Девочка с Севера

Советская улица выстроена на болоте, поэтому вдоль и поперёк улицы были вырыты дренажные канавы, в которых летом скапливалась вода и болотная жижа. Однажды летом (мне было года четыре) после помывки, вся чистенькая пошла гулять. Там заспорила с подружками. Те столкнули меня в канаву. Когда я предстала перед мамой по шею вымазанная стекающей чёрной жижей, она не раздумывая отшлёпала меня.

Зимой канавы замерзали, и по дну главной канавы вдоль улицы была проложена лыжня. За бараками и домами были кладовки, в которых хранили дрова, держали свиней. Осенью, когда свиней забивали, по Советской распространялся запах палёной шерсти – паяльными лампами опаливали шкуру забитой свиньи.

За бараками стояла казарма, в которой жили солдаты. По утрам и вечерам они умывались из длинных металлических умывальников, стоящих во дворе, а на небольшом плацу упражнялись на спортивных снарядах. В девять часов вечера, летом и зимой солдаты маршировали с песнями по Советской улице взад-вперёд. Слышалась команда: «Запевай!» Каждая рота орала свою песню, стараясь перекричать других. Когда солдаты пели «Катюшу», мне слышалось «Расцветали яблонями груши», и я долго недоумевала, почему груши яблонями расцветают. Ближе к ночи по улице шли солдаты с автоматами на охрану военных объектов в сопках. К их ремням на длинных поводках были привязаны по две овчарки. Овчарки лаяли и рвались вперёд и в стороны, солдаты с трудом их сдерживали, упираясь всем телом.

За казармой было подсобное хозяйство, которое снабжало маленьких детей свежим молоком. Его отпускали по карточкам, выдаваемым детскими врачами. Это был именной листочек с тридцатью одним маленьким прямоугольником, на каждом из которых стояло 0,5 литра. Из окна бабушкиной комнаты не только казарма, но и весь скотный двор с огромной спрессованной за годы кучей навоза были как на ладони. Свежий навоз вывозили на тачке на вершину кучи, она росла и росла ввысь и вширь, всё ближе подступая к казарме.

Примечательностью скотного двора был бык необыкновенных размеров, настоящий зубр. Он был такой огромный, что во избежание того, чтобы он не задавил корову во время покрытия, во дворе был построен специальный станок, в который заводили быка, и он ставил передние ноги на подставки. Бык был свиреп, стоял в яслях, привязанный за кольцо в носу. Подпускал к себе только одного скотника, с которым у него были прямо-таки тёплые отношения, тот иногда и ночевал рядом, в сене. Бык не терпел пьяных, а скотник однажды пришёл к нему пьяным, к тому же напившись одеколону, за что и поплатился жизнью. Бык боднул его и, как потом выяснилось, пропорол ему мочевой пузырь. Молодой врач, осмотрев пострадавшего, сказал: «К утру проспится, будет как огурец!» А к утру тот умер. Дело замяли. Мать врача занимала какой-то пост в горкоме.

Я помню время, когда в городе спиртное продавалось свободно. Водка продавалась полулитрами, чекушками и даже шкаликами (100 грамм). Но потом был введён сухой закон, поэтому накануне праздников или каких-то торжественных событий кого-нибудь отряжали в Мурманск за спиртным. Ушлые люди регулярно совершали такие поездки. Потом продавали водку по завышенной цене в Полярном. Сейчас их назвали бы челноками, а тогда звали спекулянтами. Жаждущим спиртного их адреса были хорошо известны. Время от времени на них устраивала облавы милиция, были показательные суды, их сажали за решётку, но зло не переводилось. Особо страждущие пили одеколон. Самым лучшим для этой цели считался «Тройной», но его быстро раскупали. Однажды у бабушки печник ремонтировал печь. Закончив работу, от денег он отказался, попросил выпить. У бабушки не оказалось ничего, кроме одеколона «Сирень» сиреневого цвета. Вылив его в стакан, который подала ему бабушка, он тут же его осушил, закусил и ушёл удовлетворённый.

– А он не умрёт? – спросила я бабушку, боясь, что она его отравила.

– Не умрёт, – ответила та, выбрасывая стакан в мусорное ведро.

Я как-то забежала в аптеку купить витаминов и гематоген. Витамины сосали без разбору вместо конфет, а гематоген мы, дети, потребляли вместо шоколада. Он был гораздо дешевле шоколада. В аптеке толпились солдаты, спрашивали, какой есть одеколон. Остался только «Золотая осень». Пошушукавшись, они его и закупили. Фармацевт, поняв, для чего они его покупают, стала их увещевать: «Ослепните, калеками станете!» Перспектива слепоты их не остановила: купив, ушли, а та ещё долго изливала своё возмущение мне.

Скотного двора и бараков давно нет. Стоят многоквартирные блочные или панельные дома.

Карта побережья

Церковь Святителя Николая в Старом Полярном до революции. Впоследствии в ней помещалось управление тыла флота. К тому времени купола и колокольню снесли. Оба входа тоже упростили, они стали безо всяких архитектурных излишеств – крыши над входом и поддерживающих её резных колонн

Вид на школу. Справа от неё новый кинотеатр. Правее его одноэтажное здание – ресторан «Ягодка». В одноэтажном здании на переднем плане размещались ателье по пошиву одежды и сапожная мастерская. 1960-е годы

Дом Красной Армии и Флота (ДКАФ). Начало 1950-х годов

Советская улица в Старом Полярном. 1960-е годы

Стадион. Вид со стороны госпиталя. 1940-е годы

Стадион. На заднем плане – госпиталь, слева от него – ДКАФ. Круглые окна в нижнем этаже – бассейн. 1950-е годы

Вид от школы на деревянный мост, прямо – ДОФ, справа – госпиталь. 1960-е годы

Слева от ДКАФа виден торец дома с колонами, в котором одно время жила семья Черанёвых – маминой средней сестры – Людмилы. Фотография, скорее всего, военной поры, т. к. на лозунге написано приветствие маршалу Сталину, а после войны он был уже генералиссимусом

Памятник Сталину перед фасадом Циркульного дома. Сталин смотрит на Екатерининскую гавань. 1950 год

Причал. Подплав. 1970-е годы

Новый Полярный. Наши дни. Старые двухэтажные дома снесены, на их месте построены панельные

Мои родители

Мой отец, Геннадий Павлович Рожков, был родом из Белоруссии, местечка Высочаны Витебской области, из крестьянской семьи. Отец был последним, шестнадцатым ребёнком, рождённым в 1916 году. Его родители, отец Павел и мать Наталья, умерли до моего появления на свет. Дед Павел имел крутой нрав, а бабушка, наоборот, была мягким и добрым человеком. Половина детей умерла в младенчестве, одного взрослого сына убили во время коллективизации. Говорили, закололи вилами в яме. Да… Коллективизация… Судя даже по нашей семье, это была ещё одна гражданская война. Старший сын Арсений жил в Свердловске, дочь Анна – в Караганде. Трёх братьев отца – Степана, Ивана и Николая – я знала: после войны мы к ним ездили в гости в Белоруссию.

Крайний слева – отец, Геннадий Павлович Рожков. На побывке в Белоруссии до войны. Рядом – один из его братьев

Я не могу простить себе того, как мало знаю о семье отца, его родителях. Почему я никогда не расспрашивала его?! Когда я в детстве клянчила у родителей какую-нибудь вещь, отец неизменно приводил в пример себя. Говорил, что в мои годы у него была одна нарядная вещь – красная сатиновая рубашка с короткими рукавами, на длинные не хватило материала. И в школу он бежал без сапог, которые нёс на плече и надевал, подходя к школе. А мне, мол, всё мало того, что у меня есть. По моему тогдашнему и теперешнему мнению, было-то совсем немного, меньше, чем у некоторых других девочек. Я плохо представляла себе, как я в Полярном без туфель бегала бы в школу. Видимо, красная рубашка, которой отец размахивал перед моим мысленным взором, меня так достала, что расспрашивать о чём-то ещё более тягостном, чем единственная рубашка и сапоги на плече, мне уже не хотелось.

Брат отца – Рожков Николай Павлович. 1963 год

В 1936 году отец был призван на Северный флот. Служил на эсминце «Урицкий», который был приписан к Полярному. Там он и познакомился с моей матерью. Мама окончила семь классов, потом поступила в горный техникум в Кировске. После первой же практики в шахте техникум бросила и больше уже нигде не училась. К моменту знакомства с папой ей было девятнадцать лет. На фотографии того времени она хорошенькая, среднего роста, тоненькая, с тёмными, слегка вьющимися волосами и карими глазами.

Она замечательно пела красивым сильным голосом. А уж как лихо дробила каблуками!.. Многих могла переплясать.

Характер её нельзя было назвать покладистым, уж скорее наоборот. Отметина о юности, прошедшей в Полярном, осталась на всю жизнь: на тыльной стороне левой кисти между большим и указательным пальцами у неё была татуировка – синий якорь.

Мама в возрасте 18 лет

Отец – вахтенный на корабле. Фото времён войны

Папа был среднего роста, блондин с вьющимися волосами и серо-голубыми глазами. У нас в комнате на стене по обычаю того времени висели портреты родителей в молодости, примерно одном и том же возрасте. Приходящие гости всегда задерживали взгляд на портрете отца – до чего он был хорош! Я его таким красавцем не увидела – после войны к тридцати годам он выглядел по-другому. Все песни папа пел на мотив любимой «Степь да степь кругом…». Танцевать и плясать не умел, но, похоже, умел неплохо говорить, или скорее – уговаривать. Словом, был златоуст. Был добрым, но очень ревнивым. При этом, похоже, сам был небезгрешен.

Они поженились в начале 1941 года. Летом того же года заканчивался срок его службы на флоте, уже были поданы документы на демобилизацию, но началась война… Служба продолжалась уже в боевых условиях. Он служил на эсминцах «Урицкий» и «Сокрушительный», которые сопровождали морские конвои союзников. Отцу повезло – остался жив, а мог погибнуть. Спас случай. Отец до призыва на военную службу окончил финансово-экономический техникум и по тем временам считался образованным человеком. Как специалист по финансовой части, был начфином на корабле. В тот роковой день «Сокрушительный» стоял на рейде в Екатерининской гавани. Был день зарплаты, и отец поехал в банк за деньгами для экипажа. Возвратившись, с чемоданом денег стоял на пирсе в ожидании катера, который должен был доставить его на корабль. Начался воздушный налёт. Бомба попала прямо в середину корабля, разломив надвое. Половина команды погибла. Какова бы была судьба отца, окажись он в это время на корабле, неизвестно.

До знакомства с ним у мамы был воздыхатель – тоже краснофлотец, как тогда называли моряков, Николай, скромный хороший парень, влюблённый в неё без ума, без памяти. Мой отец, Геннадий Павлович, оказался, по-видимому, более речистым и нашёл ключ не только к сердцу Тони, но и к сердцу будущего тестя. Как бы то ни было, мама вышла замуж за моего отца. Она уже была беременна мною, и это было уже совершенно очевидно для всех, а Николай всё не оставлял попыток убедить её бросить мужа и выйти замуж за него. Похоже, мама уже пожалела о своём выборе (их отношения с отцом на протяжении всей семейной жизни трудно назвать идиллическими), но дед сказал: «Вышла замуж, никто не гнал, живи!» Мама побоялась ослушаться. Уже полным ходом шла война, Николай стал проситься на фронт. Как отличного механика по сборке торпед, его долго не отпускали. Только после шестого рапорта отправили в морскую пехоту. Вскоре там же на севере, где-то под Печенгой, он и погиб. Мама всю жизнь считала себя косвенной виновницей его гибели.

Я родилась в эвакуации в родной маминой деревне, в том же Боброве, куда мама эвакуировалась незадолго до родов. Она бы не уехала, но был приказ всех, не имеющих отношения к армии и флоту, эвакуировать, т. к. Полярный был прифронтовым городом, его постоянно бомбили. Дед строил и ремонтировал причалы, бабушка стирала армейское бельё, Людмила работала на заводе. Её муж и мой отец служили на флоте. Все они имели прямое отношение к обороне города, а беременная мама не имела, хотя делала самое важное во время войны дело – увеличивала народонаселение. К домам подогнали грузовики, погрузили эвакуирующихся, отвезли в Кислую губу, оттуда на буксирах в Мурманск – и в теплушки. Под Кандалакшей над эшелоном, в котором ехала мама, появился немецкий самолёт. Состав остановили, все бросились бежать подальше от него, мама осталась в вагоне. Бегать в её положении было тяжеловато. Немец покружил, покружил и улетел. «Видимо, увидел, что бегут одни бабы и ребятишки, и не стал стрелять», – рассудили все.

Был январь 1942 года. В Вологду, куда она приехала, прибывали эшелоны из блокадного Ленинграда. Она стала свидетельницей разгрузки такого эшелона. Выгружали в основном трупы и клали их прямо на перрон. И плотно покрыли ими весь перрон.

Из Вологды до нужной станции Бушуихи, которая в часе езды от Вологды, уехать было невозможно. Шли только воинские эшелоны. Мама стала проситься к военным.

– А муж где: воюет или в тылу отъедается?

– Воюет. Моряк на Северном флоте.

– Ну раз моряк, довезём.

В деревне во время войны остались только женщины, дети и старики. Все мужчины ушли на фронт. Уходили и отцы, и сыновья. В некоторых семьях было по несколько взрослых сыновей. Многих забрала война. В деревню вернулись единицы. Младший брат деда, Фёдор Аполлинарьевич Калинин, погиб 9 мая 1942 года под Ленинградом у деревни Трегубово. Я узнала об этом из «Книги памяти Грязовецкого района». Это объёмистая книга страниц на четыреста. В ней только фамилии воинов, призванных на войну из Грязовецкого района: где родился, когда был призван, где и когда погиб или в каком госпитале умер от ран. 9323 имени из одного только Грязовецкого района. На Северо-Западном фронте, где погиб Фёдор Калинин, сложили головы многие вологжане.

Жена Фёдора умерла во время войны: простудилась, заболела, лежала на печке, попросила детей достать порошок – лекарство, спрятанное на божнице за иконой. Вечером, в темноте не разглядела, что ей подали дети, выпила – оказалось, марганцовка. Умерла в страшных мучениях. Остались сиротами три девочки и мальчик, все мал мала меньше. Их воспитывали сёстры деда, в детский дом никого не отдали. Даже мысли такой не возникало, хотя время было голодное. Уже после войны одну из девочек, Иду, взяла в свою семью Полина, мамина сестра, и привезла в Полярный. Там Ида вышла замуж, переехала в Мурманск, родила трёх детей. Позднее к ней в Мурманск приехали её младшая сестра Саша и брат Николай. Их старшая сестра Лия до замужества жила в семье своей тёти – сестры деда – Анны Аполлинарьевны в Боброве.

Все, кто мог работать, работали в колхозе. Подростки работали не только в колхозе, но и на лесоповале. Много лет спустя, в 1974 году, мы с мужем купили дом в соседней с Бобровом деревне. На повети среди прочего хлама обнаружился жёсткий картонный корсет на худенькую девушку. Мои мальчишки надевали его как рыцарские доспехи при сражениях на палках. Оказалось, бывшая хозяйка дома (Катерина Хомутова) во время войны пятнадцатилетней девчонкой вместе с такими же, как она, подростками работала на лесоповале. Зимой иногда приходилось работать по грудь в снегу. Она заболела туберкулезом позвоночника, лечилась, потом несколько лет носила найденный нами корсет.

Леонид Калинин (мамин брат) – новоиспечённый лейтенант. 1943 год

Леонид Калинин и его двоюродный брат Виталий Горохов – сын Анны, сестры деда. Германия. 1945 год

Другая деревенская соседка, Ангелина Присмотрова, рассказывала, как во время войны такой же девочкой работала формовщицей в литейном цехе на заводе в Вологде. Работа тяжёлая и вредная. На такие работы запрещается брать лиц моложе 18 лет. А во время войны брали, можно сказать, детей. По её словам, они нередко и ночевали в цеху на деревянных ящиках. В свободные от работы дни их, полуголодных и слабосильных, на товарном поезде посылали на погрузку леса. Закатывали брёвна в вагон или на открытую платформу, огороженную по углам торчащими вверх брёвнами. На такие платформы было особенно трудно закатывать тяжёлые бревна. Начинали и заканчивали работу по гудку паровоза. «Однажды, – говорит, – только начали работать, гудок! Что случилось? Оказывается, сорвалось бревно и ударило девчушку. Удар пришёлся на шею. Состав тотчас же отправился в Вологду, но до города её не довезли – умерла». С полным основанием можно сказать, что эта несчастная девочка погибла на войне.

Детство. Деревня

Мама родила меня февральским вечером 1942 года на русской печке, в которой сразу же и обмыли новорождённую. Оправившись от родов, мама пошла работать в колхоз. Сельсовет, где надо было выписать свидетельство о моём рождении, был в Нехотове, что в пяти километрах от Боброва. Маме было некогда идти туда. Случилось, что в сельсовет шла соседская бабка, и мама попросила её зарегистрировать меня и записать Татьяной в честь моей прабабушки. По дороге соседка решила, что Татьян в деревне и без меня полно, а вот Лии – ни одной. «Запишу Лией», – решила она и записала. Так я и обрела своё библейское имя. Меня крестили, моей крёстной матерью стала мамина сестра Поля.

Нянчиться со мной было некому. Меня навязали моему двоюродному брату Феликсу, Полиному сыну, и его одногодку Валентину – маминому двоюродному брату – сыну сестры деда – Анны. Оба были старше меня на восемь-девять лет. Я была толстой рахитичной девочкой. Мама завела козу, и я утром и вечером выпивала по кружке парного козьего молока. Коза была нашей спасительницей. Возиться со мной мальчишкам было в тягость, но деться-то было некуда! Они и таскали меня, толстуху, повсюду с собой. Играя в городки, сажали рядом с городками, чтоб на виду была. Городошные биты со свистом летели мимо моей головы, чудом её не задевая. Случалось, ставили меня босыми ногами в свежую коровью лепешку – пусть девочка погреется. У меня был рахит, и ноги, которые впоследствии выправились, тогда были такими кривыми, что Фелька, поставив меня, на спор пролезал между ними. Мальчишки тайком курили.