Три&ада обреченных

Три&ада обреченных
Лика Янич

Как рассказать о книге без сюжета? Сентенциями типа "глубокое осмысление", "страстная исповедь"? Но я бы не открыла текст, анонсированный подобной лабудой, поэтому так – эта вещица про вас. Не верите? Вам кажется, что вы заняты чем-то непонятным, а жизнь уходит? Вы с головой окунаетесь в грезы, не замечая близких? У вас не хватает времени на самое важное? Значит, это о вас, даже если вы не согласитесь с трактовкой. Да, и надо сказать, чего в книжке нет. Ее не стоит читать тем, кто во всём ищет виноватых. Ни бог, ни судьба, ни власти, ни окружающие – сами выбрали путь, сами и живем, как можем. И ждать хэппи-энда тоже не стоит – см. название.

Секвенция[1 - Секвенция – (лат. sequentia) – муз. 1) повторение какого-либо мотива на различных ступенях восходящей или нисходящей гаммы; 2) разновидность средневековых католических песнопений.] игры

– Что козырь? – Черви – мне ходить,
Я бью, нельзя ли погодить?
– Беру… Кругом нас обыграла,
Эй, смерть, ты, право, сплутовала…
– Молчи, ты глуп и молоденек,
Уж не тебе меня ловить,
Ведь мы играем не из денег —
Чтоб только вечность проводить.

    А. С. Пушкин.

Интересно, если жизнь – это игра, то стоит ли она свеч? И чем мы рискуем, когда делаем ставки? И если победителей не судят, то как их определяют? И кто отмеряет меру одиночества? Или мы сами заключает себя в стеклянный шар отвержения, выдыхая в окружающий мир пары высокомерия, равнодушия и снобизма? И почему нам не хватает времени для самого главного? Не оттого ли, что мы пытаемся его подчинить, не представляя даже, как жить с ним в гармонии? И когда всё это закончится?

А я снова пишу тебе. О многом надо поговорить. Чтобы рассказать обо всём, вряд ли хватит жизни.

Но твоё обычное агрегатное состояние – отсутствие. А письмо, даже электронное, позволяет не только найти нужные слова – тем более что при встречах с тобой я безнадёжно тупею – но и додумать твои реплики и ответы. Такая вот виртуальная содержательная беседа, игра в понимание и единение, игра в поверженное одиночество.

Кстати, об игре… Я однажды сказала, что многие политики – кем-то написанные, отрежессированные и сыгранные актёрами роли, чаще всего, гротескные. Ты ответил, что это относится к любому представителю нашего истеблишмента. Как будто кто-то создаёт хлёсткую пародию на деятельность властей всех рангов и мастей. Да и вообще, в эпоху тотального технического прогресса стало невероятно просто следить за всеми, манипулировать и направлять, дёргая за подходящие ниточки – добавил ты.

И я всё чаще задумываюсь над тем, что вокруг настоящее, идущее от живых потребностей и желаний, от естественных законов развития, а что является продуктом чьего-то прихотливого замысла и есть только оффлайновая роль-плейинг, многопользовательская сложносочинённая стратегия, мегауровневая киберпространственная заморочка. И нахожу в окружающей действительности всё больше примет глобального розыгрыша.

Все играют – на работе и дома, в городах и весях, в окружении толпы и наедине с собой, едва покинув пелёнки и на краю собственной могилы. Игра стала альфой и омегой существования, несомненным мерилом ценности каждого в ополоумевшем, заигранном, как пластинка мире.

В детстве играть и весело, и страшно, и любопытно, и трагично, иногда немного грустно, но чаще светло и радостно. А во взрослом, умудренном, по мнению многих, возрасте приходит время угара и похмелья от бесконечных кружений уровней, от непрерывной карусели абсурдных образов. Яростная боль обживается в перегретом мозгу, воспаленные глаза привыкают к пронзительной рези, тело сводит от запрограммированных поз, и сухо-сухо во рту. Но остановиться невозможно, и всё громче звучит в ушах: «The Show Must Go On».

Время мелькает быстрее и быстрее, делается тягучим и сверхплотным. События недельной давности видятся отодвинутыми в далёкое прошлое, а газеты десятилетней выдержки кажутся диковинной хроникой канувших эпох.

Фрагменты реальности превращаются в компоненты игрового процесса, а окружающие люди – в хорошо или не очень хорошо воплощённых персонажей иллюзорного действа. Мы и на миг не в силах оторваться от Игры, мы становимся её частью, поскольку только в ней можем что-то изменить, на что-то повлиять. Жизнь давно научилась обходиться без нас, без каждого в отдельности, без того, что когда-то называли волей индивида. Это понятие нивелировалось, приблизилось по значению к абсолютному нулю. Мы играем потому, что разучились жить, и умение это вряд ли вернется.

Разве что в результате какой-нибудь глобальной катастрофы люди станут перед необходимостью возвратиться к истокам, к умению слушать и понимать природу и брать у неё то, что жизненно значимо, к отношениям, замешанным на истинных связях и чувствах, к переоценке сущего. Но выход этот кажется излишне жёстким даже мне, весьма невысоко оценивающей и род людской, и перспективы его существования. Да я и не пытаюсь поставить диагноз или выписать рецепт, я просто слежу за ходом болезни, наблюдаю клиническую картину. И если она покажется кому-то неоправданно мрачной – я не специалист.

Да и может ли быть въяве специалист в этой области? Разве тот, кто запустил всепланетную забаву. «Глоуб-игру замутил извращенец»… Как же он изобретателен! За его больной фантазией не угнаться могущественным корпорациям, многими сотнями поставляющим новые и новые игрушки прямиком в наши компы и головы.

Но когда это началось, когда человечество оказалось вовлечённым в нескончаемое представление? Не в момент ли появления первого человека на Земле? А каким путём это произошло – спустился ли он с пальмы, попутно поумнев и став основателем нового биологического вида, или десантировался на опьянённую собственной дикой красотой планету с корабля миссионеров-пришельцев, или был слеплен из подходящего подручного материала – он и сам толком не знал. Не будем и мы спорить о вещах, о которых никогда не договоримся.

Наверно, в самый миг осознания себя существом малость мыслящим и слегка самостоятельным человек понял, что окружающая действительность – не самое удобное и комфортное место для него. И тогда он начал придумывать другую реальность, такую, где он сильнее, умнее, могущественнее, счастливее, чёрт возьми! С тех пор он так и играет, забывая, что надо хоть иногда пробегать глазами правила, вчитываться в условия, особенно написанные мелким шрифтом, быть чуточку внимательнее и осторожнее. Земной шар не очень приспособленная для игр площадка. «И нужно обняться, чтоб вниз не сорваться, а если сорваться – то только вдвоём»…

Сейчас возможностей для игр больше, они стали изощрённее, забористее, вездесущее. Во сне и наяву, прикольные и ужасающие, безобидные и жестокие, но все опасные – ведь любая игра несёт возможность проигрыша. А иначе это и не игра вовсе, а так – забава, досуг, отдых. Игра же щекочет нервы, поднимает до критических значений адреналин, связывает в узел сердце, нагревает до уровня конденсации мозг, она и душу делает безвольной заложницей, дышащей в такт её перепадам и поворотам. И никто не знает, выиграл он или проиграл – порой и после полного завершения – разве тот, кто запустил игрушку или просто находится на верхнем уровне.

И мы играем, и у нас давным-давно нет выбора. Играют умиротворённые бомжи и нервные олигархи, бездарные знаменитости и пафосные работяги, пьяные водители и одуревшие от безнаказанности полицейские. Участвуют в игре вороватые судьи и трусливые военные, недовольные мужья и неверные жены, ничему не научившиеся старики и ни во что не верящие дети. Спешат засветиться в ней лицемерные служители господа и нелепые правители государств, делающие вид, что на полном серьёзе произносят речи для жизнерадостных дебилов и доверяют тем, кто и не пытается притворяться честным. Они, наши так называемые вожди, сами лишь марионетки, они безмолвно стоят перед чьими-то закрытыми дверями, судорожно готовясь к очередному отчёту и возможной суровой каре.

А, может, мы все отпущены на короткий срок поиграть в песочнице? Время от времени сверху раздаётся призывный голос, и тот, чье имя прозвучало, тут же исчезает, забывая и об игрушках, и о тех, с кем лишь сейчас веселился или ссорился. Но почему-то хочется в последний миг, покидая площадку, оглянувшись, увидеть глаза того, кто не забудет о тебе в ту же секунду, кого с тобой связывали не только общие ведёрки, совочки, забавы. И вдруг с нездешней ясностью понять, что всё было не зря, что жизнь не такая бессмысленная штука, какой представлялась.

А кто там сверху? Вероятно, святое семейство в сумрачной комнате со стрельчатыми окнами. Высокие, стройные, в белых одеждах, они почти без слов склонились над огромной картой и вносят изменения с помощью стрелок, кружочков, флажков. Или развеселая компания собралась под пузырек с немыслимым для нас количеством градусов раскинуть мегапасьянс, расписать партейку, другую в галактический покер. Возможно, сборище трясущихся от алчности торговцев делит барыши и подсчитывает дивиденды. Но, скорее всего, на самом верхнем уровне – расшалившийся малыш, тайком пробравшийся в кабинет отца. Несмотря на запрет, смело нажимает он на кнопки и дёргает за мышку, заливаясь смехом, наблюдает за броуновским движением бесчисленных крошечных фигурок, за непрерывно мелькающими разноцветными картинками.

Мы играем, мы кричим, задыхаясь, друг другу: «Я в игре!» потому, что нет ничего страшнее для нас, чем оказаться вне ее. Если так случится, станут очевидными надуманность, бессмысленность, фальшь окружающего, непереносимый абсурд происходящего. Мысль, что всё на свете – ложь, обманка, перевёртыш, заставит кричать от боли и стыда, и даже спасительный образ собственной смерти не принесёт утешения.

Захочется любым способом остановить игру, выдернуть стоп-кран, нажать на «off»…

Но нам это не по силам, и мы играем. Вот уж действительно – главное не победа, а участие. Победы нет – она тысячелетия назад обронила голову в полёте и теперь мечется между нами курицей с отрубленной башкой. Она манит чудесным оперением надежды издалека и внушает отчаяние и отвращение вблизи, разбрызгивая яркую кровь детских мечтаний и раскидывая грязный пух осторожных планов. Выигрыш невозможен, джек-пот сгорел, никому на этом свете не стать самим собой. Так играем – у нас нет другого выхода. Я в игре – а ты?

Сказка об одиночестве

В киевском зоопарке от тоски и одиночества сходит с ума слонёнок.

    Из сообщений информагентств
    9 июля 2013 года.

Я знаю, что наша так называемая переписка всё больше напоминает действия человека, попавшего на необитаемый остров и день за днём с маниакальной настойчивостью бросающего в море бутылку с посланием. Он и сам давно понимает бессмысленность своих действий, но снова и снова повторяет глупый ритуал…

На самом деле, остров не совсем необитаемый, вернее, очень даже обитаемый. Множество аборигенов проживают в тропических зарослях и на песчаном пляже. Они и не дикари вовсе, эти туземцы – адекватные милые люди – но они другие, вернее, это Человек не такой, как все. Он не помнит, как попал на Остров, его память не сберегла и крошечных фрагментов иного существования. Да и было ли оно? А если было – то где и когда? Может, в прошлой жизни?

Ведь Человек знает, что детство его прошло здесь, и родители у него когда-то были, вполне обычные обитатели Острова, но они давно умерли, очень давно. Но даже на заре жизни он понимал, что он чужак. Человек не был изгоем – его никто не гнобил и не изгонял, но всё же он всегда чувствовал, что к нему относятся по-особому, с лёгкой долей опаски и пренебрежения. Обычно так обращаются с теми, кто страдает от незаразной и неопасной, но неприятной хвори или к понаехавшим инородцам, проживающим рядом с истинными хозяевами данной территории.

Позже он и сам стал ощущать тягостное беспокойство от общения с окружающими. В пору юности он списывал это на дурной характер и странные замашки, да и время было слишком ярким, наполненным важными событиями и волнующими впечатлениями, чтобы заморачиваться на туманных переживаниях. Он даже семьёй тогда с дури обзавёлся. Но с годами его обособленность и непохожесть стали заметны всем, а не только ему самому, и их уже нельзя было объяснить никакими заходами, заскоками и крышетёками. Человек был пришельцем, чужим и непонятным, и это не могло не повлиять на его судьбу.

Семейная жизнь у него не сложилась, добиться положения в обществе он не сумел – не потому, что ему не хватило способностей стать успешным – наоборот. Человек обладал уймой разнообразных талантов, ему многое давалось легко, слишком легко – как думали некоторые. Но ему казалось нестерпимо скучно и невероятно глупо тратить жизнь на ерунду, которой вдохновенно занимались его счастливые соплеменники.

Он не понимал, зачем целыми днями гоняться за бедными животными и без устали убивать их, когда для пропитания с избытком хватило бы ягод и плодов, растущих на острове в великом изобилии. Он недоумевал, зачем окружающие тратят лучшие годы на то, чтобы срубить самые толстые деревья, потом построить самую большую хижину, а после обнести её самым высоким забором. И еще нелепее ему казалось то, что всю оставшуюся жизнь они проводят, выстругивая, вывязывая и вылепливая хренотень, предназначенную лишь для захламления жилища, в котором в итоге не остается места для людей.

Соседям же Человека было невдомек, как можно расходовать отпущенное время на ту поедень, которой страдал он. Они не могли врубиться, для чего он выращивает никому не известные растения, совсем негодные в пищу или на то, чтобы украсить ими жилище или свою женщину. Они праведно возмущались тому, что он обитает в хлипком шалаше под громадной пальмой, растущей на берегу, и палец о палец не ударит для изменения бедственного положения, хотя не больной вроде и руки-ноги на месте. Сразу оговоримся, что шалаша в благодатных условиях Острова вполне хватало. Их нехорошо колбасило от того, что у него в жилище всей обстановки – пара самых простых чашек да лежанка на охапке пахучей травы, а не на шкурах, самолично спущенных с убитых животных, как принято в нормальных домах.

Но больше всего соплеменников бесили строки, которые Человек чертил на мокром песке. И прочитать-то их толком нельзя, поскольку написаны они у самого краешка прибоя – так, чтобы алчные волны снова и снова слизывали новорождённые слова. И смысла в них никакого, бредятина заумная. Понятно, что самые бдительные граждане успевали-таки увидеть нацарапанные Человеком каракули. Вдруг он злых духов вызывает или оставляет послания неведомому, но от этого не менее грозному врагу, да и Бессмертному Вождю и Великому Жрецу надо что-то докладывать. Элементов подрывной деятельности в сих писаниях обнаружено не было, но весь народ, не совещаясь, единогласно решил – если боги дали тебе способности черкать словеса, то надо использовать этот сомнительный дар на пользу себе, а главное, обществу. Ты не просто должен – обязан! – воспевать Бессмертного Вождя и Великого Жреца, вырубать на скалах красочные описания побед и достижений родного племени, ну, или, по крайней мере, развлекать почтенную публику мелодичными песнопениями об особенностях полового влечения и брачных игр. Но не пачкать же песок без толку и не переводить бесконечно палочки – а вдруг они еще пригодятся!

Человека удивляло внимание окружающих к его скромной персоне. Легенды и мифы, роившиеся вокруг его тихого существования, не имели ничего общего с действительностью, и он искренне недоумевал: разве нельзя спросить у него? – он не собирался никого обманывать или что-то скрывать. Ещё больше его смущала плохо сдерживаемая ненависть, которую питали к нему некоторые из аборигенов. Он не замечал за собой особенных грехов, а тот единственный, кому он время от времени причинял вред – являлся им самим. Тем более эта крайняя степень неприязни по отношению к нему казалась странной, что питавшие её были ему почти незнакомы – Человек не помнил их имён и никогда о них не думал. Если бы кто-то озвучил мысль, что ему элементарно завидуют – Человек бы не поверил. Во-первых, он сам был напрочь лишён данного чувства, не понимал, что это такое, а во-вторых – чему там завидовать?! Он считал, что в его дурацкой запущенной судьбе нет даже намёка на то, чтоб кто-то мечтал оказаться на его месте.

В общем, жизнь Человека нельзя было бы назвать ни слишком трудной, ни слишком горестной, если бы, чем дальше – тем больше, он не чувствовал отчаянное беспросветное одиночество.

По молодости состояние это не казалось ему страшным или тотальным – наоборот, иногда он считал его благим и приятным. Когда ему совсем осточертевали окружающие со своей тупостью и самоуверенностью, он мечтал совершить какое-нибудь злодеяние. Тогда соплеменники заперли бы его в одинокой хижине в глухих джунглях на много-много лун, и он бы имел счастье их лицезреть только в моменты, когда ему доставляли бы еду – раз в несколько дней. Ещё можно было пойти в ученики к жрецу и просидеть несколько лет на единственной на Острове горе в посту и молитвах, попутно жечь жертвенные костры, исполнять ритуальные танцы, курить священные травы – короче, отрываться по-полной.

Но первый вариант его не устроил потому, что Человек не знал, какое злодеяние совершить, чтобы его упекли в одиночку, а не сожгли на костре или, что явно хуже, не скинули в вонючую яму, в которой гнили с десяток оступившихся бедолаг. Да и про злодеяния он рассуждал теоретически, не представляя, что стоит за этим мрачным понятием – он был добрым изнутри, обычаепослушным жителем Острова. А второй вариант был им отметён из-за патологической нелюбви к институту жречества – само это слово вызывало в нём глубокое отвращение и стойкое неприятие. Он по своей мерзости и скудоумию считал святых собеседников духов мошенниками и стяжателями и часто повторял духопротивные опасные фразы, типа: «Слово «жрец» происходит от слова «жрать» или «Здесь не капище, здесь не обманут».

Но в мечтах Человек часто оставался с собой наедине, вдалеке от настырных взоров и резких голосов – там, где он смог бы познать себя и мир и ступить на светлый путь совершенствования и гармонии. Одиночество было для него синонимом желанной свободы и творческого покоя. Среди строк, написанных им на песке, были и такие:

– Одиночество, ты как пророчество —
Всем виденьям нашепчешь названье,
И с тобой мне проникнуть захочется
В смысл молчанья и тайну признанья.

Одиночество, чувству отрочество,
Бесконечный призыв к единенью,
Отшлифуешь события дочиста,
Став для памяти верною тенью.