Изумрудная скрижаль

– Никогда не разговаривай с незнакомцами, малышка.

Глава 2 Инна

У каждого человека нужно найти то, за что его можно простить

1

Всё в её жизни было ненастоящим. Ненастоящий дом, в котором она жила с ненастоящим мужем. Дом, который, казалось, не любил её настолько, что в нём постоянно что-то ломалось. И её ненастоящий муж не по-настоящему время от времени что-то чинил в этом доме. Даже волосы у неё были ненастоящие: огненно-рыжая завитая шевелюра – результат стараний молоденькой парикмахерши из соседнего подъезда. И только мир её фантазий, мир, в котором она проводила большую часть времени, был истинным. В свои тридцать два Инночка Горелова оставалась сущим ребёнком – ранимым, нежным, доверчивым.

Настроение с самого утра было плохим. Инночка посмотрела на часы: пятнадцать минут восьмого. В праздничный день можно было бы поспать и подольше, но спать не хотелось, в носу противно пощипывало, горло саднило. Неужели простуда?

Инночка бросила взгляд на пустующую половину кровати. На розовом пододеяльнике лежал пульт от телевизора. Мужа не было. Он вчера вечером ушёл навсегда. Так и сказал: «Я ухожу навсегда».

Стало обидно – праздник ведь, мог бы и остаться. Но он вообще не признаёт праздники, особенно Восьмое марта. «Женщину нужно любить 365 дней в году, а не только Восьмого марта», – повторял он каждый праздник и уезжал к бывшей жене.

Подумав об этом, Инночка расстроилась ещё больше. Какой он муж? Ненастоящий.

Горло болело, надо бы выпить горячего чаю. Инночка решительно отбросила одеяло, накинула розовый халатик и пошлёпала в кухню.

Солнце по-весеннему ярко светило в окно. Два голубых пакета с мусором стояли возле мойки, в которой лежала гора немытой посуды.

«С праздником!» – поздравила себя Инночка.

Чайник уютно заурчал. Но заварки не оказалось. Инночка налила в чашку кипяток, добавила малиновое варенье, ломтик лимона и выпила. Першить в горле перестало. Вернувшись в спальню, она нырнула под одеяло и закрыла глаза.

Однажды (они прожили вместе тогда только год) ей очень захотелось, чтобы муж пригласил её в ресторан. Всю дорогу он молчал и хмурился. Уже выходя из машины, раздражённо спросил: «Ты выбрала, куда мы идём?». От такого тона Инночке выбирать расхотелось, она подумала о тёплой кухне, зажаренных окорочках в духовке и, глотая слёзы, бодро ответила: «Домой». Больше она никуда не просилась.

Инночка посмотрела на часы и потрогала телефон. Может, ещё позвонит? Поздравит с праздником и, как прежде, станет её уговаривать никуда не ходить, полежать, посмотреть телевизор. Хотя что его смотреть? Чужая жизнь, чужой праздник.

Телефон молчал. Почему-то вспомнился сон: изрытая дорога, уходящая за горизонт; она идёт, держа на руках ребёнка. Нужно успеть, обязательно успеть, вот и автобус, она бежит за автобусом, пытаясь протиснуться в открытую дверь. Ступенька так высоко, а ноги тяжёлые. Нет, не успела. А зачем ехать? Остановка-то рядом, надо немного пройти. Она опускает ребёнка и берёт его за руку, они идут. Они ищут дом, свой дом.

Телефон призывно звякнул – звонила Дашка. Потом ещё кто-то, и этот кто-то поздравлял, желал ей всего-всего, а праздника всё равно не было. Он не позвонил, и Инночка окончательно расстроилась.

2

Благотворительный фонд «Луч надежды» доживал последние дни. Его руководитель Василий Кузякин понимал это лучше кого бы то ни было.

Фонд достался ему от Антона Загорского, известного в 90-х годах писателя и режиссера. Идея создания фонда возникла у Загорского после развала Союза, когда фонды росли, как грибы. «Луч надежды» работал в основном на его руководителя, «гениального и непревзойдённого Антона Станиславовича». Рухнувшая социалистическая система прекратила финансирование творческих союзов. Но многочисленные друзья, всё ещё остававшиеся во властных структурах, щедро делились с фондом «чем Бог послал». Но всё когда-то заканчивается. Коммунистов сменила оппозиция, Загорский к тому времени слёг с язвой желудка, а после операции так и не смог вернуться. Возможно, если бы ему пришла в голову мысль передать фонд более гибкому руководителю, всё сложилось бы иначе.

Беда нового начальника, Василия Кузякина, была в его жадности. С юных лет вечно взъерошенный, пухленький Вася Кузякин боялся остаться с носом. С годами на пышном дереве многочисленных Васиных комплексов распустились цветы параноидальной подозрительности. Кузякин просто не мог не думать о деньгах. В каждом он видел жулика и, став руководителем, мучился, не спал ночами, представляя, как его обворовывают немногочисленные подчинённые.

Часто, проснувшись от дурного сна, он доставал калькулятор и погружался в расчёты. Он считал чужие деньги, воображая, как бы он потратил полученный гонорар, завидовал коллегам, выпустившим новую книгу, и ненавидел поэтов, получивших очередную награду. Он был ужасно скуп. Если он покупал для фонда канцтовары, то они были самыми дешевыми. Если печатал пригласительные билеты, то их стыдно было взять в руки, до того блёклыми и неинтересными они были. На работе он изводил мелочными придирками бухгалтера и секретаршу – основной штат сотрудников фонда. И те не увольнялись только потому, что болезненную даму-бухгалтера устраивала работа рядом с домом, а молоденькая заочница-секретарша работала всего пару часов, и то с конспектом в руках.

Кузякина не любили. Те, кто занимал высокий пост, использовали его в своих интересах. Те, кто наивно надеялся что-то получить от фонда, ему льстили. Кузякина не любили женщины, потому что женщины не любят жадных и потому, что, завидев бутылку «Перцовки», он делал выбор не в их пользу. Нет, он не был пьяницей. Он был унылым, уже немолодым поэтом, обременённым большими амбициями, маленькой зарплатой и мучившей по ночам одышкой.

Он был женат дважды, и оба раза неудачно. Так считала мама. Первый ребёнок родился «по молодости», второй – «из-за женского коварства». Мать всегда старалась оградить Васеньку от раскинувших сети на её мальчика женщин. С малых лет она внушала Василию, что всему он обязан только ей, и он добросовестно выполнял сыновний долг, не пытаясь уклониться, но иногда вдруг чувствовал, как задыхается в объятиях неимоверной материнской любви. Прожив с первой женой год и услышав от матери сакраментальную фразу «или жена, или машина», Василий выбрал машину.

Прошло пять лет, и он снова женился. Во второй раз выбирать было сложнее. Хрупкая жена Зиночка и маленькая дочка Ляля доверчиво заглядывали в глаза в ожидании его любви и защиты. И хотя Василий покорно отбывал свою повинность, мать снова предложила выбор: жена или полдома в её завещании. Тогда-то Василий и пристрастился к бутылке. Родители Зины, узнав о незавидной участи дочери, забрали её и маленькую внучку в Москву.

Как-то незаметно плотские утехи перестали волновать Василия. Любовные игры не доставляли ему удовольствия. Он быстро загорался и тут же остывал. Его мужское достоинство, как спущенный воздушный шарик, с грустью напоминало о былых подвигах. «Бог дал на раз пописать», говорят о таких, как он, мужики. Единственное, что ещё радовало Кузякина, – это праздники. Особенно женский день, когда можно вдоволь поесть и выпить «на дурняка». Он и сегодня пришёл на работу с расчётом попраздновать оставшимися деликатесами. Девчонки вчера накрыли шикарный стол: бутерброды с икрой, крабовый салат, фаршированная рыба…

Василий распахнул старый холодильник и уставился на пустые полки. Еды не было. Вымытые тарелки стояли у него на столе. «Вот стервы, всё унесли домой, а ведь ещё много оставалось».

Голова гудела, будто растревоженный осиный рой. Как это он вчера так набрался?

Василий открыл сейф, в котором самым ценным была печать фонда, и вытащил заначку – наполненную на треть бутылку коньяка. Достал граненый совдеповский стакан, дунул на мутное стекло, брезгливо протёр его полой пиджака и налил из бутылки тёмную жидкость. Залпом выпил, при этом негромко крякнул и, откинувшись на спинку стула, закурил.

Тяжелая входная дверь противно заскрипела, и на пороге комнаты появился высокий мужчина в длинном чёрном плаще и чёрной шляпе. Окинув взглядом убогую обстановку комнаты, он сделал шаг в сторону курившего председателя.

– Прошу прощения, что отрываю Вас от работы, но я хотел бы видеть Кузякина Василия Фараоновича, – чётко проговаривая каждое слово, произнёс мужчина в чёрном плаще.

Схватив со стола бутылку, Кузякин метнулся к сейфу. Затем, устыдившись своей суетливости, покраснел и недружелюбно посмотрел на незнакомца.

– Всем подавай Кузякина. Сегодня выходной, между прочим. Женский день!

– О, простите, – любезно заговорил мужчина, – я только на одну минутку.

Кузякин почувствовал, как тёплая волна пробежала по позвоночнику. «Коньяк, – мелькнуло в голове, – хорошо-то как».

– Ну если на минутку, – Кузякин блаженно улыбнулся, – тогда, как говорится, милости прошу к нашему шалашу.

Довольный собой, он показал на стул для посетителей. Незнакомец сел и демонстративно окинул взглядом комнату. Мебель была убогой: обивка кресел местами вытерта, обшарпанные книжные шкафы были забиты старыми журналами, с потолка свисала пыльная допотопная люстра. За спиной у Кузякина, прямо над сейфом, висел старый календарь за 1995 год, а рядом – огромная афиша с улыбающимся предшественником.

– Вам бы, Василий Фараонович, ремонт небольшой сделать, да и мебель прикупить не мешает.

– Какой там ремонт, – махнул рукой Кузякин, – денег на счету совсем нет. Брошу я этот фонд, уеду на заработки.

– И куда ж изволите, если не секрет? – откинувшись на спинку стула, продолжал незнакомец.

– Да хотя бы в Киев. Помощником депутата пойду. Сейчас партий как собак нерезаных. Выборы на носу, пристроиться можно.

– Похвально, похвально. Только выборы-то через год будут, а кушать каждый день надо.

– Вот и я о том, – вздохнул Кузякин, – денег на счету совсем нет.

– А я как раз о помощи и пришёл с Вами поговорить.

Василий с интересом посмотрел на незнакомца.

– Хочу предложить небольшую сумму в обмен на скромную информацию.

Незнакомец открыл портмоне и вынул стодолларовую купюру. Василий напряжённо следил за рукой.

Положив купюру на стол, мужчина достал следующую. «Пять… Шесть… Семь… Восемь… Десять», – шевелил губами Кузякин. Когда последняя стодолларовая бумажка легла поверх остальных, Василий нервно сглотнул.

– Мне бы адресок один, Дарьи Дмитриевны Гусевой.

– Гусевой? Не знаю я Гусевой, – растерянно произнёс Кузякин.