Южаночка

– Айда в бельевую! – звонко выкрикнула Гаврик и схватившись за руки, обе девочки вылетели из класса и стрелой помчались по коридору…

Глава XIX

«Седьмые» на допросе

– Слава Богу! Во время успели!

И вздох облегчения вырвался из детской груди. И Гаврик и Южаночка были, действительно неузнаваемы, вернувшись в класс обратно. Мадам Павлова, начальница бельевого отделения N-ского института, была добрейшем в мире существом и любила воспитанниц, особенно маленьких, самой трогательной любовью. Всем чем могла только, что было в ее силах, эта добрая женщина баловала их.

И часто, часто приходилось великодушной старушке кривить душой перед начальством с целью «покрыть» и выручить из беды ту или другую провинившуюся девочку. Нечего и говорить, что сейчас, по первой же просьбе, как снег на голову свалившихся на нее Гаврик и Палтовой, «Добрыничка», как прозвал весь институт кастеляншу, в одно мгновение ока, словно по щучьему веленью преобразила обеих девочек. Переодевание в бельевой не заняло более десяти минут, после чего, забавно путаясь в длинных но уже сухих с «чужого плеча» платьях, и в чистеньких передниках, Гаврик и Палтова, как ни в чем ни бывало чинным шагом входили в класс.

Это было, как раз, во время, потому, что очень скоро вслед за этим на пороге его появилась с разгневанным лицом и краской раздражения на щеках сама княгиня Розова, и не менее ее взволнованная госпожа Бранд с недельным субботним рапортом под мышкой. За ними шел злополучный, тяжело пыхтевший на всю комнату, паровоз.

Княгиня, лишь только вошла в класс, как тотчас же опустилась в «свое собственное» кресло, находившееся обычно в углу у столика классной дамы, а теперь, выдвинутое вперед на середину класса чьей-то предупредительной рукой.

– Хороши! Очень хороши, нечего сказать радуете свою начальницу, – едва ответив на почтительное приветствие девочек, грозно сдвигая брови проговорила она. – Залезать под кафедру, позволять себе подобные мальчишеские выходки, да еще за уроками, заставлять всеми уважаемого почтенного преподавателя нарушать занятие и идти жаловаться ко мне, о, это непростительный поступок, требующий самого строгого наказания. Пусть виновная сознается в своей возмутительной шалости и понесет назначенную ей кару… А вы, прочие, останетесь завтра без приема за то, что допустили такую недостойную проделку в своем классе!

Лицо княгини разгорелось еще больше. Ее глаза метали молнии, голос дрожал от гнева.

Толстый Зубров и негодующая Бранд стояли двумя стражами по обе стороны ее кресла.

– Ну-с, дети, я жду признания? И еще раз спрашиваю, кто из вас осмелился позволить себе эту недостойную проделку? – после минутной паузы снова зазвучал раздражительный голос начальницы.

Полная тишина воцарилась в классе. Такая тишина, точно все эти зелено-белые девочки потеряли всякую способность проявлять малейшее движение и жизнь.

Гневным взором княгиня обвела класс. Все лица точно окаменели, ноги словно приросли к полу… Глаза, карие, черные, серые, синие и голубые впились в нее…

Брови начальницы нахмурились еще строже, голос прозвучал еще гневнее, когда она проговорила снова.

– И так, я в последний раз спрашиваю вас: кто виноват?

– Все! – неожиданным хором вырвалось из четырех десятков детских губок, – мы все одинаково виноваты, княгиня!

Лицо начальницы стало еще суровее… Еще строже свелись седоватые брови над разгневанными глазами.

– Все уместились в таком крошечном пространстве! Весь класс? – произнесла она не то сердясь, не то недоумевая.

– Все! – снова прозвучало однозвучным хором.

– Какая дерзость – осмеливаться лгать мне прямо в глаза, – загремел в ту же минуту на всю комнату ее негодующий строгий голос. – Я понимаю, вы не хотите выдавать провинившуюся подругу. Но в таком случае будет наказан за одну весь класс! Слушайте же мое последнее слово: или самая виновная назовет себя сейчас же, или вы все останетесь без отпуска на Рождество!

О, это было уже слишком! Лица девочек вытянулись и приняли такое выражение, как будто каждой из них поднесли сейчас по ложке самого горького лекарства. Это было едва ли не самое строгое наказание оставаться на праздничные каникулы без отпуска домой. И немудрено, если сердечко каждой седьмушки болезненно забилось и защемило, и непрошенные слезы мгновенно навернулись на глазах. Но всех больнее, всех мучительнее отозвалось это решение на Ине.

– Из-за меня! Из-за меня и Гаврик произошло все это! – быстрым вихрем пронеслось в ее голове. – Надо непременно сейчас же выйти и признать себя виновной. Нельзя же позволять всему классу страдать из за себя! – решила она и, сгорая от своего неожиданного решения всем своим существом, рванулась вперед.

– Куда ты! Стой, безумная! Не смей идти против класса, – прошептал подле нее знакомый голос и маленькая, но сильная рука Гаврик схватила Ину за конец ее белого передника.

– Класс решил, что виноваты все, значит и вправду виноваты! – тем же страстным шепотом убеждала девочку Гаврик, – а ты-то чем хуже других? Мнимого голубя все спасали… Передники и платья может замочить каждая и в пещеру вследствие этого залезть тоже… Следовательно, стой, молчи и помни: раз ты «выскочка» – мы больше не друзья! – еще страстнее и резче закончила она свою пылкую речь.

Поневоле, Южаночке оставалось последовать благоразумному совету своей соседки. И она снова замерла на месте, принимаясь разглядывать строгое лицо княгини, еще недавно обворожившей ее своей добротой.

Потянулись минуты, убийственно нудные, томительные минуты… И вот начальница встала со своего кресла и произнесла ледяным тоном:

– И так, виновная молчит, а класс предпочитает понести наказание, нежели выдать дерзкую шалунью. Вы, думаете, должно быть, что я шучу и подобная выходка сойдет вам с рук! Нет, мои милые. Мое слово свято и никто из седьмого класса, кроме тех кто отсутствовал сейчас на уроке, не поедет на Рождество!

– Фальк не было на этом уроке, она у пастора! – подскочила к начальнице госпожа Бранд.

– Ну, значит, одна Фальк и поедет! А вы останетесь в институте, все до одной! Все до одной! – словно эхо еще раз произнес голос княгини и разгневанная, негодующая, она вышла из класса.

Прерванный урок возобновился снова; но нечего и говорить, что вызванные учителем для ответов девочки едва находили силы отвечать его сегодня.

Гнетущая тоска подавляла сердца. Всех охватывало одно и то же желание, чтобы только что свершившееся печальное событие приняло более утешительный оборот.

А когда, вернувшись с урока пастора белобрысая Фальк, переступила через порог класса, все головы повернулись в ее сторону, все глаза устремились на нее и никогда еще несимпатичная Фальк, никогда не казалась ее одноклассницам такой ненавистной и неприятной.

– Счастливица! На Рождество поедет, а мы-то несчастные! – мелькало в каждой отуманенной грустью детской головке и сердце болезненно замирало от острого прилива горя в детской груди.

Глава XX

Сочельник. – Песнь за доской. – Счастливая мысль Дуси

Сочельник. За окнами попрыгивает морозец, пляшет метелица, пронзительным визгом визжит ветер.

Воспитанницы еще за три дня до сочельника разъехались на праздники по домам. Институт заметно опустел. Помимо десятка, другого учениц старшего и среднего отделения, здесь оставался наказанный класс «седьмушек». Из всех седьмых на рождественские вакации уехала одна Фальк. Она торжествовала. Класс объявил ей войну, зато сама судьба отличила ее перед всем классом. И долго вертелась перед своими побежденными противницами в час отъезда переодетая в нарядное «собственное» платье белобрысая, Лина прежде нежели покинуть институт, как бы разжигая этим еще большую зависть и ненависть к себе класса…

Но вот уехала Фальк. Уехали и другие счастливицы. Наступил сочельник. Еще утром разнеслась по институту другая печальная новость: елки не будет. Княгиня недовольна маленькими и ежегодно устраиваемый для них рождественский праздник отменен.

С печальными унылыми лицами бродили «наказанные»… Тоска и гнет царили у «седьмых» А за окном бушевала вьюга, неистовствовал ветер, а в классе, особенно почему-то сумрачном и неуютном, задумчиво сидели сбившись большой кучей перед печкой около сорока огорченных девочек, изредка перебрасываясь ленивыми фразами между собой.

– Сегодня у нас в Гатчине елка в офицерском собрании! Будет фокусник, живые картины и танцы, – говорила Даня Верховская, усиленно выскабливая перочинным ножичком на стене чей-то вензель.

– Не порти казенное добро, Щука, – остановила девочку всегда благоразумная Ланская и, помолчав с минуту снова заговорила: А у нас, mesdam'очки, какой праздник то сегодня в деревне. В нашу усадьбу крестьяне со звездой приезжают издалека… Колядуют… Поют… Потом их угощают у нас пирогами, телятиной, пивом… Деньгами дарят… А ребят гостинцами. Папа все это устраивает – он добрый!.. – и глаза девочки сильно увлажились при одном воспоминании о доме и отце.

– А что, душки, каково нашим родным лишиться нас в этот праздник! – послышался робкий возглас Жемчуженки, прерываемый вздохом.

– Ну, не скули пожалуйста, Санька, и без того тошно! Сняв голову по волосам не плачут! – резко оборвала девочку Гаврик.

– Ну, да тебе хорошо, ты все равно зимние праздники домой не ездишь, – послышался чей-то голос, исполненный упрека.

– А ты бы, если уже так раскисла, слезное прошение написала бы паровозу… Так вот и так каюсь в содеянном и выдаю виновных головой. Отпустите только домой, моченьки нету! – насмешничая и волнуясь говорила Верховская и ее белокурый хохолок раскачивался в такт всему ее порывисто движущемуся миниатюрному существу.

– Шука! Противная! Как ты смеешь так говорить! Что я доносчица, как Фальк, что ли! – вспыхнула Жемчуженка.

– Так не скули, не мотай душу! – снова отрезала Гаврик.

– Мальчишка! У тебя манеры как у мальчишки!

– А ты, кисляйка, каша разварная, картофельное пюре! Кисель!