Вторая Нина

Старый денщик Михако попался мне на дороге.

– Счастье, Михако, большое счастье! – крикнула ему я и вихрем промчалась мимо озадаченного солдата.

– Аршак! Аршак! – вопила я через минуту, ураганом влетая в конюшню и отыскивая глазами нашего пятнадцатилетнего конюха, родного брата Маро. – Аршак, выводи Алмаза! Он мой! Он мой! Отец подарил мне его! Скорее, Аршак!

Аршак был моим приятелем и другом. Когда Маро поступила к нам, она привела в наш дом сироту-брата, и с тех пор Аршак воспитывался у нас наполовину слугой, наполовину членом нашей семьи, вначале верный товарищ моих игр, а впоследствии – исполнительный юный слуга моего отца.

Он с минуту в недоумении смотрел на меня, потом его широкое грузинское лицо, слегка тронутое оспой, расплылось в радостной улыбке.

– Бери Алмаза, душа моя, княжна-зоренька! Бери Алмаза! Алмаз хороший конь, не чета Смелому… Не выдаст, не сбросит. Бери Алмаза, добрый тебе будет товарищ Алмаз, барышня! – говорил он, бросаясь исполнять мое приказание.

Но я и без Аршака знала, что за прелесть моя новая лошадка. В три прыжка очутилась я подле моего красавца, гнедого, отливающего золотом тонконогого кабардинца и, обвив своими смуглыми руками его тонкую породистую шею, зашептала ему в ухо исполненные ласки и нежности слова:

– Алмаз мой! Ненаглядный мой! Алая заря майского восхода! Счастье дней моих! Лучезарное солнышко кавказской страны! Я люблю тебя! Я люблю тебя, мой единственный!

Гнедой кабардинец, казалось, понимал меня. Он косился на меня умными карими глазами и издавал тихое, ласковое ржание.

Люда застала меня буквально висящей на его гибкой шее.

– Я не одобряю решения папы, – произнесла она серьезно, глядя на меня своими черными глазами-черешнями, в которых затаилась вечная печаль, – раз ты загубила одного коня, я бы ни за что не дала тебе другого, Нина! Но не в этом дело. Отец так решил, значит, надо ему повиноваться. Я пришла за тобой. Надо идти заниматься. Мы должны повторить еще раз французские глаголы неправильного спряжения. Идем!

Французские глаголы неправильного спряжения! И это когда жгучая радость охватывает меня! Когда карие глаза Алмаза косятся на меня с затаенным ожиданием скорой прогулки! Когда небо Гори улыбается так пламенно и ясно!

Французские глаголы неправильного спряжения!..

О, почему я не мужчина, не джигит, не горный абрек и мне – увы! – всего только пятнадцать лет!

Глава III. Бал. – Злополучный тур вальса

Приближалось десятое мая – день моего рождения, в который мне минуло пятнадцать лет. В этот день я получила чудесные подарки от отца и Люды, а вечером отец устраивал в мою честь бал для русского и грузинского общества Гори.

Я не люблю балов, не умею танцевать и презираю светское общество, но я не хотела возражать в угоду папе, который желал как можно скорее показать знакомым свою повзрослевшую дочку.

Прошло больше двух недель со дня моего приключения в горах. Кости Смелого, должно быть, давно растащили голодные волки и чекалки[24 - Чека?лка или чека?л – просторечное название шакала на Кавказе.]; новый друг сменил в моем сердце погибшего коня. Алмаз сразу стал для меня незаменимым. Я гордилась им и лелеяла его. Конь был на диво красив и неспокоен, как настоящий дикарь. Я исподволь приучала его повиноваться мне и, странное дело, маленькая смуглая рука подростка влияла на него гораздо больше, чем сильные заскорузлые руки наших казаков.

Итак, десятое мая наступило. Мы с Людой с обеда нарядились в наши лучшие платья и приготовились к встрече гостей. На Кавказе темнеет рано, и поэтому немудрено, что в девять часов вечера в доме уже зажглись огни. Сонная Маро расставляла по всем углам парадных комнат ароматные кальяны. Михако при помощи двух денщиков-солдат уставлял бесчисленные столики тяжелыми подносами со сластями в виде засушенных фруктов, свежих персиков и восточных конфет; тут же ставили кувшины ароматного шербета и подслащенного ананасного питья. И рядом с этими чисто восточными лакомствами находились европейские гостинцы в виде петербургского шоколада и московских конфет.

Аршак, туго затянутый в свой новый праздничный бешмет, с осиной талией и в лихо заломленной набок папахе неслышно скользил по ковру в своих новых мягких чувяках. Люда уставляла чайный стол всевозможными печеньями и вареньями, которые не переводились в нашем доме.

Я бесцельно слонялась в своем нарядном платье и не знала, куда себя пристроить. Нарядное платье жало под мышками. Грудь теснило от непривычной шнуровки. И платье, и шнуровка несказанно раздражали меня. Вот бы сорвать все это и облачиться в мой любимый верховой бешмет с продранными локтями!

С недовольной гримасой, красная и надутая, попалась я на глаза отцу. По его лицу промелькнула ласковая, нежная улыбка. Он, казалось, не заметил моего раздражения, удержал мою руку и, заглянув мне в глаза, нежно сказал:

– Совсем, совсем взрослая барышня. Невеста!

Я нахмурилась. Я не любила, когда говорили так.

«Барышня… Невеста…» Я находила нечто оскорбительное в этих словах.

Но папа не заметил моего настроения и продолжал с волнением в голосе:

– Какая ты стала красивая, Нина! Очень, очень красивая… И такой тебя увидит сегодня весь Гори. Постарайся же быть милой, любезной хозяйкой, дитя! Сбрось на время свою обычную застенчивость и дикость. Будь настоящей молодой хозяйкой. Не правда ли, ты постараешься доставить мне удовольствие, Нина?

Доставить ему удовольствие? О, чего бы я только ни сделала, чтобы он был доволен! Я охотно дала бы отрезать мою правую руку, лишь бы рассеять облако печали, которое почти никогда не сходило с его лица. Но это так трудно, так ужасно трудно – по крайней мере, для меня – быть любезной и милой с его напыщенными и надутыми гостями!

– Я постараюсь, отец! – произнесла я, наскоро поцеловав его большую белую руку и, чтобы не дать ему заметить охватившего меня волнения, поспешно вышла в сад.

Излишне говорить, как я была недовольна и ожидаемым балом, и предстоявшей мне ролью молодой хозяйки. Мне вменялось в обязанность занимать всех этих барынь и барышень, которые должны были приехать из Гори, Тифлиса и Мцхеты, пышно наряженных и надушенных чем-то острым и пахучим, от чего у меня всегда кружится голова.

«И к чему этот бал? И к чему гости? – внутренне негодовала я. – Лучше бы вместо бала отпустили меня в аул к дедушке Магомету! Славно у него там, в Дагестанских горах! Скалы террасами упираются в небо, громоздятся до самых облаков… Пропасти, словно черные чудовища с раскрытой пастью, стерегут свою добычу. Там не надо носить узкий корсет и длинное платье, в которое с некоторых пор старательно затягивает меня Люда. Там мои пропитанные лошадиным потом шальвары и драный бешмет были бы к месту! Там живет старый наиб[25 - Наи?б – старшина селения.], второй мой дедушка, бек-Мешедзе, отец моего отца и враг нашей семьи. Там красавица Гуль-Гуль, моя младшая тетка, сестра отца, распевает от зари до зари свои веселые песни. Там старшая тетка Лейла-Фатьма, о которой я слышала так много странного, открывает будущее посредством гадания. Там джигитовка и лезгинка сменяют на закате солнца трудовой день. Ах, как там хорошо! Чудесно!»

Я взглянула на небо… Молодой месяц, прячась в облаках, словно украдкой слал свои лучи в чинаровую чащу.

– Вот этот самый месяц, – произнесла я со сладким замиранием сердца, – светит и над аулом Бестуди, родным аулом моего покойного отца и моей красавицы матери, откуда они убежали оба, чтобы стать русскими… Что им понравилось в жизни русских? Не понимаю. Что касается меня, то я бы, будь моя воля, сбросила бы этот нежный, как белое облако, бальный наряд и заменила его грубым суконным бешметом лезгинских джигитов. Я бы распустила мои черные косы и ударом кинжала отделила их от головы. Я бы стала ходить, как мальчики, и никто бы не узнал в моем лице сиятельной барышни, обреченной на долбежку французских глаголов. Аул Бестуди, сакля моей матери и родина Керима! О, почему я так далеко от вас!..

Родина Керима!

Керима?

Где сейчас этот Керим? Куда забросила его бродячая жизнь душмана? Не сдержал он своего слова. Не пришел в гости. Забыл. Какое ему дело до его новой куначки – скромной русской девочки-подростка? Ему, известному своей отчаянной храбростью от Куры и Арагвы до Риони, до шумной Койсу, по всему Кавказу!

– Нина! Нина! – как раз в эту минуту послышался с балкона голос Люды. – Иди скорее! Гости съезжаются!

Вмиг все мои грезы порвались, как нить, и жестокая действительность предстала предо мной во всех своих ненавистных подробностях. Я и не заметила, как прошло время, как ожил и преобразился наш старый дом.

В окнах замелькали нарядные дамские туалеты и обшитые золотыми галунами мундиры военных.

– Нина! Нина! Где ты? – слышится еще раз полный отчаяния призыв Люды.

– Шалунья Нина! Маленькая дикарка! Вот постой, я поймаю тебя! Будет тебе прятаться в темноте! Мы ждем тебя, маленькая сирена! – присоединяется к нему звучный и сочный голос.

О, я знаю этот голос. Хорошо знаю! Я боюсь и не люблю его. Княгиня Тамара Соврадзе, урожденная княжна Кашидзе, любит и умеет посмеяться над моей дикостью.

В окне мелькнула нарядная фигура княгини Тамары, обтянутая бархатом и усыпанная драгоценностями. Она смотрит в сад, прищурив свои близорукие глаза. Я не люблю княгиню, хотя Люда и говорит, что, несмотря на ее насмешливость, она очень добрая и чуткая женщина… Зато ее брата и моего дальнего родственника, князя Андро Кашидзе, я люблю бесконечно. Я нахожу что-то трогательное в его фигуре, одетой в мешковатый военный кафтан, в его бледном, некрасивом лице с большим поперечным шрамом, в его грустной, милой усмешке.

Едва я вошла в ярко освещенный зал, как мной завладела Тамара.

– Покажись! Покажись-ка! – кричала она, тормоша меня и поворачивая во все стороны.

– Очень, очень мило! Вы одели девочку с большим вкусом, милая Люда! Очень, очень мило. Хотя… – она на миг умолкла, а потом добавила она по-французски:

– Этот трагический вид не идет к танцевальному вечеру, дорогая Нина! Перемените его! Перемените скорей, маленькая дикарка!

И она легонько трепала меня за ушко маленькой, нежной рукой, туго затянутой в перчатку.

Зачем она говорит по-французски? Я не люблю французского языка, потому что понимаю его не более конюха Аршака, хотя Люда прилагает все старания, чтобы выучить меня этой премудрости… То ли дело татарский язык! Сколько в нем музыки и поэзии!.. Он сладок, как голос буль-буля[26 - Буль-буль – соловей.], как серебряная струна чиунгури[27 - Чиунгу?ри – музыкальный инструмент, род гитары.] или звон горного ручья.

И ведь княгиня Соврадзе никогда не говорила по-французски, пока была княжной Кашидзе, пока не вышла за старого, толстого князя Натана Соврадзе.