– Вы счастливицы, – с завистью глядя на подруг, говорит кто-то.
– Я, mesdames, уеду в Австралию. Переоденусь в мужское платье, буду обращать в христианскую веру дикарей, – с блестящими глазами говорит Капочка.
– Не завидую я дикарям, – смеется Золотая рыбка, – ты, Капочка, костлява, как лещ и вся постным маслом пропиталась. Зажарят они тебя на костре, а есть-то и нечего…
– Я в Тифлис поеду. Верхом скакать стану… Далеко в горы поскачу, – с разгоревшимися щеками роняет Тамара.
– А загадки загадывать будешь? – прищуривает лукаво Алеко свои цыганские глаза.
– Понятно, буду.
– Лошади?
– Кому?
– Ну, лошади, на которой поскачешь.
– Вот еще. Зачем лошади, когда люди есть.
– А ты, Неточка, на сцену поступишь? С таким голосом грешно хоронить талант.
Прекрасное лицо Козельской вспыхивает.
– Куда ей на сцену! – хохочет Маша Лихачева. – Она выйдет петь на сцену, откроет рот и заснет.
– Неправда, – улыбается Нета, – это раньше было бы, может быть, а теперь нет… – и глаза недавней Спящей красавицы устремляются куда-то с мечтательным выражением. Там, в заоблачной дали мерещится ей легкий и стройный силуэт юноши с лицом Сережи Баяна, сумевшего расшевелить ее, тихую, сонную до сих пор Неточку, своими пылкими речами, в которых сулил в будущем себе интересную, захватывающую профессию электротехника, а ей – все то, что может дать ее бесспорный талант певицы.
Медленно садилось солнце… Алая вечерняя заря вспыхнула на горизонте и ярким поясом опоясала полнеба…
Заревом заката даль небес объята,
Речка голубая блещет, как в огне,
Нежными цветами убраны богато,
Тучки утопают в ясной вышине,
– декламирует стихотворение своего любимого поэта Надсона Наташа Браун.
Когда она кончает, все долго молчат. И снова тихо звенит нежный, печальный голос «невесты Надсона».
– А я, mesdames, уеду к себе на родину, в Саратов… Продолжать буду копить деньги на памятник «ему». Вот поставлю памятник, украшу венками и буду каждый день ходить туда, свежие цветы менять, а зимой венки из хвои.
– А я в Севилью поеду, – неожиданно вырывается у Галкиной.
– Вот-вот, тебя только там и не хватало! – смеется Шарадзе.
– И не хватало, понятно… Жить буду там, на бой быков ходить, серенады слушать.
– Смотри, прекрасная испанка, за тореадора замуж не выскочи, – смеется Золотая рыбка.
– Тебя не спрошу.
– А Хризантема, mesdames, не права, говоря, что мы разлетимся в разные стороны и забудем друг друга… Ведь есть же связывающее всех нас навеки звено, – неожиданно поднимает голос Ника, притихшая было до сих пор в глубокой задумчивости, так мало свойственной этому жизнерадостному, подвижному, как ртуть, и неумолчному юному существу.
Все смотрели на нее вопросительно.
– Наша Тайна разве уже не связывает нас? Неужели вы о ней забыли?
– Но она будет в приюте и перестанет нуждаться в нашем попечении, – слышатся несколько грустных голосов.
– Напротив, напротив. Именно теперь и будет нуждаться, и всю жизнь. И мы должны, mesdames, довести доброе дело до конца.
Звонкий голосок Ники звучит глубоко, проникновенно.
– Мы не выпустим ее из вида ни на один день. Пусть те, кто живет в этом большом городе, навещают ее и сообщают о ней тем, которые будут заброшены отсюда на край света. Да, да, так будет. Так должно быть.
– Да будет так, – шутливо-торжественно поднимает руку Шура Чернова.
Но на нее шикают со всех сторон. Плоской и ненужной кажется в этот торжественный момент шутка.
– Да, да, mesdames, мы не можем оставлять Глашу, нашу Тайну, мы должны всячески заботиться о ней. Дадим же слово друг другу делать это.
– Даем слово!
– Честное слово!
– Клянемся!
– Да! Да!
Еще ниже спускаются голубые сумерки. Догорел алый закат на далеком небе. Где-то далеко от садовой беседки дребезжит звонок. Это зовут к ужину и вечерней молитве.
– Ника, – неожиданно просит Золотая рыбка: – спляши нам сейчас.
– Душа так просит красоты, – тут же поддерживает «невеста Надсона».
– Да, да, спляши, Ника, – уже раздается общий настойчивый голос.
Без слов и возражений поднимается со скамьи хрупкая изящная фигурка темнокудрой девушки. Быстрым движением сбрасывает она с ног неуклюжие прюнелевые ботинки и, оставшись в одних чулках, феей юности, легкой и воздушной, кружится по просторной беседке. Каштановые кудри распадаются из тяжелого узла и струятся вдоль стройных плеч и тоненькой шейки. Вдохновенно поднятые к вечернему небу глаза словно кого-то ищут в лазурных далях… Она дает один круг, другой, третий, четвертый… Несравненны ее движения, прелестно одухотворено лицо, о чем-то словно говорит ее порывистое дыхание.
Восторженно смотрят на нее подруги. Точно поют их молодые души… Расцветают в них розовые крылатые надежды. И чудится каждой из этих притихших в молчаливом восторге девушек, что сама Радость Жизни, Светлая Волшебница Счастья, носится перед ними, олицетворенная, неуловимая и нежная, как полуночный сон.
Но вдруг порвалось настроение…
Внезапно остановилась Ника. В полуоткрытую дверь беседки просовывается испуганное лицо:
– Mesdam'очки, ради Бога… До того заучилась что в голове все перепуталось – одна каша… Помогите, ради Бога. У кого, у греков или римлян, была третья Пуническая война? – и Эля Федорова с не поддельным выражением отчаяния оглядывает собравшихся в беседке подруг.
– У персов… У египтян… У франков… – хохочет, как безумная, Шарадзе и опускается, точно валится на скамью.
А сумерки все сгущаются, все ползут незаметно… Алая заря давно побледнела… Где-то в последней аллее защелкал ранний соловей, защелкал тонко, таинственно и грустно.