Солнце встанет!

Звезды по-прежнему сияли им с неба. Деревья вырастали, как стражи, по сторонам пути, словно приветствуя их молодой союз. Но что-то новое было в этом сиянии звезд и неба, новое для них обоих.

– Хорошо! – сказала Лика и тихо сжала руку своего жениха.

Он коснулся этой руки поцелуем, тем поцелуем, который создает женщину царицей в один миг, и взглянул на нее лучистым взором.

Лике казалось, что ее сердце выпрыгнет от счастья. Она зажала его рукою и ускорила шаг.

Вдруг дикий, пронзительный крик совы пронесся над лесом. Сила разом остановился. Лика последовала его примеру. Холодком повеяло на них от этого крика.

– Вы верите в предчувствия? – произнесла молодая девушка заметно побелевшими губами.

– Я верю в мое огромное незаслуженное счастье, – ответил Строганов, не спускавший с нее все время влюбленных глаз.

– А я верю! – тихо прошептала Лика, так тихо, чтобы даже он не мог услышать ее, и вдруг схватилась за руку своего спутника. – Что это? Что это? – проронила она, испуганно оглядываясь на деревья.

Темная тень пересекла им путь и скрылась за деревьями.

– Какой-то человек, – спокойно произнес Сила – должно быть, подгулявший рабочий, не посмевший вернуться в таком виде домой.

– Да, да, рабочий! – машинально произнесла Лика и прибавила шага.

– Рабочий!!! – произнес кто-то за кустами, – именно рабочий, моя дорогая! – и, лишь только влюбленная пара удалилась, темная фигура выскочила из кустов и встала теперь посреди дороги, вся облитая сиянием луны.

Бледное лицо незнакомца подергивалось судорогой, глаза мрачно горели. Он был страшен в эту минуту со своей черной бородой, покрывавшей почти до самых глаз его щеки, с мрачным взором, от которого веяло гибелью. Он поднял кулак и погрозил звездам, ласково мерцавшим ему издалека.

– Никогда! Слышите ли, никогда, никто иной, кроме меня, не коснется ее. Она моя и выстрадана мною по праву! – глухим шипящим голосом произнес черный человек, – И моей и ничьей больше, клянусь, не будет моя Лика!

И, точно приняв клятву черного человека, совсем выплыла из-за облака серебряная луна и осветила и гибкую эластичную фигуру, и бледное бородатое лицо странного человека, позволяя узнать его в полутьме лунной ночи. Германом Брауном звался этот странный человек.

VIII

Рядом с отделением для просушки, уставленным огромными деревянными ящиками на подобие гробов без крыш, находилось помещение наборной, или складочной, где в особые рамки укладывались соломки для спичек. В наборной, или укладочной, камере работали исключительно женщины. Их занятие не представляло никакой трудности. Работницы быстро проводили рукою по заполненной соломкою для спичек дощечке, изрезанной углублениями, с тем, чтобы в каждое из углублений дощечки попадала соломка. Потом заполненную дощечку накладывали на стержни и принимались за другую, причем вторая дощечка нижнею своею стороною надавливала на соломку нижней, и все это прикрывали тонкой доской в виде пресса. В каждой рамке помещается 2200–2500 соломинок.

Ловкость работниц этого отделения спичечной фабрики много способствует скорости выполнения работы, а легкость подобного труда не мешает их бодрости и жизнерадостности, особенно у молодежи. Наборная – это заповедная Ханаанская земля для несчастных тружеников спичечного производства, это – рай, куда стремится каждый, работающий в удушливой атмосфере макальной, сушильной и других отделений фабрики.

Анна Бобрукова была в числе этих счастливиц, которые работали в наборной. Красивая, рослая, молодая, она выделялась среди других. Кроме того, ее происхождение и смелость, с которой она пустилась в «народ», давали ей большой вес среди наборщиц-крестьянок окрестных деревень, но она и не пользовалась их расположением.

Сегодня Анна более чем когда-либо выделялась среди своих товарок каким-то особенно возбужденным настроением. Она пришла задолго до фабричного гудка и ее видели у ворот о чем-то таинственно совещающейся с Кирюком, работающим в лаборатории. Обычно прилежная и работающая, она сегодня едва-едва справлялась с «уроком», как сама называла положенное в день комплектование рамок.

– Что с Анюткой? Вишь, сама не своя девчонка, – шепнула Дуня Козырина соседке, Марье Косой.

Та только руками развела.

– А кто ее знает… Нешто впервой? И всегда-то она такая несуразная.

– Чего шепчетесь? – неожиданно оборвала их Анна, чудом услыхавшая или, вернее, угадавшая, что говорилось про нее. – А мне то странно, что вы-то спокойны сами. Точно овцы какие, прости Господи! Работают, рук не покладая, и довольны своей судьбой.

– А чего же нам не быть довольными-то? – вступилась бойкая сероглазая Марфуша. – Свои четыре гривенника мы в аккурат получаем, и работа слава Богу! Ничего, жить можно!

– Дура ты! – внезапно набросилась на нее Анна. – «Жить можно!» Да, ведь, и свиньи живут… Да как живут-то! Пойми это, дурища! Как живут-то! Вон Кирюк говорит, что на прочих спичечных девушки и бабы по полтине в день хватают, да и восемь часов на работе, а не десять, как у нас.

– Врет твой Кирюк! – обрезала Бобрукову Марфуша, – кабы так-то хорошо на других фабриках было, чего же ему сюды тащиться занадобилось бы? Каждый не дурак, ищет там, где лучше!

– Верно, верно! – подхватили работницы.

Бобрукова только досадливо махнула рукою. Ее авторитет был поколеблен, и это язвило самолюбие гордой девушки.

В эту минуту дверь из соседней сушильной приотворилась, и Браун вошел в камеру.

– Ты что растрещалась, трещотка? – бросив суровый взгляд на Анну, произнес он. – Мало того, что опоздала сегодня и с Кирюком проболтала гудок, и теперь, руки сложа, рассуждаешь? Ведь, у нас не поштучно, а поденно, и хозяйское время не смей красть.

Анну передернуло и от этого «ты», и от этой резкой речи. Несмотря на все свое деланное опрощение, она не могла никогда забыть свою интеллигентность, и умышленное обращение с нею Брауна, как с простой укладчицей, подняло ее всю.

Лицо Анны вспыхнуло, глаза метнули искры. Она гордо выпрямилась, быстрыми шагами подошла к управляющему и кинула ему в самое лицо:

– Чего вы придираетесь? Сломать меня хотите? Ладно! Не придется! Отца моего вытеснили своими же кознями, а теперь за меня!

– Молчать! – грозно пронесся резкий окрик по камере, и Браун, не меняя своего спокойного лица, сверкнул глазами.

– Не очень-то я испугалась! – разом сатанея, крикнула Анна, – Не стану молчать! Хочется вам меня выгнать, знаю, да руки коротки, шалишь! Я к самому хозяину пойду: так мол и так, от управителя вашего покоя нет – то с нежностями лез, а теперь как увидал, что взятки гладки, так и в шею! Защиты ни от кого нет!

Анна задыхалась. Работницы укладчицы бросили дело и с живейшим любопытством следили за этой сценой. Сверкающие глаза Анны, ее горящее багровым румянцем лицо и дрожащий голос не предвещали ничего хорошего. Но странно: чем больше волновалась девушка, тем спокойнее становился Браун. Ни один мускул не вздрагивал и в его красивом лице. Он медленно поглаживал свою густую черную бороду и насмешливо смотрел искрящимися глазами в лицо Бобруковой. И, когда голос Анны замер на высокой звенящей ноте, Браун спокойно сказал:

– Вступать с тобою в споры и пререкания я не стану: ты – простая укладчица, я – твой начальник. Или потрудись делать так, как я приказываю тебе, или я тебя вышвырну вон в одни сутки! – и, круто повернувшись, он вышел из камеры.

Анна замерла от неожиданности, услышав эти слова; остальные девушки замерли вместе с нею. Так длилось с минуту. Потом все заговорило, закричало, зашумело разом:

– Так нельзя… Выкидывать ни за что, ни про что на улицу… Управитель злобствует. Неладно это!

И вдруг этот шум и гам были разом покрыты высоким, звонким, сильным голосом Анны.

– Товарищи-работницы! – произнесла она, и при первых же звуках этого голоса все стихло. – Что же это? До каких пор терпеть? За хозяином жить можно, а управитель – зверь. Выкинуть! Меня-то! Врешь, руки коротки и не те времена теперь. Все видали, как он на меня буркалы пялил намедни, а теперь не выгорело, так и на улицу! – цинично и злобно расхохоталась она. – Врешь, не уйду, тебя скорее выпру. Да! Неужели это – управитель? Неужели он в нужды наши входит? Вон батька мой плох был, а и то зря человеку не портил. А этот, прости Господи, аспид… Да и откуда он? Кто он такой? Откуда у него деньжищи? Вон слыхала я, что он Старую усадьбу покупать хочет. Не приведи Бог, не попасть бы в беду! Вон Кирюк многое такое выследил. Он говорить с нами хотел, собраться велит… Мы и соберемся, ужо потолкуем… Немца нам над собою иметь не полагается. Пьет он кровь нашу зря…

– А твой отец не пил? – ехидно осведомилась Марья Косая.

– Дура! Так отец и получил за это: едва жив остался, а Браун, глядишь, только денежки хозяйские наживает. И опять: ребятам не позволил работать, а, гляди, ребята с голода мрут. Белый фосфор для них, слышите, вреден! А ты сделай так, чтобы этого самого белого фосфора тут и духа не было… Ведь, незаконно это, запрещено, а у нас есть…

– Есть это, верно! – подхватили работницы.

– Ну, вот! Ну, вот! – обрадовалась Анна. – А потом, какое такое право он имеет «тыкать»? Да он, может, хуже меня, как ни на есть последний.

– Да ты у нас барышня, что и говорить! – не кстати вмешалась бойкая Марфуша.

Но Анна даже и не слышала ее. Она понизила голос до шепота и произнесла чуть слышно:

– И много, много вам еще Кирюк про него скажет всего. Завтра у него в избе соберитесь. Только не все, всех много. Макальщики придут, пильщики и другие, так чтобы, чего доброго, до старосты не дошло. Послушаем. Эх, девушки, серота, ведь, вы, вам умных-то речей куда не мешает послушать!..

Девушки-работницы притихли как-то. Каждая из них сознавала в душе всю правоту слов Анны, но нравственный голод, голод цивилизации, не особенно беспокоил их. Красовские работницы чувствовали более рельефно иной голод, физический, заставлявший их глотать вредную атмосферу фабрики и оставлять в ней большую половину своего здоровья и сил. Однако, они молчаливым сочувствием согласились с Анной, а потом, пошептавшись друг с другом, решили на завтра пойти «послушать» умных речей, как выразилась Анна, в избу Кирюка.