На всю жизнь

– Не раньше, как через четыре года, однако.

– Ну вот еще! Гораздо раньше.

– Ну, тогда через пять.

– А вы злая. Ха-ха-ха!

Мы кружимся несколько минут молча. Потом юноша говорит:

– Пляшете вы превосходно и легко, как перышко. А фигуры вальса умеете делать?

– Что за вопросы. Понятно!

Мы останавливаемся посреди залы и проделываем несколько фигур.

Мой кавалер в восторге. Здесь мало кто танцует такой вальс.

– Это новость. Где вы выучились всему этому? – осведомляется он, отводя меня на место.

– В институте, конечно.

– А-а-а!

Он опять покручивает невидимые усики и, лукаво прищурив глаза, прибавляет:

– А правда, что институтки обожают ламповщика, а свинью, извините ради Бога за выражение, именуют ветчиной?

Я вспыхиваю.

– Сами-то вы обожаете ламповщика! – сердито говорю я.

– Смотрите, смотрите на трех сестричек!

– Ха-ха-ха!

Посреди залы стоит высокий офицер с самодовольным видом, с длинными усами и красивым важным лицом. Вокруг него суетятся три сестрички Петровы: Нина, Зина и Римма.

– Я вам спою, – возбужденно звонко кричит Римма, точно офицер совсем глухой. – Пойдемте в библиотеку, я вам спою.

– Мосье Линский, – перекрикивает ее старшая, Нина, – я нарисую ваш профиль, хотите?

– А я сыграю вам Моцарта. В маленькой зале есть рояль, – вторит ей средняя, Зина.

Осажденный с трех сторон, Линский всячески хочет избавиться от порядочно-таки надоевших ему сестриц.

– Пойду спасать его, – смеясь, говорит мой юный кавалер. – А потом вернусь к вам, и будем плясать с вами кадриль. Ладно?

– Ладно, – откликаюсь я весело, сразу почуяв в эхом юноше «своего брата», без фальшивого «бального» тона и светских прикрас. Но если бы это «ладно» услышал «Солнышко» или мама-Нэлли…

– Кстати, меня зовут подпоручик Тимофей Зубов, – говорит он, щелкая шпорами, – по молодости лет все меня называют Тима Зубов. Называйте и вы меня Тимой. Ладно?

– Ладно, буду называть Тимой, – хохочу я.

Он бежит вприпрыжку и раскланивается перед группой трех девушек.

Нина и Римма одновременно опускают ему свои левые руки на плечи. Зина тоже тянет свою. Но – увы! – у молоденького офицера только два плеча, и танцевать он одновременно может, конечно, только с одною. Поэтому он кружится со старшей, в то время как две младшие поджимают губки.

– Ух, заморился! – И запыхавшийся Тима снова передо мною. – А вы, я заметил, тоже танцевали.

Я действительно танцевала в его отсутствие с двумя какими-то офицерами.

– Слышите? Кадриль! Пора становиться в пары.

И он предлагает мне руку, свернутую калачиком. Во время кадрили Тима незаменим. Он не молчит ни минуты.

– Не люблю трех сестричек, грешен, – смеется он, понижая голос. – Уж очень прилипчивы. Одна играет, другая поет, третья рисует. Бррр, сколько талантов! За единственное прощаю им многое – варенье дивно варят. Я у них как-то два фунта в один присест съел. Очень уж вкусным показалось. А вы не варите варенья?

– Никогда, – с ужасом говорю я.

– И не рисуете?

– Ни-ни.

– И не поете?

– Ни.

– И не играете?

– Увы, нет. То есть да, но очень плохо.

– Так что же вы умеете, однако?

– Ах, ты, Господи, вот так экзамен! – хохочу я. – Во-первых, бегаю на коньках, во-вторых, правлю лодкой, в-третьих, катаюсь на лыжах, в-четвертых…

– А вы стихами не грешите?

Лицо Тимы принимает выражение лукавой кошачьей мордочки.

– А вы откуда это выудили?

– Так, показалось…

– А вы перекреститесь, чтобы не казалось, – смеюсь я и немножко краснею.

Потом Тима начинает сыпать анекдотами из солдатской жизни. Представляет заику-солдата, потом другого, который никак не может привыкнуть к мундиру после деревенской жизни, третьего, чересчур близорукого, который принимает за офицера стрелковую мишень, и т. д.

– Нехорошо смеяться над физическими недостатками, – говорю я степенно, тоном классной дамы.