Паж цесаревны

– То же, что отвечу вам и теперь, мой верный Герман. Я не хочу короны. Так жить легче и беззаботнее. Не знаю, но мне кажется, я слишком молода еще и слишком люблю веселую, беспечную жизнь, чтобы желать престола… И потом, разве нельзя делать добро, не нося горностаевой мантии на плечах? Разве мои крестьяне и солдатики-гвардейцы недовольны своей цесаревной?

– Но ради них-то, ради пользы всей России вы и должны желать ко… – начал Лесток, но тут цесаревна схватила его за руку.

– Тише! – прошептала она, в то время как легкая дрожь пробежала по ее телу.

Глаза цесаревны встретились с умным, блестящим взглядом черного человека, застывшего в своей неподвижной позе у входа в грот.

– Он может понять нас! – произнесла она по-французски.

– Он не поймет ничего. Ты понял что-нибудь, чумазый приятель? – обратился Лесток к арапу.

Тот бессмысленно улыбнулся, не изменяя позы.

– Вот видите, Ваше Высочество, я прав! – торжествующе засмеялся лейб-медик.

– Ну почему он смотрел на меня? – тем же опасливым шепотом произнесла Елизавета.

– Это понятно. Арап тоже человек и, как человек, не может не воздать дань божественной красоте Вашего Высочества. Не правда ли, дружок, ты находишь цесаревну прекрасной? – снова обратился к черному человеку Лесток, ударив его по плечу.

По лицу арапа пробежала гримаса, заменяющая улыбку. Глаза его без всякого выражения взглянули на говорившего.

– Нет, он нем, как рыба, глух, как тетерев, и глуп, как гусь! Вашему Высочеству решительно нечего опасаться, – рассмеялся Лесток и тотчас же добавил:

– Однако надо уйти отсюда. Наше долгое отсутствие может быть истолковано не в вашу пользу. Скажут, пожалуй, что в зимнем саду государыни задуман тайный заговор… Идем же, принцесса! Идем, Андрюша! Великий Боже! Что это? Мальчик уснул!

И веселый, подвижный, как и подобает быть настоящему швейцарцу, Лесток быстро склонился над спящим у ног царевны ребенком.

– Не будите его, а положите на скамейку и в конце вечера пришлите кого-нибудь из фрейлин за ним. Бедный малютка утомился. Ему еще рано ездить по балам…

И, нежно поцеловав сонного мальчика, царевна вышла в сопровождении своего придворного врача.

Едва успели фигуры обоих исчезнуть за дверью, как арап, находившийся до сих пор в своей спокойной, закаменелой позе, вдруг разом встрепенулся, ожил. В два прыжка он очутился в гроте, наклонился над спящим мальчиком и, с трудом затаив дыхание, бурно вздымающее его грудь, впился в него долгим взором.

– Милый мой, радость моя, единственный! – шептали его дрожащие губы, в то время как слеза за слезой скатывались по черным щекам и мочили пышные кудри и мирным сном скованное детское личико.

– Милый! Теперь-то, теперь я уж не выпушу тебя из вида чего бы это ни стоило мне! – промолвил черный человек и, не будучи в состоянии противостоять своему порыву, стремительно обвил руками голову ребенка и напечатлел на его чистом лобике горячий поцелуй.

Все это произошло в один миг. И когда Андрюша открыл изумленные заспанные глазки, черный человек уже снова стоял у входа в грот в застывшей позе каменного изваяния.

Глава XVII

Из послов в лакеи. Граф-шпион. То, что было услышано за дощатой перегородкой

– Ну, и попомню же я вам, русские канальи! Никакие червонцы, никакие милости не смогут заплатить мне за все эти унижения. Я – курляндский дворянин, почтенный человек, истинный слуга своего отечества, должен прислуживать этим неотесанным мужикам, этим русским солдафонам. О! Если бы не вечная гнетущая жажда отплатить моему злодею-обидчику, если бы не мучительное желание подвести этого негодяя Шубина под плаху, я бы, кажется, ни за что не пошел на эту проклятую унизительную должность агента тайной канцелярии, клянусь!

И высокий, худой, в лакейской ливрее и в седом парике лакей, в котором едва ли кто-нибудь узнал бы Берга, того самого Берга, который курьером с приказом императрицы приезжал в Покровское, неистово загремел тарелками, расставляя их на длинном столе, покрытом белоснежной скатертью.

Прошло более трех недель со дня его поступления в качестве наемного лакея в Смоляной дом цесаревны. Елизавета не жила в этом доме; она только наезжала туда по временам, чтобы принимать и веселить на вечеринках своих друзей-гвардейцев и их семейства, живших по соседству с нею, в Преображенских казармах. Но царевна гащивала иногда по целым неделям в своем Смоляном доме, уединяясь сюда от шума придворной жизни. Дом этот стоял, окруженный садом и лесом, на берегу Невы, на самой окраине Петербурга, а кругом были расположены казармы гвардейских полков, и никаких знатных. Домов вельмож поблизости не было. Гвардейские солдатики знали «матушку-царевну», любили ее и без стеснения наведывались к ней во дворец. Тот просил крестить у него ребенка, этот приглашал царевну в посаженные матери. И никому не было отказа, никого не отпускали без ласковой улыбки и доброго слова. Алексей Яковлевич Шубин, любимец офицеров и солдат, частенько передавал деньги от имени царевны тем, кто нуждался в них; он же носил богатые подарки цесаревниным кумушкам, женам солдат. Добрая, заботливая Елизавета, как любящая мать, пеклась о своих детях-солдатиках, пеклась точно так же, как и о крестьянах Покровской слободы.

И после каждого ее приезда в Смоляной двор, или, попросту, Смольный, мнимому лакею цесаревны, Бергу, и шпиону-сторожу, уряднику Щегловитому, приходилось доносить Бирону о новых затеях царевны, о новых и новых друзьях-солдатиках, приобретенных ею среди огромной войсковой семьи.

Но ничего предосудительного, ничего противозаконного не пришлось пока услышать ни тому, ни другому. Берг изводился. Он ежедневно видел своего врага – Шубина. Больше того, ему приходилось прислуживать этому врагу, смертельно оскорбившему его в Покровском, однако уличить Шубина, подвести его под розыск ему не удавалось. Если бы Алексей Яковлевич был повнимательнее и не уходил весь в дело своей службы у обожаемой цесаревны, он бы мог заметить, как высокий, худой, в большом седом парике лакей, тщательно прятавший свое лицо, смотрит на него с нескрываемой ненавистью и враждой. Но Шубину некогда было замечать этого. То и дело цесаревна заваливала его все новыми и новыми поручениями: то надо было позвать к ней бедного солдата, у которого умерла жена, то отвезти подарок новорожденному унтер-офицерскому сынишке, то съездить купить материи на платье невесте сержанта, которую она обещала благословить к венцу.

Но если Алексею Яковлевичу не было дела до нового слуги цесаревны, то последний не пропускал ни единого взгляда, ни единого слова молодого прапорщика. И все напрасно. Берг уже начал отчаиваться и сходить с ума при одной мысли, что все его старания напрасны. Но вот, неожиданно, явился случай узнать кое-что важное, открыть целый заговор, уличить виновных. Накануне Берг узнал, что цесаревна приезжает на несколько дней в Смольный, чтобы отдохнуть среди друзей-гвардейцев. По этому случаю готовилась вечеринка, причем эта вечеринка назначена была как раз в тот день, в который три месяца перед тем исчез из тайной канцелярии прапорщик Семеновского полка, друг Шубина, Долинский. Из подслушанных разговоров Берг узнал, что вечеринка устраивается в память Долинского. Цесаревна Елизавета горячо чтила память каждого из погибших безвинно, по воле Бирона, людей, а Долинский считался в кругу цесаревны тоже одним из невинно погибших.

Узнав о затевающейся вечеринке и не сомневаясь, что на ней будут происходить важные совещания и разговоры, Берг дал о ней знать Бирону и получил очень благосклонный ответ и какое-то, очень важное, секретное сообщение.

Берг потирал руки. Дьявольская улыбка кривила губы мнимого лакея.

– Не будь я курляндский дворянин Берг, если ты, голубчик, не влопаешься сегодня! – грозя кулаком невидимому Шубину, произнес он и снова с особым рвением принимался за работу.

– Тарелки, кувшины с вином, чарки – все готово… Милые гости, дело за вами! – шептал он злобно, под нос, оглядывая стол.

Веселый звон бубенцов, раздавшийся поблизости, прервал его работу. Выглянув в окно, Берг увидел широкие сани, запряженные тройкой быстрых, как молнии, лошадей. На козлах сидел Шубин, в санях – Елизавета с ее неизменной Маврушей и маленький, черноглазый мальчик, ярко разгоревшийся от шибкой езды. За ними бежало около десятка солдат-гвардейцев без шапок и верхнего теплого платья, в одних мундирах, несмотря на декабрьский мороз.

– Царевна-матушка! Лебедка наша! Красавица! – кричали они, не отставая от саней.

Царевна кланялась, улыбалась, вся сияя счастливой улыбкой, от которой еще краше, еще свежее казалось ее чисто русское разрумянившееся на морозе лицо.

– Ко мне прошу, братцы! – кричала она, продолжая кивать и улыбаться сопровождавшим ее солдатам. – Алексей Яковлевич, зови их всех ко мне, – весело обратилась она к Шубину, – для всех, надеюсь, хватит угощения.

– Как не хватить! Хватит! – ответила бойкая Мавруша. – У нас чтоб не хватило пирогов да водки!.. Не немцы мы, прости Господи, какие, которые едят, как цыплята: тяп-тяп, хляп-хляп и кончено! Пожалуйте, служивые, на всех хватит! – крикнула она в толпу солдат.

– Спасибо, красавица, спасибо! – отвечали те, не отставая от саней. – Мы не ради угощенья, сама знаешь… Нам бы царевну нашу золотую повидать подольше.

– Ладно, повидаете! Бегите уж, быстроногие! – звонко крикнула в ответ Мавруша.

Шубин лихо осадил сани перед крыльцом цесаревны.

– Вот как мы! – самодовольно крикнул он, обернувшись со своего облучка и блестя глазами.

– Славно, Алеша! Смерть люблю езду такую! – весело улыбнулась ему царевна и вместе с Маврой Егоровной Шепелевой и Андрюшей выскочила из саней.

В большой горнице уже все было готово. Берг, вместе с другими, настоящими лакеями, суетился и хлопотал вокруг огромного стола.

Скоро стали съезжаться гости. Но блестящих нарядов и шелковых роб не видно было здесь. Офицеры и солдаты-гвардейцы явились сюда в обычных затрапезных мундирах, их жены – в простых платьях. Сама хозяйка вышла по-простецки, по-русски, в шерстяном сарафане без фижм и со спущенной по-девичьи косой.

Этот костюм, изгнанный из России Петром I и замененный немецкой робой, как нельзя более оттенял красоту Елизаветы.

– Кушайте, гости дорогие, – произнесла она, низко по-русски кланяясь в пояс. – Милости просим, не побрезгуйте моим хлебом-солью.

Едва была подана первая смена кушаний, как седой лакей в большом парике незаметно исчез из горницы. Он быстро пробежал ряд комнат Смоляного Дома и, выскочив на заднее крыльцо, тихо свистнул. Ответный свист раздался подле, и в кустах, покрытых пушистым декабрьским снежком, зашевелился стоявший там человек. При рано сгущающихся сумерках зимнего дня Берг различал плотную фигуру, одетую в простой, серый кафтан бедного ремесленника.

Фигура, оглядываясь, приблизилась к крыльцу.

– Ты, Берг? – произнес быстрым шепотом вновь прибывший.

– Я, ваше сиятельство, пожалуйте за мною… Я проведу вас в сени… Там от слова до слова слышно, что говорится в горнице…