Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ

Княжна Нина змейкой скользнула к пещере, заглянула во внутрь на каменного бея, с трепещущим сердцем, со смятенной душою…

Долго, долго смотрела… Потом птичкой порхнула к остальным, вскочила в седло и быстро помчалась с горы, как ветер…

А в голове её зрели мысли, не детские мысли и переживания, глубокие, грустные…

И никто не ведал, что роилось в чернокудрой головке девочки-княжны…

Четвертое сказание старой Барбалэ

Кинжал Сафара

Снова минуло лето. Последние розы отцвели на клумбах. Прошла и сладкая восточная осень, насыщенная ароматом персиков, напоенная виноградным соком, убаюканная золотозвездными ночами.

Плохое наступило время. Без передышки льет ливмя дождь, хмурым серым пологом нависли тучи. Кура бурливо разыгралась под горой. Стонут вековые чинары в саду, плачут горько высокие каштаны.

О чем плачете, милые? Ведь снова придет весна!..

У княжны Нины словно побледнело её свежее личико. Запали глубже в орбиты прекрасные горючие глаза-звезды.

– Скучно, старая Барбалэ, скучно. Ни в горы ускакать на Шалом, ни в Гори на базар проехать. Дождь – как из ведра. Скучно, радость души моей, скучно!

Двое они нынче остались, Барбалэ с княжною. Князь Георгий в полку, Михако уехал за припасами в город. Вернутся к ночи. Где-то рыщет в окрестностях беспутный Абрек.

А княжна томится. Ей ли – вольной дочери, вольной джигитке – сидеть, поджавши ножки на пестрой тахте в кунацкой отца?

Ах, скука, скука!..

Рано теперь темнеет…

Зажгла лампу старая Барбалэ, взяла бесконечное вязанье в руки. Глядит добро и мягко поверх очков.

– Вот постой, дитятко, вернется Михако из лавок, привезет фиников, сладкого кишмишу.

Упрямо вертит головкой княжна.

– Какие финики? Какой кишмиш? В горы хочу, на волю!

Совсем стемнело. Ночь на дворе. Слышно за окнами хлюпанье дождя и свист ветра. Темно и жутко… А сердце томится и ноет, не то предчувствием, не то тоскою..

– Что-то должно случиться нынче, – вслух размышляет Нина, – что-то должно случиться…

– Бог с тобою, алмазная, что может случиться, дитятко, в старом мирном нашем гнезде! Господь над тобою и святая Нина!

Вздрагивает старая Барбалэ. Крестит взбалмошную головку трепетной рукой.

– Что случится-то, джан темноокая, что же случится?

– Хорошее или дурное, не знаю. Но должно быть из ряду вон выходящее что-то, – говорить Нина, поблескивая глазами, и встряхивает головой.

– Полно, радость дней моих, пол…

Не договаривает старая Барбалэ. Стук в дверь прерывает ее на полуслове.

Стучат у порога. Михако или Абрек?.. А может быть и оба вместе. Но не их это стуки, не громкие, хозяйские, а робкие, пугливые и несмелые.

– Чужой! – чуть слышным шепотом произносит княжна, и глаза её вспыхивают любопытством.

Быстро вскакивает она с тахты, подбегает к окну, всматривается зорким взглядом во тьму ночи.

Свет из комнаты падает на крыльцо, на ту часть галереи, опоясывающей дом, где входная дверь в сени.

– Барбалэ! Милая! Кто-то темный в плаще стоит у порога. Открывай скорее! – командует княжна.

– Ни в жизнь не открою, джан, ни в жизнь не открою. Ишь, выдумала! Пустить чужого в дом моего князя!.. А вдруг это барантач,[23 - Барантач – разбойник.] душегуб, убийца.

И, вздрогнув при одной мысли об этом, Барбалэ закрывает глаза.

Княжна Нина уже не у окошка больше. Стоить посреди комнаты вся стройная, пряменькая, как стрелка. Глаза горят. Губы вздрагивают.

– Барбалэ! Ты забыла верно обычай восточной страны. Нельзя отказать путнику от крова. Или запамятовала, что с гостями под кровлю входят ангелы Аллаха?

И, гордо поведя черными бровками, не дав опомниться няньке, мчится в сени и настежь распахивает дверь.

– Входи, путник, с миром, входи! Всегда рады гостям в доме князя Георгия Джавахи! – говорит звонким голосом княжна, а сама так и впивается в пришельца немигающими, острыми глазами.

О, как он бледен и худ! Какое у него встревоженное лицо. И этот взгляд исподлобья, взгляд затравленного волчонка. Растеряно и смущено молодое лицо..

Быстрые шаги Барбалэ за дверью – и сама она стоить через минуту на пороге сеней.

– Кто ты и откуда? Зачем пришел сюда искать крова? – Здесь не духан! – говорить Барбалэ.

Её голос суров, лицо угрюмо. На всякий случай захватила княжеский кинжал со стены, спрятала у сердца. Не приведи Господь, случится что, сумеет защитить им красоточку-княжну.

А таинственный гость от слов этих еще ниже опускает голову, скрывает за старой буркой юное лицо. Как будто чего-то боится… И вдруг разом отбрасывает с лица мохнатый капюшон.

– Бабушка! Неужели же не узнала? – звенит и рвется молодой голос.

Словно девочка, в два прыжка, подскакивает к юноше старая Барбалэ, заглядывает ему глубоко в очи. И вдруг как завопит, как заплачет па весь дом:

– Вано мой! Вано! Внучек мой! Последняя услада сердца моего!

Обвила руками шею юноши, прильнула к его груди, смеется и плачет:

– Вано мой! Вано! Пришел он, вернулся Вано к старой бабке своей!

И снова плачет, снова смеется и покрывает поцелуями и слезами худое бледное изможденное лицо.

Княжна Нина смотрит пристально черными задумчивыми, не-детски умными глазами.