Петербургские ювелиры XIX – начала XX в. Династии знаменитых мастеров императорской России

Примеру повелительницы последовали верноподданные, с удовольствием соперничая друг с другом в роскоши наряда. Вот и на столичном балу, где «народу была пропасть», одна из красавиц «была одета очень просто: белое креповое платьице, даже без гирлянды, а на голове и шее на полмиллиона бриллиантов».[16 - Из писем А.Я. Булгакова к его брату // Русский Архив, 1902, кн. 1. С. 106. Письмо от 21 октября 1831 г. из Москвы.]

Мода на подражание временам древнего императорского Рима постепенно уходила в прошлое. Ещё во второй половине «осьмнадцатого» века европейские аристократы стали обращаться к древним преданиям своей страны. Англичане ценили время Тюдоров. Екатерина II считала исконными древнерусскими соборы, стены и башни Московского Кремля. Во время Французской революции отправляют на гильотину королевскую чету и аристократов, а освободившийся Лувр отдают под музей, куда со всей страны стекаются древности, достойные внимания всех слоев общества. После разгрома Наполеона освободившиеся от его нашествия народы многих стран с возросшим воодушевлением обращаются к собственной истории. Сплотившись в едином порыве во время освободительной борьбы против иноземных захватчиков, они почувствовали себя нациями.

Необычайной популярностью стали пользоваться исторические романы, особенно Вальтера Скотта. Читатели модных «готических» романов представляли себя героями минувших дней, рыцарями Средневековья, поэтами и философами эпохи Возрождения. В начале XIX века времена крестовых походов, когда монархи европейских королевств объединялись для освобождения Гроба Господня в Иерусалиме, любили сравнивать с союзом России, Пруссии, Австрии и Англии против Наполеона. Поскольку «историческое созерцание могущественно и неотразимо проникло во все сферы современного сознания», то и «само искусство сделалось теперь преимущественно историческим».[17 - Лопато М.Н. Историзм как художественное явление // Историзм в России. Стиль и эпоха в декоративном искусстве. 1820-е – 1980-е годы: каталог выставки в Государственном Эрмитаже. СПб., 1996. С. 9.]

Возможность заимствования из богатейшего арсенала всего лучшего, что было в различных стилях прошедших эпох, идея свободного выбора и дальнейшего применения в современной жизни, вызвали появление термина «эклектика», точно и удачно образованного писателем Н. Кукольником от греческого глагола «эклейген», означающего «избирать». Даже участники придворных маскарадов стали появляться в совершенно фантастических одеждах, исполненных в «нужном вкусе». Но не меньшее очарование таила пряная экзотика мавританского Востока, рассказы о баснословных сокровищах раджей Индии, о соблазнительных гаремах турецких султанов и утопающих в неге наслаждений персидских шахов; приковывали внимание древние традиции искусства Китая – все эти настроения и переживания постепенно нашли яркое отражение в литературе, в своеобразии костюмов и причесок, стиле поведения, прикладном искусстве, характере интерьеров, в архитектуре, своеобразии садов и парков, в поисках новой гармонии петербургских ювелиров XIX века.

В дамских нарядах уже начиная с 20-х годов XIX века с обращением к «историческому» костюму входят в моду украшения, некогда запечатлённые искусной кистью художников прошлых веков.

Кокетливые «фероньерки» обязаны своим названием хранящейся в Лувре картине, приписывающейся кисти то Леонардо да Винчи, то Больтраффио и имеющей название «La Belle Ferronni?re», поскольку тогда считалось, что изображённая на портрете дама – отнюдь не Лукреция Кривели, фаворитка герцога Сфорца, а любовница французского короля Франциска I, ненасытного волокиты, прославившегося своими любовными приключениями. Несколько странным прозвищем «Прекрасная Ферроньера», по-видимому, обязана своему мужу, парижскому адвокату Жану Феррону. Поговаривали, что прелестница во время первого свидания с королём настолько возмутилась слишком предприимчивым поведением монарха, что у неё лопнула жилка на лбу, а поэтому пришлось на следующий день прикрыть кровоподтёк подаренным самоцветом.[18 - Бретон Г. От Анны де Боже до Марии Туше. Т. 1–10. Т. 2. М., 1993. С. 225, примечание 139 на С. 324; Забозлаева Т. В. Драгоценности в русской культуре XVIII–XX веков: словарь. История. Терминология. Предметный мир. СПб., 2003. С. 397–400. (Далее – Забозлаева); Ювелирные изделия: Иллюстрированный типологический словарь / авт.-сост. Р.А. Ванюшова, Б.Г. Ванюшов. СПб., 2000. С. 110. (Далее – Ванюшова.)] Потому-то художник и запечатлел спущенную на лоб красавицы повязку-цепочку, украшенную в центре драгоценным камнем, отчего подобное украшение и стало называться «фероньеркой» (франц. «la ferroni?re»).

Кто хорошо знал эту гривуазную историю, на ушко шептали друг другу, каким образом муж восхитительной длинноногой синеглазой брюнетки хитроумно отомстил венценосному обидчику за поруганную честь. Адвокат Феррон специально ходил по всевозможным злачным местам, чтобы подцепить страшную «неаполитанскую болезнь», беспощадно приводящую к разрушению заражённого тела, в чем он и преуспел. Заметим, что парижане впервые столкнулись со столь «гнусным и зловонным» заболеванием, перешедшим в эпидемию, в 1496 году. От заражённой собственным мужем Прекрасной Фероньерки болезнь перешла к любвеобильному Франциску I, вскоре отдавшему Богу душу в 1547 году. Правда, ещё в 1512 году, будучи только наследником французского престола, чересчур ценивший радости Венеры принц Франсуа Ангулемский успел переболеть сифилисом, о чём горестно упомянула в своём дневнике Луиза Савойская, напрасно старавшаяся отучить сына «от идиотской тяги к постели».[19 - Бретон Г. От Анны де Боже до Марии Туше. Т. 1–10. Т. 2. М., 1993. С. 67, 96, 225–226, 324 (примечание 140); Бретон Г. Истории любви в истории Франции. Т. 1–10. М., 1993. Т. 2. С. 517–518.]

Фероньерки придавали юным лицам таинственную загадочность и невольно приковывали внимание к глазам чаровниц. Жемчужная «капелька» на лбу обворожительной жены А.С. Пушкина, Наталии Гончаровой, запечатлённая искусной кистью А.П. Брюллова, придаёт особое очарование нежному облику восхитительной красавицы и сразу заставляет вспомнить слова великого поэта: «Чистейшей прелести чистейший образец».

Характерным украшением для 1820-1840-х годов стала «сенсесиль» (франц. «la S-te Cеcile»), заимствованная с изображения Св. Цецилии, целомудренной девы-мученицы, чьё нетленное тело случайно обнаружили в Риме в 1599 году при обновлении старинной подземной часовни, носящей имя святой. Христианская легенда рассказывала богомольцам о прекрасной деве, жившей в III веке. Повинуясь воле отца, Цецилия вышла замуж, но желала остаться верной Жениху Небесному. Её горячие мольбы тронули сердце супруга: Валерий согласился на судьбу номинального мужа, если воочию увидит ангела-хранителя своей жены. Вдруг в доме раздалась прекрасная музыка, а воздух наполнился дивным ароматом. Небесный гость принёс с собой два красивейших венка: лилии предназначались Цецилии, розы – Валериану. Благословенная чета вскоре претерпела мученичество за верность запрещённой и преследуемой вере в Христа.

Святая Цецилия, при жизни слышавшая пленительные божественные звуки невидимых небесных инструментов, стала почитаться христианской церковью покровительницей музыки и музыкантов, а в 1584 году её провозгласили патронессой Римской Академии музыки. На полотнах художников святая Цецилия – это прекрасная, увенчанная лилиями и розами юная дева, играющая на арфе или органе,[20 - Апостолос-Каппадона Д. Словарь христианского искусства. Челябинск, 2000. С. 232–233.] причём со временем всё чаще цветочный венок уступал место золотому венчику-обручу в виде нимба, то совершенно гладкому, то украшенному драгоценными камнями.

Сен-сесили становятся настолько модными в 1830-е годы, что Н.С. Лесков в рассказе «Тупейный художник», повествуя об ужасах крепостного права, описывает, как сластолюбивый барин требует от своего холопа-парикмахера по заведённому порядку убрать очередную жертву перед тем, как её вести в господские покои, «в невинном виде святою Цецилией», и, соответственно, голову девушки «причесать в невинный фасон, как на картинах обозначено у святой Цецилии, и тоненький венец обручиком закрепить…».

Супруга Николая I подарила своей свекрови в день Ангела бирюзовую сен-сесиль (une S-te Cеcile en turquoises), a через несколько лет владелица отписала сие модное украшение малышке-внучке, великой княжне Александре Николаевне. Забавно, но чиновник, не искушённый в тайнах дамского наряда, посчитал, что речь в духовной императрицы Марии Феодоровны идёт об иконе некоей святой, и под его пером французская «сен-сесиль» при переводе на русский язык превратилась в «образ св. Сицилии».[21 - Императрица Мария Феодоровна, материалы к её жизнеописанию // Собственноручные её заметки. 21-го января 1827 г. // Русская старина, 1882. T. XXXIV. С. 325, 359. (Далее – Завещание-1827.)]

В это же время появляются и «севинье» («la Sеvignе») – сложные, похожие на бант, броши, напоминающие ту (откуда и название), что виднелась на портретах жившей в XVII веке маркизы Севинье, прославившейся своими интереснейшими письмами. Подобную брошь, дополненную непременной подвеской, украшали три очень крупных камня, причём два из них помещали по сторонам, а третий – между ними. Обычно этот солитер находился со своими «соседями» на одной прямой, хотя мог смещаться выше или ниже. Однако из-за схожести названий возникала путаница, и подчас «севинье» именовали «сен-сесилью».

Любительницей придумывания новых нарядов была супруга Николая I. Так, для всех дам царской семьи ею был создан фамильный костюм «в готическом вкусе», напоминающий о счастливых временах прекрасных дам и верных рыцарей «без страха и упрёка». Причёску же августейших особ украшала несколько изменённая сен-сесиль, поскольку «к золотому обручу, окружавшему косу, был добавлен второй, также в пол-вершка ширины» (=2,2 см. – Л. К.), «носившийся на лбу у самых волос».[22 - Ванюшова. С. 21–23.]

Примеру императрицы следовали и дочери. Ольга Николаевна вспоминала: «Промышленность начинала развиваться, пробовали торговать своими товарами. Папа всячески поддерживал промышленников, как, например, некоего Рогожина, который изготовлял тафту и бархат. Ему мы обязаны своими первыми бархатными платьями, которые мы надевали по воскресеньям в церковь. Это праздничное одеяние состояло из муслиновой юбки и бархатного корсажа фиолетового цвета. К нему мы надевали нитку жемчуга с кистью, подарок шаха Персидского. Почти всегда мы, сестры, были одинаково одеты, только Мери разрешено было еще прикалывать цветы».[23 - Сон юности. С. 238.]

А зимой 1843 года на одном из костюмированных балов дочери императора Адини, Ольга и еще несколько барышень появились «в средневековых костюмах из голубого шелка, отделанного горностаем, на голове лента, усеянная камнями, наподобие короны Св. Людовика». Когда же их спрашивали, что это за костюмы, шалуньи с апломбом отвечали: «Вы ведь знаете, это костюмы девушек из Дюнкерка!» – «О да, конечно! Известная легенда!». Никто не посмел сознаться, что он ничего не знал об этой легенде, так как её просто не существовало, а милые выдумщицы с удовольствием всех разыграли. Невинное плутовство затейниц заставило августейшего батюшку долго и от души смеяться над простодушными умниками, которые пытались выдавать себя за знатоков истории.[24 - Там же. С. 291.]

Отличительной особенностью отрешившихся от мира монахинь ордена францисканцев, славившегося суровой строгостью иноческой жизни, была узловатая верёвка-«корда», которой они подпоясывали свои одеяния-балахоны из грубой шерсти. Из-за этого атрибута остроумные французы прозвали францисканок «кордельерами» («cordeli?re»), а в эпоху Позднего Возрождения именно так стали именовать витые пояса или толстые шнуры, небрежно обвивавшие гибкие талии красавиц.

Однако, подражая модницам XVI века, мать и супруга русского могущественного самодержца могли позволить себе цепь-«кордельеру», составленную из уподобленных узлам крупных жемчужин. Только теперь концы драгоценной «верёвки» закрепляли на предплечьях изящными пряжками, и жемчужные «чётки» свисали (да не в один, а в три-четыре ряда) тяжёлыми полуовалами почти до колен августейшей особы.[25 - Забозлаева. С. 205–206; Ванюшова. С. 65, 116.] Светские же бонвиваны не преминули обыграть название модного украшения, французское слово «кордельера» означало также узловатую верёвку для лазания на неприступные вершины. Великая княгиня Ольга Николаевна вспоминала, как девятилетней девочкой стояла возле трона в Георгиевском зале Зимнего дворца, с любопытством разглядывая экзотическое персидское посольство во главе с принцем Хозрев-Мирзой. Не могла она насмотреться и на прекрасные подарки, поднесённые русскому государю: усеянные крупной голубой бирюзой чепраки и сёдла с серебряными стременами. Но ещё больше приковывали всеобщее внимание роскошные дары супруге Николая I: персидские шали, драгоценные ткани, дивная эмаль, маленькие чашечки для кофе английского вустерского фарфора с портретом бородатого шаха в тяжёлой восточной короне. Да и восхитительный «четырёхрядный жемчуг, который отличался не столько своей безупречностью, сколько длиной», Александра Феодоровна впоследствии «охотно носила его на торжественных приёмах», а потом завещала эту изумительную, почти готовую кордельеру средней дочери Ольге.[26 - Сон юности. С. 194–195.] Эти четыре «нитки из 596 жемчужин с бриллиантовыми замочками» стоили тогда 11 388 рублей.[27 - РГИА. Ф. 524. Он. 1. Д. 372. Л. 230 об., № 72.] Да и декольте вдовствующей императрицы Марии Федоровны непременно обвивали сказочно прекрасные «три нитки крупного жемчуга».[28 - Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 154. (Далее – Россет.)]

Кстати, в перечни коронных драгоценностей вписано множество баснословной роскоши низок из жемчужин фантастической величины. Тут и двойная нитка из двадцати одного и двадцати трёх перлов, причём каждое зерно весило около четырнадцати с четвертью каратов.[29 - РГИА. Ф. 468. Он. 43. Д. 1025, № 310, 311; Д. 1027, № 240.] Да и «севинье, переделанный к 1 января 1833 года», украшала «жемчужина подвескою продолговатая овальная» в 77 карат, а рядом с ней покоилась в оправе другая, «бутоном», хотя и в два раза меньше, но всё-таки в 38 карат.[30 - Там же, № 279; Д. 1027, № 210.]

Жаль, что не указана длина каждой из четырёх других «ниток», рассортированных по величине составляющих их камней: в первой насчитывалось тридцать девять чистых жемчужин в 4–5 каратов каждая, во второй – шестьдесят пять, чей вес был в 3–4 карата. Третья была снизана из шестисот сорока восьми перлов, на сей раз от 1

/

до 3-х каратов. Наконец, четвёртую образовывали самые мелкие двести двадцать шесть зёрен, с массой «только» от 

/

до 1

/

каратов каждое. В примечании к описи специально оговаривалось, что все «жемчуги снизаны в нескольких нитках, которые иногда перенизываются и потому число зерен в нитках изменяется».[31 - Там же. Д. 1025, № 312–315.] При таком изобилии жемчуга неудивительны часто обновлявшиеся сказочные уборы членов императорской семьи, так как перлы, к сожалению, недолговечны, при старении они теряют свою красоту.

Однажды присутствовавшие на балу данном обер-церемониймейстером Станиславом Потоцким, не могли наглядеться на Елизавету Воронцову в розовом атласном платье и насмотреться на её кордельеру «из самых крупных бриллиантов», ослепительно сверкавших при сложных па мазурки, удивительно легко и с неподражаемым изяществом танцуемой графиней с ясновельможным хозяином вечера.[32 - Россет. С. 176.]

Постепенно стали вноситься изменения в эсклаважи, причем новым содержанием наполнилось и само название этого украшения: на смену колье-ошейнику, знаменующему «рабство» у богини Венеры, сначала пришли ожерелья со звеньями, соединяемыми в прихотливом узоре изящными «цепями» в знак обуревающих узников сладостных чувств, а теперь превратившиеся в целую конструкцию, именуемую «сердечной неволей» и на сей раз украшающую не шеи, а руки влюблённых, изнывающих от жестокой страсти. «Дамский журнал» просвещал в 1833 году модниц: «Появился новый род эмалевых браслет. Сии браслеты, богато отделанные, соединяются с кольцом посредством небольшой цепочки, которая движется, извиваясь от кисти руки до одного из пальцев. Отделка цепочки и кольца должна быть в одном роде с браслетами». У некоторых красавиц, гордо демонстрировавших «эсклаважи» поверх перчаток, замок браслета выглядел сердечком, отпираемым маленьким ключиком. Но что говорить о дамах, если даже сам Александр Сергеевич Пушкин надевал (правда, под одежду) на левую руку соединённые друг с другом цепочкой два браслета с зелёной яшмой и какой-то турецкой надписью, причём один обруч располагался над локтем, а другой – у кисти.[33 - Суслина Е. Повседневная жизнь русских щеголей и модниц. М., 2003. С. 297–298.]

Чувствительные особы обожали помещать на украшениях всевозможную любовную символику и трогательные девизы. Да и нежная дружба не оставалась забытой. Знаменитая красавица Аврора Карловна Шернваль в день своей свадьбы, в знак расставания с любимой подругой, великой княжной Ольгой Николаевной, подарила той «слезу своего сердца» – «маленькое чёрное эмалевое сердце с бриллиантом».[34 - Сон юности. С. 222.]

Дамы продолжали в избытке унизывать свои персты. На безымянном пальце правой руки великой княгини Марии Александровны, супруги престолонаследника, красовалось «множество колец; это были воспоминания её детства, юности, тут были кольца её матери; все недорогие и не имевшие даже особенного наружного достоинства. На левой руке она носила очень толстое обручальное кольцо и другое, такое же толстое, с узорчатою чеканкою, поперечник, такой же толщины, был прикреплен большим рубином. Это – фамильное кольцо, подаренное государем всем членам царской семьи».[35 - Яковлева А.И. Воспоминания камер юнгферы императрицы Марии Александровны // Исторический вестник, 1888, февраль. С. 403.]

Костюмированные балы становились «гвоздём сезона» во всех европейских городах. Парижане долго вспоминали пышность маскарадов, данных Марией-Каролиной Неаполитанской, вдовой герцога Беррийского и невесткой французского короля Карла X: в 1828 году с большим успехом прошёл «турецкий бал». Спустя год светское общество окунулось во времена Марии Стюарт, королевы Шотландии и Франции, известной дивной красотой и своими злоключениями из-за прав на трон Альбиона, завершившимися казнью в 1587 году по приказу английской монархини Елизаветы I.

Даже обнищавшая Пруссия, ещё до конца не восстановившая финансовую стабильность, смогла позволить себе отличавшееся выдумкой пышное празднество 27 января 1821 года в честь дорогой гостьи, русской великой княгини Александры Феодоровны, вышедшей замуж за принца богатейшей страны и теперь ненадолго приехавшей к родным. Некогда прусская принцесса Шарлотта не носила ни одного бриллианта в Берлине из-за недостатка средств в казне разорённой при нашествии Наполеона страны. Став же русской великой княгиней, королевна могла удовлетворить любую свою фантазию и поразить окружающих на берлинском празднике баснословно роскошным нарядом.

Потому-то немецкие родственники решили представить в любительском спектакле сказочно богатую Индию во времена правления династии Великих Моголов, обратившись к воспоминаниям французского путешественника Тавернье, с благоговением созерцавшего в 1665 году богатства сокровищницы могущественного правителя Ауренгзеба. Невольно вспоминалось, как почти два века спустя, при разграблении Дели Надир-шахом в 1739 году, захватчики вывезли одних только оправленных в золото удивительных рубинов, изумрудов и бриллиантов более пяти тонн, мелких алмазов – до полутонны, а жемчуг и вовсе не стали считать. Вдохновляла и хранящаяся в Дрездене композиция из 123 фигурок из благородных металлов и пяти тысяч самоцветов, выполненных знаменитым ювелиром Иоганном-Мельхиором Динглингером и его братьями, представляющая «Придворный штат в Дели в день рождения Великого Могола Ауренгзеба». В день рождения государя виновника торжества помещали на чашу огромных весов, а другую для равновесия заполняли золотыми и серебряными монетами, жемчугом и зерном, – всё это раздавали затем придворным, слугам и беднякам. Придворный ювелир курфюрста саксонского и одновременно короля польского Августа II Сильного старался передать атмосферу диковинного праздника: «роскошные процессии спешащих на аудиенцию к восседающему на знаменитом Павлиньем троне падишаху, ржание красавцев коней и оглушительный рёв слонов, которых время от времени проводили перед государевыми очами, заставляя каждого великана склонять одно колено, задирать хобот и трубным рёвом салютовать повелителю».[36 - Под сенью Павлиньего трона // Живая история Востока: познавательные и занимательные очерки о ярких героях, незабываемых событиях, воинской славе, экзотике и блеске средневекового Востока… М., 1998. С. 323–328; Menzhausen J. Das Gr?ne Gew?lbe. Leipzig, E.A. Seeman Verlag, 1968. S. 108, Kat. 132,133 (III.).]

Итак, решено было провести в берлинском королевском замке не просто парад-показ экзотических индийских костюмов, а целое театрализованное действо, взяв за основу поэму «Лалла Рук», творение англичанина Томаса Мура. Быстро сочинили сценарий, заказали известному композитору Гаспаро-Луиджи Спонтини музыку к спектаклю, и работа закипела. 123 участника любительского спектакля усердно зубрили роли индийских и бухарских придворных. Сценографией занимался замечательный архитектор, живописец и театральный декоратор Карл-Фридрих Шинкель, спустя десяток лет создавший проект готической Капеллы-«Шапели», выстроенной Адамом Менеласом в петергофском парке Александрия – владении Александры Феодоровны, уже ставшей к тому времени императрицей.

Сюжет представления разворачивался стремительно. Бухарский эмир Абдалла решил через Индию направиться в Мекку на поклонение гробу пророка Мухаммеда. Своё государство мудрый старец передал сыну Алирису, а заодно решил сосватать в жёны престолонаследнику прекрасную царевну Лаллу Рук, дочь Ауренгзеба. В Дели высокопоставленные отцы поладили, и «тюльпаноликая» красавица (а именно так переводилось её имя) со свитой поехала в Кашмир, где царственную пару соединят узами брака. С замирающим от страха сердцем принцесса пытается представить себе, что за мужа уготовила ей судьба. Царевне всё немило, да ещё несносный камергер Фадладин вечно недовольно брюзжит. К счастью, в свите среди бухарских придворных оказался молодой красавец Фераморз, столь искусно сочиняющий поэтические строфы, что сами герои его прекрасных рассказов зримо разыгрывали свои интересные и занимательные истории. Последнее, четвёртое сказание Фераморз закончил, когда Лалла Рук оказалась на берегу озера, за которым возвышался прекраснейший дворец – конец далёкого пути. Но принцесса вовсе не рада и ещё больше скорбит о своём жестоком уделе выйти замуж за нелюбимого, поскольку теперь в её сердце царит сладкоречивый и нежный Фераморз. Со вздохами несчастная красавица поднимается по высокой лестнице навстречу жениху и видит спускающегося к ней нареченного, как две капли воды похожего на избранника души индийской царевны. Роль Фераморза, оказывается, разыгрывал бухарский эмир Алирис, за время путешествия страстно полюбивший свою суженую.

Естественно, что дочь прусского властелина представляла обворожительную Лаллу Рук. Наряд её был заткан золотом, многочисленные драгоценные каменья сверкали на шее, на груди и на руках русской великой княгини Александры Феодоровны, а её кокетливые башмачки были просто унизаны изумрудами.[37 - Исторический вестник, 1888, февраль. С. 367.] Восхищение вызвали великолепные жемчуга «индийской принцессы»: с плеч свешивалась ниже пояса четырёхрядная кордельера, ещё четыре нитки отборных перлов сияли на шее красавицы. Пышные локоны ниспадали из-под унизанной самоцветами шапочки, отчасти напоминающей великокняжеский венец. Некогда скромная королевна Шарлотта теперь смогла преобразиться в возлежавшую на паланкине восточную царевну, всю покрытую розами и бриллиантами, «окружённую многочисленными немецкими кузинами, похожими, скорей, на субреток, с завистью считавших крупные бриллианты и броши своей госпожи».[38 - Россет. С. 195–196.]

Томного поэта Фераморза, преобразившегося в Алириса, молодого повелителя Бухары, сыграл великий князь Николай Павлович, давно увидевший в обожаемой супруге «счастье своей жизни». Брат русского императора Александра I, как, впрочем, и другие дети Павла I и Марии Феодоровны, прекрасно рисовал и поэтому сам продумал костюм Алириса. Ни о каких халатах, одетых один на другой и стянутых объёмным поясом, и речи быть не могло. Бухарский владыка появился в синей черкеске, препоясанной пёстрым жёлто-зелёно-красным шарфом, под которым был пояс с грозным кинжалом, блистающим, как и криво изогнутая изящная сабля, ослепительно искрящимися разноцветными каменьями. Другой разноцветный шарф был лихо намотан на шапку. Довершали сие великолепие красные, плотно обтягивающие ноги «бухарского эмира» чулки и жёлтые туфли.[39 - Гогулина И.Б. Поэма Томаса Мура «Лалла Рук»: к истории костюмированного представления 1821 года в Берлине // Книжные памятники. Авторы, издатели, владельцы: сборник научных статей. СПб., 2004. С. 27–27, 35 (илл.).]

На празднике присутствовал наставник великой княгини в русском языке Василий Андреевич Жуковский, поражённый не только изысканным зрелищем, но и грацией и очарованием его высокопоставленной ученицы. Поэту-романтику показалось, что та, когда её пронесли на паланкине в процессии, провеяла над ним, «как Гений, как сон; этот костюм, эта корона, которые только прибавляли какой-то блеск, какое-то преображение к ежедневному, знакомому». Жуковский никак не мог забыть берлинский праздник, и в его памяти вставала «эта толпа, которая глядела на одну: этот блеск и эта пышность для одной; торжественный и вместе меланхолический марш; потом пение голосов прекрасных и картины, которые появлялись и пропадали, как привидения, живо трогали, еще живее по отношению к одному, главному, наконец, опять этот марш – с которым все пошло назад, и то же милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало в дали – все это вместе имело что-то магическое! Не чувство, не воображение, но душа наслаждалась…» Из-под его пера вылились вдохновенные строки, обращённые к Лалла Рук:

Ах! Не с нами обитает
Гений чистой красоты:
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты.[40 - Письмо В.А. Жуковского к А.И. Тургеневу от 19/6 февраля 1821 года // Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века) // Литературное наследство. Т. 91. М., 1982. С. 657–675. Глава VIII. Томас Мур и русские писатели XIX века.]

Даже через двадцать два года Жуковский упомянул незабвенный праздник 1821 года в посвящении к написанной им «индийской» повести «Наль и Дамаянти», адресованном очередной его ученице, юной великой княжне Александре Николаевне, самой младшей дочери «Лаллы Рук».

Теперь берлинцы так назвали свою королевну Шарлотту, блеск и богатство костюма в сочетании с её красотой произвели тогда в зале подлинный фурор, а благодаря вдохновенным стихам Жуковского и петербуржцы так стали называть супругу будущего русского самодержца Николая Павловича.

Вот и Александр Сергеевич Пушкин, описывая цвет общества на балу в Аничковом дворце, увековечил в XXVII строфе VIII главы «Евгения Онегина» незабываемое впечатление от появления Лалла Рук «в зале яркой и богатой»:

Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла-Рук.
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда – харита меж харит,
И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на неё, то на царя…

Кстати, императрицу Александру Феодоровну ещё с девичьих времён называли также «Белой розой» или «Белым цветком», так как в семье её сравнивали с Бланшефлур – одноимённой нежной и прекрасной героиней, но не французского куртуазного романа «Флуар и Бланшефлор», а «Волшебного кольца» – творения барона Фридриха де ла Мотт Фуке, лишь стилизованного под средневековые сказания. В Потсдамском парке Сан-Суси для приехавшей погостить к родным русской царицы в день её рождения, 13 июля 1829 года, устроили своеобразный рыцарский поединок «Турнир Белой Розы», после которого Александра Феодоровна свято сохраняла в петергофском Коттедже дивный серебряный цветок и памятный кубок, исполненные Иоганном-Георгом Хоссауэром, придворным ювелиром прусского короля.[41 - Илатовская Т.А., Пахомова-Гёрес В.А. Волшебство Белой Розы. История одного праздника: каталог выставки в Государственном Эрмитаже. СПб., 2000. С. 4–28, 96. (Далее – Волшебство Белой Розы.)] А помещённый на рыцарском щите меч в венке из белых роз стал гербом Петергофской Александрии.