Лесовичка

И, полная злобы, Погонина соскакивает с кафедры, бежит на середину класса и выталкивает за дверь Катюшу. Катюша сначала упирается. Это выходит смешно. Девочки тихо, чуть слышно, задавленно хихикают. Затем, с умышленной поспешностью, Катюша выскакивает за дверь. Погонина, багровая от злости, оборачивается к классу.

– Кто смеет смеяться? Кто смеет смеяться?! – кричит она, и заметив слабую улыбку на обычно угрюмом лице Марко, закипает новым приливом гнева.

– Аа! Так-то! Новенькая! На колени!

Ксаня удивленно подняла голову. Ее черные глаза спрашивали, казалось:

– «Почему должна я встать на колени?»

– Молчать, и сейчас же на середину класса на колени! Слышала?!

Ксаня не двигалась.

– За что? За что? – послышались кругом негодующие голоса.

– За что? За то, что эта дерзкая смеялась, осмелилась смеяться, заикаясь, кричала учительница.

– Мы все смеялись… Все… Не одна Марко! Всех ставьте на колени, Анна Захаровна, всех!..

– Нет, не все… Я видела… Она одна только… Да будешь ли ты слушаться меня, наконец? – обратилась Погонина к Ксане.

Голос ее дрожал и срывался.

Ксаня по-прежнему сидела, не трогаясь с места. Ее сильные, смуглые руки скрестились на груди. Мрачные, угрюмые глаза молчали. Рот, твердо сжатый, тоже молчал.

Погонина подошла к ней почти вплотную.

– Дрянная, вконец испорченная девчонка!.. Я буду жаловаться матери Манефе… Другая бы на твоем месте каялась, смиренничала, стараясь загладить свою вину…

– Какую вину?

Глаза Марко вспыхнули. Она стремительно вскочила и вытянулась во весь рост.

– Какую вину? – грозно сдвигая свои и без того сросшиеся брови, вся загораясь страстной ненавистью, прошептала она.

Погонина невольно подалась назад. Что-то жуткое почудилось ей в грозно-красивом лице этой полудевушки-полуребенка.

– К матери Манефе!.. Сию же минуту к ней!.. – хриплым голосом произнесла она. – Вы все от рук отбились… Вы… вы… – и, широко размахивая руками, она вылетела из классной.

Глава VIII

Два письма. – Импровизация. – Неожиданный результат

Гулкий звон, раздавшийся по всему зданию пансиона, возвестил об окончании урока.

Одновременно с ним просунулась опять в класс лукавая Катюша.

– Что, ушел этот идол? – прозвенел смехом голос шалуньи.

– Катя… Катюша… Мальчишка!.. Что ты наделала?!

И моментально проказница была окружена со всех сторон.

– Что я наделала, а? Ничего! Просто ничего! – беспечно тряхнув своей стриженой головой и белой косынкой, произнесла она.

– Да ведь тебя на публичную отповедь, пожалуй, еще потащут!.. Ведь ужас-то какой! Надерзила как сове нашей!

– Ну, это дудки! Отповеди не будет…

– Как не будет? – так и всколыхнулись девочки.

– А так не будет!.. – захохотала Катя. – Вот из-за этого письма самого и не будет отповеди.

И Катюша быстро опустила руку в карман и вытащила оттуда какое-то письмо.

Заинтересованные пансионерки еще теснее окружили всеобщую любимицу.

– Говори! Говори, Катя! Что такое?

– А то такое, что я из нашей тюрьмы на волю ухожу.

– Как так? Что ты врешь, Катерина! Неужто на волю?

– Да, на волю!

И Катя звонко и протяжно свистнула таким лихим, молодецким посвистом, что ей позавидовал бы любой уличный мальчишка.

Потом блестящими глазами она обвела круг любопытствующих подруг, сделала небольшую паузу и отчеканила, любуясь впечатлением произнесенной фразы:

– Меня, девочки, папаша отсюда в институт переводит.

– В институт???

В глазах пансионерок отразилось самое искреннее удивление.

В монастырском пансионе еще не было такого случая. Девочки уходили или в монастырь, или в фельдшерицы, или в учительницы духовных училищ, – но в другое учебное заведение, в институт не попадал никто.

И вдруг Катя – в институт!

– Счастливица! Счастливица! – зашептали кругом. – Ни епитимий… ни «стоянок» на утренях… ни постной пищи… ничего уж не будет!..

– В институте, я слышала, пирожки слоеные по праздникам повар делает! – произнесла, облизываясь, Маша Косолапова.

– Вот глупая, чему завидует! Пирожкам!.. Учат та там всему… Хорошо учат… Ученые барышни из них там выходят! – произнесла с восторгом Паня Старина.

– И «земных» не отбивают… И в холодную не садят их… – ввернула Линсарова.

– А одевают их там, девочки, в зеленый с белым… Красиво!.. И косынками голов не обвязывают! И стихи там по-французски и по-немецки проходят!