Таита

– Я вам все объясню сейчас, ваше превосходительство, – сказал он взволнованной и встревоженной начальнице; – я знаю всю историю и виноват в ней больше, нежели кто другой. Но прежде чем каяться в моей вине, я попрошу доктора – обратился он к вошедшему в эту минуту Дмитрию Львовичу – заняться малюткой и этой барышней. Может быть…

Он не успел еще договорить своей мысли, как молодой врач был уже подле Глаши. Положив помертвевшую девочку на постель, он долго выслушивал ее, ловя хотя бы слабые признаки жизни в этом, казалось, уже погибшем маленьком существе.

С затаенным волнением, испуганная на смерть, следила за ним группа институток, в нерешительности толпившаяся на пороге.

Наконец, Дмитрий Львович оторвался от посиневшего безжизненного, распластанного перед ним тельца и глухо произнес:

– Подушку с кислородом сюда… Жизнь еще теплится, хотя слабо… Надо, во что бы то ни стало, вызвать дыхание.

Кто-то из гостей кинулся исполнять его поручение в лазарет… Кто-то бросился приводить в чувство Нику.

Последняя долго не могла придти в себя. Наконец, карие огромные глаза девушки раскрылись, и она закричала, вся сотрясаясь от слез:

– Я убила ее!.. Я ее убийца!.. Она задохнулась благодаря мне!..

– Она жива, успокойтесь, ради Бога. Она жива.

Кто сказал это? Чье энергичное мужественное лицо склонилось над Никой? Чей голос прозвучал с такой уверенностью и силой?

– О, милый, добрый, великодушный друг! Какой тяжелый камень сняли вы с моей души! – глядя в глаза Дмитрию Львовичу, без слов, одним своим долгим признательным взором отвечала Ника.

Брат Зои Львовны был прав. Кислород и искусственное дыхание вернули к жизни едва не задохнувшуюся насмерть Глашу. Постепенно возвращалась краска жизни в помертвевшее личика. Сильнее забилось сердце, пульс. И маленькая Тайна открыла глаза…

– Бабуська Ника, – произнесла с первой вернувшейся к ней возможностью говорить малютка, – бабуська Ника, не сельдись. Я биля тихенькая, сиделя, как миська, и не пакаля совсем в больсом сундуке…

– О, милая крошка. Она точно извиняется за то, что ее же чуть не убили – смеясь и плача, прошептала Ника, бросаясь обнимать свою «внучку».

Когда все успокоилось немного, барон снова заговорил, обращаясь к начальнице, инспектрисе и Августе Христиановне:

– Да, я очень виноват перед вами, mesdames. Я поместил без вашего разрешения здесь, в сторожке, эту маленькую девочку-сиротку и просил моих юных друзей, институток старшего класса, позаботиться при помощи сторожа Ефима о ней, пока обстоятельства не позволят мне устроить ее иначе. Теперь же я похлопочу о приеме девочки в один из образцовых приютов, с начальницей которого я знаком лично. Еще раз прошу извинения за самовольный поступок и прошу винить в нем меня одного.

И барон почтительно склонился к руке начальницы.

«О, милый, бесконечно милый барон! Как досадно, что мы не обратились к нему с нашей просьбой намного раньше!» – мелькнула одна и та же мысль у Ники и ее подруг.

Что оставалось делать Марье Александровне, как не любезно улыбнуться на все эти речи? Вызвала на свои тонкие губы улыбку и инспектриса, вернее, подобие улыбки. И только одна Скифка сохранила кислое выражение лица.

По настоянию Дмитрия Львовича, Глашу перенесли в лазарет, в отдельную комнату, и выпускным было разрешено дежурить до ночи у ее постели. К счастью, печальное происшествие не имело дальнейших последствий для здоровья девочки. Через несколько недель щедро наделяемая поцелуями, слезами и подарками и напутствуемая бесчисленными пожеланиями своих «теток», «мам», «пап» и «бабушек», а также дяди Ефима, маленькая институтская Тайна покидала приютившие ее стены для поступления в приют. Ее родная тетка Стеша не находила слов благодарить благодетелей малютки Глаши – добрых барышень и великодушного барона.

Судьба Глаши, выяснившаяся теперь, не оставляла желать ничего лучшего.

Тайна перестала быть тайной, и превратилась в обыкновенную маленькую девочку Глашу, но родившуюся, очевидно, под счастливой звездой.

Глава ХVIII

Наступал тихий ласковый апрель. Легкими быстрыми шагами подошла красавица-весна с ее зелеными почками, с алыми зорями и поздними закатами. Пробудился, проснулся от долгой зимней спячки институтский сад. Еще не покрытыми пышной сеткой зелени стояли деревья, еще не распускались цветы, но их ароматное дыхание чувствовалось уже в воздухе.

Целые дни проводили, готовясь к выпускным экзаменам, в саду институтки. Расстилали казенные пледы на молодой бледной травке под деревьями, уже опушенными редкой зеленью, уже предчувствовавшими скорую радость весеннего расцвета.

Кое-где вскрывались уже набухшие почки и носились над ними первые мотыльки. Звонко заливалась иволга, и ее звонкое пение, доносившееся из послед ней аллеи, тревожило молодые, чуткие, столь восприимчивые ко всему прекрасному, сердца.

Чудный апрельский вечер. В воздухе носится чарующий нежный аромат весны.

В полуразвалившейся беседке в последней аллее, где постоянно царит такой славный зеленоватый полумрак, идет усиленная подготовка к экзамену истории. Мрачный историк не знает пощады, и на его экзамене следует знать предмет на зубок. Это не то, что батюшка, которому Золотая рыбка умудрилась сказать на выпускном экзамене Закона Божие, что Иоанн Златоуст жил за два века до Рождества Христова. В просторной беседке собралось с книгами в руках несколько человек. Стоят, сбившись в кучку и затаив дыхание, следят, как какая-то серенькая пичужка домовито хлопочет, таская в клюве былинки, травки и соломинки для своего будущего гнезда.

– Mesdam'очки, смотрите, смотрите! – и умиленная Шарадзе с оживленным лицом указывает куда-то вдаль.

Там носится с легким писком вторая пичужка.

– Это – муж и жена, – решает армянка, – и через месяц в их гнездышке будут прелестные маленькие птенчики.

– Трогательная идиллия, – смеется Баян.

– Ну, уж ты молчи лучше! – вспыхивает Шарадзе. – Ужасно заважничала с тех пор, как метишь в belle-soeur'ки[32 - Belle-soeur – невестка.] к классной даме.

Теперь наступает очередь вспыхнуть Нике. Ах зачем она рассказала всем об этой светлой странице ее жизни, о первой любви ее к брату Зои Львовны, к этому милому энергичному Дмитрию, которому дала обещание стать его женой. Но делать нечего. Слово не воробей – вылетит, не поймаешь. И она звонко, беззаботно хохочет.

– Смотри, выйду замуж за брата классной дамы, и сама синявкой сделаюсь, – хохочет Ника.

– Вот, вот! Это тебе как раз к лицу!

– Mesdam, слышите, кажется соловей щелкнул.

– Тсс… Слушайте, слушайте его.

– Нет, для соловья рано еще. А хочется песен. Пусть Неточка споет.

– Спой, спой, Нета, напоследок, – пристают девушки к Спящей красавице.

– А кто за меня войну Алой и Белой Розы выучит? Не вам, а мне отвечать, – говорит своим певучим голосом Нета, и тут же, не совладав с собой, начинает:

Ты не пой, соловей, под моим окном,
Ты лети, соловей, к душе-девице…

Словно всколыхнулся и замер старый сад, и притих весенний ветер, не шелестя травой… Все росли и крепли бархатные звуки улетали, как окрыленные, туда, в голубую заоблачную высь, и сладко мечтается под такое пение. Разгораются юные души, жаждущие подвигов, любви и самоотречения…

– Mesdam'очки, – первая приходя в себя, прошептала Капочка, когда последняя нота романса замерла в воздухе, – как хорошо нынче! Целый бы мир обняла сейчас!

– А провалимся, дорогая моя, завтра на экзамене, так будет совсем скверно, – неожиданно вставляет Зина Алферова.

– Mesdames, а я как об истории завтрашней подумаю, так у меня под ложечкой начинает сосать, – проглатывая мятную лепешку, с унылым видом говорит Валя Балкашина.

– Ложку брома, двадцать капель валерьянки, горчичник, и все будет прекрасно, – смеется Золотая рыбка.

– Да, mesdames, сейчас мы сидим здесь в беседке, такие близкие, такие родные, – говорит, любуясь приколотым на груди у нее цветком хризантемы, Муся Сокольская, – а через год забудем мы друг друга, как будто и не были мы вместе, не веселились, не волновались никогда.

– Ну, это ты сочиняешь положим, дитя мое. Мы с Мари, например, никогда не расстанемся, – горячо произносит черненький Алеко. – И жить будем вместе, и горе и радость делить пополам.