Вторая Нина

Удивительно, как положение меняет людей!

– Улыбнись же, девочка. У тебя замечательно красивые зубки, а ты точно умышленно прячешь их ото всех! – продолжала мучить меня несносная Тамара, подняв за подбородок мое лицо к своему веселому, живому, но уже начинавшему заметно полнеть и расплываться личику: на востоке женщины старятся рано, а Тамаре уже минуло тридцать лет.

– Мадемуазель не удостаивает нас своей улыбкой! – послышался за моей спиной гортанный картавый говор, – мадемуазель слишком горда!

Я быстро оборачиваюсь. Передо мной стоит об руку с дочерью горийского судьи, зеленоглазой Мари Воронковой, папин адъютант, Сергей Владимирович Доуров, армянин по происхождению и самый несносный человек в мире, которого я когда-либо встречала. Его полное, упитанное, самодовольное лицо улыбается растянутой до ушей, противной улыбкой. Глаза его неприятно щурятся за золотым пенсне.

Мари Воронкова хихикает, точно ее кавалер сказал бог весть какую умную фразу.

В одно мгновение моя душа закипает гневом. Как он смеет так щуриться и улыбаться! Как он смеет говорить со мной, как с ребенком! Правда, я еще девочка, но это не дает права смеяться надо мной! И, дерзко глядя прямо ему в лицо своими округлившимися от злости глазами, я громко говорю, отчеканивая каждое слово:

– Ну да, вам я и не считаю нужным улыбаться!

– А почему, смею спросить? – в свою очередь позеленев от гнева, но всеми силами стараясь сдержаться, спрашивает он.

– Да хотя бы потому, что вы мне неприятны! – громко расхохотавшись, кричу я ему в ответ и отхожу как ни в чем не бывало к окну, очень довольная своей местью.

– Enfant terrible[28 - Несносный ребенок (франц.).]! – шепчет мне вслед Тамара.

– Просто невоспитанная девчонка! – роняет дочь горийского судьи, обиженная за своего кавалера.

Но я нимало не обращаю внимания на все это. Мимо меня проходит Андро.

– Андро! Кузен Андро! – зову я его звонким шепотом. – Подойдите сюда!

Он на минуту растерянно останавливается посреди залы, как бы недоумевая, откуда слышится шепот. Потом широкая улыбка разом освещает его некрасивое лицо. Он заметил меня, он подходит.

– Та-та-та! Вот вы где, маленькая кузина!

– Андро! Милый Андро! Вы любите Доурова? – хватая его за руки, спрашиваю я.

– Адъютанта? Бр-р-р! – говорит он тихо и внушительно, сопровождая свои слова такой комической гримасой, что я покатываюсь со смеху.

– Так пойдите и укусите его от меня! – хохочу я и при этом так ужасно разеваю рот, что проходившие мимо две полковые барыни из бригады отца отскакивают от меня, как от дикой лошади, которая собралась лягаться.

– Что вы, что вы, маленькая кузина! Не заставляйте меня играть роль хищной чекалки! – в тон мне шепчет он со смехом.

Милый Андро! Он один умеет любить меня! Он один сочувствует мне за мое длинное платье, в котором я каждую минуту глупо и бестолково путаюсь ногами, и за ненавистную узкую шнуровку… Милый Андро! Как я люблю его!

И я готова расцеловать его бледное рябое лицо, и его красный шрам, и его коричневые, заскорузлые, как у работника-осетина, руки. Но вместо всего этого я только шепчу с тоской:

– Как мне скучно, Андро!

– Что вы! Что вы! Нареченная дочь знатного богатого генерала, для которой вся жизнь должна быть дивной сказкой, и вдруг жалуется на скуку – и когда же? В день своего рождения, на веселом балу, устроенном в ее честь! Опомнитесь, Нина, что с вами?

– Моя жизнь – скачка в горах, Андро! Я хочу в горы! – шепчу я в отчаянии, и лицо мое, должно быть, выражает самое неподдельное горе, потому что Андро беспокойно топчется на месте и шепчет, точно в утешение своей глупой маленькой кузине:

– Сейчас начнут танцевать! Сейчас! Сию минуту!

Танцевать! Так вот чем он думает меня утешить!

Люда как раз проходит мимо меня с двумя дочерьми командира казачьей сотни и знаком подзывает меня к себе.

– Займи барышень, Нина. Будь любезной хозяйкой, – шепчет она чуть слышно.

Меня точно водой облили.

«Займи барышень!» – Хорошо ей так говорить, а каково мне исполнять! Я решительно не знаю, о чем говорить с ними и чем их занимать. Одна из них повисла на одной моей руке, другая на другой, обе розовые, упитанные, всем довольные толстушки…

– Какие у вас прелестные глазки, княжна! – говорит старшая из сестер, Тони.

– И зубки! Ах, чудо! Когда вы улыбаетесь, вы просто душончик! На вашем месте я улыбалась бы каждую минуту, – вторит ей младшая сестрица, Лиза, от которой несет как раз теми крепкими пряными духами, которые я всей душой ненавижу, и при этом еще чмокает меня в щеку.

Я не терплю поцелуев – так же, как и духо?в. Чтобы как-нибудь пресечь неуместный восторг барышень, я начинаю хвалить им моего Алмаза.

– Славный жеребец! – говорю я, ухарски ударяя себя по колену.

Они смущаются, краснеют и опускают глаза. Моя мальчишеская манера выражаться им не по вкусу.

– Вы любите кататься верхом, княжна Нина? – спрашивает одна, всеми силами стараясь замаскировать неприятное впечатление, произведенное на нее моей выходкой.

– Еще бы не любить! – восклицаю я. – Да я готова день и ночь не расставаться с моим Алмазом, спать у его ног в конюшне, есть черный хлеб с солью, который он ест…

– Но в конюшне так дурно пахнет! – говорит Тони и брезгливо морщит свой хорошенький носик.

– Пахнет навозом, – преувеличенно громко выкрикиваю я, внезапно выходя из моей обычной застенчивости. – О, это самый здоровый запах, уверяю вас! По крайней мере, от него не кружит голову, как от ваших модных духов… Честное слово!

– Боже! – с самым неподдельным ужасом шепчет Лиза, вперив в меня свои близорукие глаза, вооруженные лорнетом.

Я внутренне хохочу над ними. Душа моя ликует. Заняла гостей, нечего сказать! Долго будут помнить…

Звучные, радостные, ошеломляюще-тревожные звуки вальса наполняют зал. Два казака-офицера из подчиненных князя-отца подходят к нам. Но их опережает Доуров.

– Тур вальса, мадемуазель! – картавит он, расшаркиваясь передо мной.

Я хочу сказать ему, что не желаю танцевать этот дикий для меня танец и что я ничего не умею танцевать, кроме родной моему сердцу лезгинки. Но – увы! – уже поздно! Блестящий адъютант в мгновение ока уже обвил рукой мою талию и, не слушая моих протестов, понесся, увлекая меня за собой по гладкому, натертому воском паркету.

Мои ноги, выделывая какие-то неописуемые антраша, дрыгали в воздухе, стараясь найти себе опору. Мое лицо, красное от гнева, в такт ногам строило гневные и комичные гримасы. Я действительно ничего не умела плясать, кроме лезгинки, несмотря на все старания Люды обучить меня этому трудному искусству. Очевидно, Доуров знал об этом и умышленно поставил меня в глупое и смешное положение – в отместку за брошенное ему в лицо оскорбление.

Вокруг нас сдержанно хихикали, кое-кто открыто смеялся. Дочь горийского судьи, обе барышни-сестрички и прочие полковые и городские дамы, не исключая и насмешницы Тамары, хохотали, закрыв лица веерами.

Наконец, Доуров, вероятно, считая себя вполне удовлетворенным, неожиданно опустил меня на тахту, в самый «цветник» блестящих барышень и дам.

Я увидела сочувственно устремленные на меня глаза, насмешливые улыбки… Я видела, что надо мной смеялись, и душа моя разрывалась на тысячу частей. Но я была слишком горда и самолюбива, чтобы показать себя обиженной и оскорбленной.

Кто-то шепнул поблизости, но настолько громко, что я успела расслышать:

– Бедная девочка… Не хотела бы я быть на ее месте!