Большая душа

– Мне было просто лень, горбунок, заниматься стряпней. Разве это для меня, скажи на милость? Ты же сам говоришь, что я похожа на принцессу… А какие же принцессы занимаются кухней? Вот ерунда!..

– Да, да, ты права, пожалуй, – рассеянно ответил Веня, сползая с окошка. В голове у мальчика уже мелькнула новая, счастливая мысль.

Какое счастье, однако, что он еще не успел уничтожить сегодняшние припасы! Какое счастье! Теперь он угостит ими Досю. Правда, девочка привыкла к более изысканным кушаньям, которые актриса берет для себя и крестницы из ближайшего ресторана и которые Досе вменяется в обязанность разогревать на керосинке.

Но за неимением лучшего можно нынче обойтись и тем, что есть у него, тем более, что Веня был намного проницательнее детей своего возраста и с первых же слов Доси прекрасно понял то, в чем ни за что, ни за какие блага мира не призналась бы ему Дося. Мальчик знал, что недовольная нынешним уроком декламации крестницы Подгорская в наказание оставила Досю без обеда.

С жалостью в сердце, браня в душе «злую мучительницу» его Досеньки, Веня захлопотал у плиты, пока сама Дося, высунувшись из окошка, внимательно следила за тем, что происходит во дворе.

– Ну вот, твой обед готов. Садись и ешь, – объявил наконец маленький хозяин своей гостье.

В одно мгновение Дося очутилась в кухне. При виде накрытого чистой скатертью стола и аппетитно разложенных на тарелках яичницы и кусков хлеба с маслом, по соседству с тарелкой, наполненной горячим супом, девочка весело захлопала в ладоши.

– Конечно, это не фазаны и не сливочное мороженое, горбунок, но, за их отсутствием, удовлетворимся и этим, – заявила она и без лишних церемоний весело принялась уплетать обед за обе щеки.

А Веня с по чти благоговейным восторгом следил за тем, как ела его подруга. Когда же тарелка с супом была опустошена до дна и яичница уничтожена до половины, Дося внезапно вспомнила о том, что ее маленький друг еще ведь, в сущности, не обедал.

Но только она заикнулась об этом, как Веня тотчас же поспешил разуверить девочку. Нет, нет, он уже поел утром и вовсе не намерен портить себе аппетит к ужину…

– Ну, как знаешь, – легко согласилась с ним Дося и в три приема покончила с яичницей.

Теперь оставалось только выпить кофе, который горбун предупредительно налил ей в большую фаянсовую кружку.

Но едва Дося поднесла ко рту кружку, до краев наполненную ароматным напитком, что-то заставило широко раскрыться живые карие глаза девочки. И она, прислушиваясь, замерла и вытянулась в струнку.

– Ты слышишь, Веня? Ты слышишь? Он снова играет…

Она произнесла это почему-то шепотом и вдруг стремительно соскочила со стула, не обратив внимания на опрокинувшуюся кружку и разлившийся по чистой скатерти кофе.

Ее волнение заразило и мальчика.

– Да, да, это он, со своей чудесной скрипкой! Скорее же, скорее бежим к окну, Дося!

Но торопить Досю не было необходимости.

В одно мгновение дети снова очутились на подоконнике – и белокурая, нежная, с вьющимися по плечам локонами девочка, и ее бледный убогий товарищ.

На том же этаже в окне напротив, находившемся как раз вровень с их окном, стоял юноша в бархатной куртке и играл на скрипке. Смычок легко и свободно скользил по струнам, которые нежно и ласково пели какую-то необычайно красивую, мелодичную песнь. Ни Дося, ни Веня не знали, что это была за пьеса, но они оба невольно упивались чудесным мотивом.

Уже не первый раз слушали они у открытого настежь окошка незнакомого скрипача. Как свободно и легко мечталось детям под его скрипку! Какие чудесные картины всплывали перед ними под звуки этой дивной, в самые глубины души проникающей музыки! И сам музыкант, так чудесно игравший на скрипке, казался им особенным, незаурядным существом…

Нынче же незнакомый юноша как будто превзошел самого себя. Звуки плакали и смеялись под его смычком. Струны серебристо и нежно рассказывали какую-то чудесную, волшебную сказку, рассказывали без слов, одной мелодией, одними звуками, трепетно-прекрасными и нежными, как грезы.

Но вот игра оборвалась…

– Господи, неужели конец? Уже конец? – как будто падая со своих заоблачных высот на землю, прошептала Дося и, прежде чем маленький горбун успел удержать свою подругу, до половины высунулась из окошка и неистово зааплодировала незнакомому музыканту.

– Браво! Браво! – вторил аплодисментам ее звонкий голосок.

Незнакомый юноша поднял голову и, заметив в окне детей, ласково улыбнулся им. Потом, увидев, что белокурая девочка продолжает аплодировать, скрипач, польщенный таким непосредственным выражением восторга, выступил из глубины комнаты и низко, как взрослым, поклонился детям.

Глава V

Наступала весна. Бледная северная весна, закованная в камень большого, душного и пыльного города, все же несла людям оживление и радость.

Многие из жильцов маленьких квартир дома-гиганта уже начали перебираться на летние месяцы на дачу, поближе к природе. Но значительная часть обитателей дома, преимущественно бедных тружеников, не имевших возможности снимать дачу за городом, оставалась здесь, довольствуясь раскрытыми настежь окнами и слабо доносившимися из соседних скверов запахами зацветающих деревьев.

С наступлением теплых майских дней вся детвора большого дома с утра до вечера проводила время на дворе. Здесь, под скудной сенью трех тонких, чахлых березок, резвилось, прыгало и визжало все младшее поколение обитателей большого дома.

Теперь Дося и Веня все чаще и чаще примыкали к веселому детскому кружку.

Благодаря своей веселой подружке и покровительнице Веня чувствовал себя свободно и легко в детском обществе – никто не смел обидеть маленького горбуна. Дося стояла на страже интересов своего друга. Вскоре к ним присоединилась и новая подруга: все чаще и чаще прибегала поиграть с дворовыми детьми юная служанка старухи-ростовщицы Лиза.

Старуха сейчас гостила на даче у замужней дочери, только по определенным дням наезжая в город, и девочка могла теперь свободнее располагать своим временем. Все утро Лиза проводила в работе, зато, управившись к вечеру, сбегала вниз и принимала самое деятельное участие в детских играх, которые занимали и увлекали ее: несмотря на свои пятнадцать лет, она была еще совсем ребенком.

Лиза жила в Петербурге с десяти лет. Мать привезла ее из деревни и определила на службу к старой ростовщице Велизаровой. Старуха была слишком скупа для того, чтобы взять в дом взрослую прислугу, требующую приличного вознаграждения. Лизе же она платила самое ничтожное жалованье и держала ее впроголодь, пользуясь безответностью и выносливостью девочки.

Досе и Вене сразу понравилась веселая, бойкая, жизнерадостная Лиза, умевшая запевать хоровые деревенские песни и забавно рассказывать про свою ворчливую и скупую хозяйку.

– И-и-и, как она жмется, миленькие мои! – сообщала юная служанка теснившейся вокруг нее детворе постарше. – С хлеба на квас перебивается, только бы что лишнего не потратить!

– А что же вы едите? – полюбопытствовал кто-то из детей.

– А когда что – картошку либо кашу. Иной раз щи варим, а то суп.

– А на второе?

– А на второе лоб крестим, вот тебе и второе, – беспечно хохотала Лиза.

– Так ты голодаешь, стало быть? – участливо спросил как-то Веня.

– Ну, понятно, не сыта до отвалу, что уж тут говорить… Зато, миленькие, чего только у хозяйки моей не насмотришься!.. Такого, что и за целый год не рассказать, право слово. Сама-то она денежная, только скупая до страсти… Небось слыхали, верно, ростовщица она, людей, то есть, деньгами ссужает. Заместо того, чтобы в ломбард вещи в заклад тащить, люди, чтобы без хлопот было, несут свое добро к моей хозяйке… Она им, стало быть, деньги под него выдает, а себе ихние вещи до времени, до выкупа, оставляет…

– А денег много дает за вещи? – поинтересовалась Дося.

– Какое!.. Малость самую – гроши. Да ежели вовремя вещь свою не выкупит кто из тех, что победнее, так и – ау, брат! – вещица-то твоя пиши пропало!.. Оставит ее за собой хозяйка, а там, при первом случае, и продаст повыгоднее. Зато иной раз принесет какой человек в заклад моей-то, так уж улещивает-упрашивает, чтобы она, значит, повременила, не приневоливала его спешить с выплатой-то. А иной придет с деньгами откупить свое добро, смотрит – а добро-то уже давно и продано. А старуха еще смеется: «Сам виноват, батюшка, зачем деньги не внес вовремя, голубчик». Так сколько слез да горя людского я повидала за эти пять лет, что живу у Велизарихи, так и не расскажешь!

– Так зачем же ты у нее служишь? Ведь злая она, ведьма, противная… – как-то вырвалось у внимательно слушавшей Лизины рассказы Доси.

Лиза серьезно, без улыбки взглянула на девочку:

– Так ведь где-нибудь надо служить, как ты думаешь? – ответила она степенно, тоном взрослой, и тут же прибавила: – Да и маменька, как определяла меня сюда, на это место, крепко наказывала, чтобы зря местов не менять ни в каком случае. Баловство это.

– Да если хозяйка злая? Через силу работать велит да и кормит плохо? – не унималась Дося.

– Да кто ж мне велит так-то работать? Хоть сейчас возьмем, к слову сказать: сама-то гостит у дочки каждое лето на даче; приезжает через три дня на четвертый, а я все одна, и без нее как при ней: и пыль стираю, и окна по утрам мою. Я работать люблю, особенно окна мыть весной и летом. Стоишь так высоко-высоко над землей, словно птица на жердочке, примостишься на подоконнике. А прямо надо мной небо… Синее такое, красивое. И кажется тогда, что и впрямь я – птица, взмахнешь руками, ровно крыльями, и полетишь, взовьешься турманом[2 - Ту?рман – голубь.] кверху… Полетаешь, полетаешь да прямехонько у себя в деревне и спустишься. А там у нас уж так-то хорошо, что и словами не опишешь… Рай Господень, да и только. Лес у нас сразу за речкой начинается. А речка широкая, студеная. В летнюю пору купаться – не накупаешься в ей досыта… А выйдешь в поле – кажись, конца ему нет. Так бы и помчалась по нему без оглядки…

Лиза рассказывала с таким горячим воодушевлением, отражавшемся и в звонком голосе девочки, и на ее невзрачном, курносом добродушном лице, что жадно ловившим каждое ее слово Досе с Веней Лизина деревня и впрямь казалась какой-то землей обетованной.