. Еще одной любимой Каплиной вещью был полосатый зелено-оранжевый свитер, связанный из пряжи толщиной в карандаш.

Ее юбки были коротки по полной незаметности или, напротив, длинны настолько, что ими можно было заметать следы. Брюки она тоже носила: галифе, шаровары, бриджи, цветастые, полосатые, в змеящихся орнаментах – любые, кроме скучной сине-черной классики. Но однажды она пришла в штанах, которые Андрея просто заворожили. Они были сшиты из сотен кусочков разной фактуры и цвета. Бархат соседствовал со штапелем, плотный индийский шелк – с мелко-рубчатым вельветом, английская шерсть – с африканским, вручную окрашенным хлопком. Бордовый и лазурный, салатный и охристый, маренго и фисташковый, нежный пепел розы и плюющаяся цветом фуксия – здесь было все. До полного умопомрачения идею доводили декоративные швы и мережки, пристроченные обрезки кружев, мелкие цветы, вышитые бисером, нитками мулине и шелковыми лентами.

Андрей знал, как называется этот фантастический стиль: крейзи-пэчворк, развлечение скучающих английских леди и идеальных американских домохозяек. Безумные штаны и их носительница подходили друг другу как нельзя лучше. Андрей весь вечер пялился на Каплю и не удивился, когда после показа она подошла и предложила поехать к ней, на Калужскую – «потусить».

Под утро, когда компания из художников, дизайнеров и просто любителей выпить на халяву покинула тесную двушку, Капля нашла Андрея на кухне, где он спал, положив голову прямо на стол.

– Эй. Тебя Андрей зовут? Все уже ушли.

Он вскочил, потер лицо. Капля стояла совсем близко и смотрела на него снизу вверх. Ее глаза были цвета вываренных почти до белизны голубых джинсов; от нее пахло корицей, земляничным мылом и как будто нафталином, как в мамином гардеробе. На ней все еще были те самые штаны. Андрей опустился на табуретку, медленно провел ладонями по Каплиным ногам – от бедер до колен и обратно. Закрыл глаза. Снова пробежался пальцами. Бархат. Шелк. Кружево. Бисер. Теплая кожа. Запрокинутая голова. Учащенное дыхание. Влажные тела на несвежей постели.

Он застрял там на пять лет.

Это произошло как-то само собой. Будто кто-то решил, что Андрею можно дать передышку. Будто кто-то знал, как он устал нажимать на кнопки чужих звонков, слушать звучные переливы и рвущий тишину звонкий треск (у Вальки был именно такой звонок, занозистый, как неструганая доска). Будто кого-то так же, как Андрея, оскорбляла необходимость просить об одолжении – если не словами, так действиями.

Он задержался у Капли до следующей ночи, потом еще на сутки. После они сходили на какой-то показ, и вечером, когда все участники очередной пьянки разошлись по домам, он снова остался. Они ели, пили вино и чай, выходили из квартиры и возвращались, ложились в постель и вставали из нее. На кривом гвозде, вбитом прямо в стену у входной двери, висело два комплекта ключей, и Андрей однажды автоматически сунул его в карман. И этот факт, и само присутствие Андрея Капля принимала как растения – изменение погоды: без удивления, сопротивления, радости или печали.

Через неделю после того, как Андрей перевез к Капле свои немногочисленные пожитки, она ушла из дома на целый день, а вечером вернулась не одна. Когда Андрей вышел в прихожую, там стояла девочка в зеленом болоньевом пальто и коричневой шапке с раздерганным помпоном. Капля уже разделась и, уходя в ванную, равнодушно сказала:

– Это Фло. А это Андрей. Я в душ.

Андрей не понимал, что ему делать. Помочь девочке раздеться? Покормить ее? Что вообще делают с детьми? Он растерялся настолько, что даже не поздоровался.

Фло тоже молчала. Стояла и смотрела на Андрея, чуть мимо него, как будто за его спину – ему даже захотелось повернуться и проверить.

В ванной зашумела вода, голая Капля высунулась из-за двери:

– Не стой тут. Раздевайся, руки помоешь на кухне. В холодильнике… Ну, найди там что-нибудь. А потом спать. Давай-давай. – Тон ровный и холодный, как неподключенный утюг.

О том, что у Капли есть дочь, догадаться заранее было почти невозможно. Потом, специально приглядываясь, Андрей заметил в ванной бутылку с детским шампунем, а на галошнице – маленькие тапочки. В меньшей комнате, которая по факту оказалась детской, стояла в углу коробка из-под обуви с десятком тоненьких книжечек, полосатым мячом и голой растрепанной куклой. Еще позже он узнал, что у Фло есть собственная полка в гардеробе.

Но в целом обстановка детской ничем не отличалась от антуража остальной квартиры: мебель времен кубинской революции; продавленные диваны – навечно разложенные, застеленные линялыми вязаными пледами из секонд-хенда. На вытертом линолеуме повсюду лежали ковры и коврики, до того шершавые на ощупь и пыльные на вид, что Андрей, наступив на них босыми ступнями, каждый раз боролся с желанием вымыть ноги.

Эти ковры цвета лежалой говядины, незадернутые шторы, похожие на тощих висельников, общая неприкаянность вещного мира Каплиной квартиры вызывали у Андрея почти восторженное недоумение.

«На выход» она могла собираться часами: полчаса плескалась под душем, сушила и укладывала волосы, раскладывала на диване свою одежду и ходила вдоль радужного строя, прикидывая сочетания, приглядываясь и даже принюхиваясь. Среди людей была яркой, порою вызывающей; громко смеялась, закидывая голову назад и поднимая ко лбу руки с полусогнутыми пальцами, будто сведенными судорогой.

Дома она вместе с нарядной одеждой снимала оживление, блеск, желание нравиться. Ходила в трениках и растянутых майках, часами лежала на диване с альбомом, рисовала длинные фигуры, закутанные с ног до головы в разноцветное тряпье, одетые в юбки из воздушных шаров, цветов или перьев.

Из еды больше всего любила сыр, несладкую соломку и яблоки – с последними у Капли были особенные отношения, похожие на ритуальные. Яблок она покупала минимум килограмма по три и всегда трех цветов: красные, зеленые и желтые. Способная без колебаний сунуть в рот упавший на пол кусок хлеба, даже не сдув с него пыль, яблоки она тщательно мыла и вытирала. А после, сложив блестящие плоды в таз, ходила с ним по квартире и раскладывала во все свободные емкости, на все незанятые поверхности; иногда сворачивала из полотенец и тряпок гнезда и туда тоже укладывала яблочный «светофор».

Ела их везде, хрустко вгрызаясь в сочную мякоть и обычно не оставляя от яблок ничего, кроме плодоножки. Их Андрей потом находил везде, даже в постели.

Его это раздражало. Иногда, устав от пыльной затхлости квартиры, он устраивал косметическую уборку (на капитальную не хватало ни времени, ни сил, ни имеющихся у него прав постояльца). Сметал с тумбочек пыль и яблочные хвостики, менял постельное белье, чистил ковры истошно орущим пылесосом «Буран», похожим одновременно на космический шлем и шар для боулинга.

– Откуда у тебя этот агрегат? – спросил как-то Андрей, оглохший от хриплых завываний, и с раздражением швырнул на пол шланг, напоминающий пупырчатого удава. – Он старше нас обоих, вместе взятых.

Капля, сидевшая с ногами на диване, взглянула на него с рассеянным удивлением, махнула рукой, в которой каким-то чудом удерживала огромное яблоко, пурпурное с фиолетовым отливом:

– Он всегда тут был. – Она перелистнула страницу глянцевого журнала и снова надолго замолчала.

Охотнику за чужими секретами жизнь с Каплей не сулила богатой добычи, но тем интересней казалась задача. Андрей добывал информацию по крупицам: из разговоров Капли с другими людьми, из ее оговорок, из документов, найденных в серванте.

Вот она со знанием дела поддержала разговор о небольшом городке в дальнем Подмосковье. С неожиданной злостью высказалась о чьих-то родителях, не дающих взрослым детям спокойно жить собственной жизнью, но тут же с кривой усмешкой заметила, что этих сволочей можно использовать и таким образом отомстить. С пылом защищала право женщины распоряжаться собственным телом и ядовито высмеивала экзальтированную неофитку, которая продвигала мысль о греховности не только абортов, но и противозачаточных пилюль.